Он улыбнулся и, подвинув старинное дубовое кресло к камину, уселся в него сам. Виллерс тем временем с интересом разглядывал его: нечто удивительное случилось с этим парнем! Он всегда был красавцем, но теперь в нём появилось нечто определённо большее, чем просто красота. Исключительная притягательность в этом блеске его нежных глаз, чудесная мягкость в очертаниях совершенного рта, королевская величественность и свобода во всей позе его прекрасно сложенной фигуры и в посадке благородной головы, которых прежде однозначно не было в нём заметно.
Очнувшись от мимолётного удивления, Виллерс вспомнил об обязанностях гостеприимства:
– Ты ужинал, Олвин? – спросил он, берясь за колокольчик.
– И превосходно! – был ответ, приправленный ярким прямым взглядом. – Я зашёл в этот огромный отель напротив Парка, поужинал и оставил там лишний багаж, взяв с собою лишь маленькое портмоне, нанял экипаж и прибыл сюда, решив провести ночку под твоей крышей…
– Ночку? – прервал его Виллерс. – Ты сильно заблуждаешься, если думаешь, что так легко сбежишь отсюда! Ты не избавишься от меня ещё как минимум месяц, говорю тебе! Считай себя заключённым!
– Хорошо! Пошли за моим багажом завтра! – засмеялся Олвин, поудобнее устраиваясь в кресле. – Согласен! Отдаюсь на волю своей судьбы! Но как же твоя виолончель?..
И он указал на выпуклый футляр, в котором сладко дремал инструмент, пока Виллерс отвлёкся, но готовый пробудиться от первого же прикосновения руки своего хозяина. Виллерс глянул на него с комичным выражением восторженного покорителя.
– О, не беспокойся о виолончели! – беспечно проговорил он. – Она может недолго отдохнуть…
Он пожал квадратными плечами и, надев очки, начал снова пристально изучать лицо своего друга с таким интересом, что Олвин даже смутился.
– Чего ты так смотришь на меня? – весело спросил он. – Я так сильно загорел?
– Ну да, ты загорел, – медленно кивнул Виллерс, – но не это меня удивляет. Странно, что я не могу объяснить, в чём именно нахожу тебя весьма изменившимся! В самом деле, очень изменившимся!
– Изменившимся? Внешне, ты имеешь в виду? Чем же?
– Ты выглядишь как греческий бог: излучаешь сознательную силу и внутреннее счастье.
Олвин наклонился и поправил огонь, чтобы тот разгорелся ещё ярче.
– Что ж, в таком случае моя внешность не противоречит моим внутренним ощущениям, – спокойно сказал он после паузы. – Ибо я чувствую и силу, и счастье!
– Естественно! Конечно, весь мир для тебя переменился теперь, когда ты снискал такую сумасшедшую славу!
– Славу! – Олвин выпрямился внезапно, слегка напугав Виллерса. – Славу! Кто говорит, что у меня есть слава? – И глаза его возгорелись удивлением и почти надменным негодованием.
– Кто говорит? – рассмеялся его друг. – Да весь Лондон говорит! Ты хочешь сказать, что не читал английских газет и журналов, со всеми их критическими обзорами и обсуждениями твоей поэмы «Нурельма»?
Олвин поморщился, услышав это название, – что за странные воспоминания оно воскресило в его уме!
– Я ничего не видел! – поспешно отвечал он. – Я принял решение не читать газет, ибо не желаю больше видеть своё имя оскорбляемым критикой в этой стране. Впрочем, мне нет дела до этого теперь! По правде сказать, я вообще уже об этом не забочусь.
– Тогда, – возбуждённо начал Виллерс, схватив его за руку, – позволь мне первым поздравить тебя! Знай же, мой дорогой друг, что твоя поэма, которую ты выслал мне из Тифлиса и которая была опубликована под моим руководством около четырёх месяцев назад, уже выдержала шесть переизданий и сейчас готовится к седьмому. Спрос не утихает, имя твоё сейчас по сути самое известное во всём Лондоне, фактически, тебя все называют величайшим поэтом современности!
Олвин молчал, он возвратил своему другу сердечное рукопожатие почти бессознательно и теперь серьёзно смотрел в огонь. Первой его эмоцией было отвращение, несогласие! Слава в Лондоне! Чего она стоила в сравнении с блеском той популярности, коей он когда-то пользовался, будучи Лауреатом Аль-Кириса!
– Да ладно! – проговорил наконец Олвин. – Ты не заставишь меня поверить в то, что вся Англия вот так запросто приняла меня в единодушном порыве! Как же началась моя слава? Если моя книга столь внезапно заслужила высокое одобрение и известность, значит, какие-нибудь ведущие критики, или вроде того, решили, будто сам я умер!
– Ты слишком догадлив, Олвин! Поистине, ты слишком догадлив! – кивнул Виллерс с дружелюбной улыбкой. – Ты совершенно прав! Не один критик, а целых три! Три самых влиятельных человека решили, что ты мёртв и что «Нурельма» стала посмертно изданным шедевром погибшего гения!
Глава 23. Призраки Забастеса и Мира-Кабуры
Торжественный тон, каким были произнесены эти слова, породил у Олвина и Виллерса неудержимый порыв смеха, так что в течение нескольких минут они весело хохотали, будучи не в силах остановиться.
– Это не моих рук дело! – сказал Виллерс, наконец отсмеявшись. – «Нурельма» была опубликована через прессу, согласно твоим же инструкциям, так скоро, как только это было возможно, и я не прибегал ни к каким предварительным рекламным трюкам и не давал анонсов. Я лишь снабдил поэму кратким пояснением: «Нурельма, Древняя легенда о любви», автор Теос Олвин. И всё. Но когда она вышла в печати, её копии разошлись по всем ведущим газетам и журналам, и примерно три недели я не слышал и не видел ни единой строчки, написанной о ней. Тем не менее я продолжал следить за отзывами, когда однажды, находясь в Конституциональном Клубе, я вдруг заметил в газете «Партенон» длинную рецензию на четыре колонки под заголовком: «Чудесная поэма». Я помню первое предложение оттуда: «Поистине, одарённым божественной любовью суждено умирать молодыми!» В середине отзыва я прочёл, что «эта посмертно изданная поэма должна быть признана наиболее выдающимся произведением английской словесности». Эти строки породили догадку мою о том, что критик явно никогда не слышал имени Теоса Олвина прежде, и поэтому, находясь под впечатлением от красоты слога и великолепия замысла поэмы, он без всяких оснований скакнул к выводу, что автор её умер. «Как жаль, что столь ярко одарённого поэта больше нет с нами. Живи он дальше, он, несомненно, принёс бы миру величайшие произведения человеческого гения». По здравому рассуждению я решил пока оставить этого скорого на суждение автора в неведении касательно твоей истинной судьбы, в первую очередь по той причине, что критики вообще не любят, когда им противоречат, а во-вторых, потому что просто хотел повеселиться. Пока я медлил, ещё два критика из самых влиятельных журналов присоединились к прославлению «погибшего гения»: «Явись Теос Олвин в Англию сегодня, он бы непременно был избран в лауреаты высшей литературной премии!» К этому времени я уже довольно поглумился над ними, так что решил написать издателю о том, что произошла ошибка. Однако издатель ответил мне, что «Нурельма» теперь пользуется таким невероятным спросом, что было бы неразумно разубеждать читателя в смерти её автора, рискуя потерять драгоценный спрос. Но я был непреклонен в этом вопросе и сам решительно написал несколько писем ведущим журналам, поведав о том, что ты жив и находишься в добром здравии. Но самое смешное случилось дальше! Вся пресса тогда поворотила вспять в своих суждениях, как флюгер на ветру, начав всячески оскорблять твоё имя и поносить «чудовищную, дурно написанную поэму». Ты и сам можешь ознакомиться со всей критикой, поскольку я тщательно собирал для тебя вырезки из журналов и газет. Замечу только, что лишь первые три критика и «Партенон» остались при своём первоначальном положительном мнении, ибо для таких изданий несолидным было бы признавать свои ошибки. Тем не менее продажи «Нурельмы» ещё больше подскочили, все расходы на публикацию уже трижды окупились, так что сегодня в издательстве тебя ждёт приятный чек на кругленькую сумму!
– Я пишу не ради денег! – быстро прервал его Олвин. – И я намерен избавиться от неё!
– Конечно нет! – кивнул Виллерс. – Во всяком случае, не только. Такова, друг мой, история прославления твоей поэмы. Своей высокой популярностью и неукротимым спросом, она продемонстрировала истинную независимость вкусов читателя от мнения прессы и литературных критиков, поскольку сегодня каждый культурный человек имеет дома экземпляр твоего произведения. Лично я добавлю от себя, что никогда ещё не читал ничего столь великолепного! Каким образом тебе пришла в голову идея её создания?
– Это было давно! – отвечал Теос. – И, уверяю тебя, идея поэмы вовсе не оригинальна!
Виллерс воззрился на него с удивлением:
– Нет? Ну а мне она показалась исключительно оригинальной! Более того, один критик даже назвал тебя чересчур оригинальным!
Олвин слегка усмехнулся. Мысли его снова унеслись к воспоминаниям о приключении в Аль-Кирисе, он вспомнил, как нёс на руках труп самого себя в прошлом воплощении в лице Сах-Лумы, и слышал гневные поношения Забастеса в адрес его творчества.
– Кстати сказать, Олвин, твой давний знакомый, профессор Моксал, весьма недоволен твоей поэмой. Он называет её «слишком прозрачной, сплошным абсурдом и полной чушью». Этот человек очень верит в науку и питает глубокое презрение к религии. «Тот, кто признаёт существование иной жизни за гранью нашей нынешней, сам провозглашает себя сумасшедшим! – пишет он. – „Нурельма“, как я понял, нечто вроде языческой поэмы, но по своему содержанию и невероятности выдвигаемых идей и описаниям чувств, автор более походит на христианина!» Профессор Моксал был так возмущён твоим произведением, что даже произнёс целую речь в Сент-Джордж Холле перед такими же скептиками, как и он сам, с целью объяснения всей абсурдности содержания твоей книги.
Олвин печально улыбнулся, мягкое сочувствие загорелось в его глазах.
– Бедный Моксал! – сказал он. – Мне жаль его! Он делает жизнь пустой как для себя самого, так и для других, которые принимают его теории! И боюсь, что его разочарование во мне будет всё возрастать, ибо поистине я и есть христианин!