Виллерс вздрогнул, раскрыв рот в немом удивлении. Он едва верил своим ушам, а Олвин встретил его взгляд решительно и спокойно.
– Каким ты выглядишь удивлённым! – сказал он. – Религия, должно быть, весьма отстала, раз в так называемой христианской стране ты поражаешься, когда человек открыто выражает свои взгляды и называет себя последователем Христа!
Настала краткая пауза, во время которой в гостиной раздавались лишь звуки тикающих часов с музыкальным боем. Затем Виллерс, находясь всё ещё в глубочайшем удивлении, пересел на стул напротив Олвина, развязно закинув ногу на ногу.
– Приятель, – начал он, – ты и в правду так в этом уверен?
– Да, и повторяю, что я верю в истинного Бога – в Христа!
– А я думал, Олвин, что ты полностью отрицаешь идею божественности Христа, как простое суеверие или сказку!
– В слепом безумии прошлой моей жизни так и было, – спокойно отвечал Теос. – Но у меня был шанс осознать, что лишь собственная неспособность понять сверхъестественное приводила к этому отрицанию.
– Что ж, в одном я был прав, Олвин! Ты и впрямь изменился! Но, кажется, что эта перемена в тебе к лучшему!
– Судя по моему личному опыту, я должен сказать теперь, что человек без веры подобен тому, кто обкрадывает самого себя и будто бы шагает по земле нагишом! Странным образом, несмотря на все противоречия, рождавшиеся в моей голове при мысли о христианстве, я в душе всегда поклонялся только Христу.
– Я часто думал, – проговорил Виллерс, – что все мы ангелы или демоны: ангелы – в моменты наших лучших душевных устремлений, а демоны – во время худших. Если бы только нам дано было удерживаться на вершине благородства постоянно! Но, увы, грешная природа человека побеждает! Но, Олвин, ты говоришь, что намерен избавиться от своей поэмы? – И он протянул ему красиво оформленный томик.
– Прекрасное издание! – промолвил Теос. – Оформлено со вкусом. Ты проделал прекрасную работу, Виллерс, и я тебе очень обязан!
– Ты мне ничем не обязан, друг! – весело возразил Виллерс.
– Но довольно с меня «Нурельмы», – отвечал Теос, – я возьму себе копию просто как сувенир на память, но, что касается денег, пусть книга принадлежит людям и пусть люди делают с нею что хотят!
Виллерс озадаченно нахмурил брови.
– Теперь я вижу, Олвин, что ты и вправду не заботишься о славе!
– Нисколько!
– А когда-то ты жаждал её, как самого великого блага!
– Действительно! Но теперь я понял, что есть гораздо более важные вещи, которых я жажду больше всего на свете. Я не ищу невозможного, а лишь хочу вернуть утраченное.
– И что же это?
– Ухватить вечность, сокрытую за завесой видимого.
Настала тишина, во время которой Виллерс задумчиво глядел на друга.
– А о каком приключении ты упоминал мне в письме, написанном в Дарьяльском ущелье? Ты его испытал?
– Несомненно! – улыбнулся Олвин.
– Оно касается путешествия к развалинам Вавилона? Ты не расскажешь мне о нём?
– Не сейчас, – добродушно отвечал Олвин. – Но я обязательно поведаю тебе о нём позже.
Виллерс, нисколько не обидевшись, пожал руку другу. После скромного ужина Олвин отправился в уютную гостевую комнатку, которая почти всегда принадлежала ему в этом доме. Виллерс пожелал ему доброй ночи и ушёл. После этого Теос вытащил из нагрудного кармана свой драгоценный талисман – цветок в поля Ардаф и, погасив лампу, долго ещё наслаждался прекрасным ароматом его нежных лепестков.
Глава 24. Письмо
К концу недели новость о приезде «в город» Теоса Олвина, знаменитого создателя «Нурельмы», широко распространилась в литературных и артистических кругах. Согласно классическому выражению ведущего общественного журнала: «М-р Теос Олвин, поэт, которого некоторые из наших современников по ошибке объявили мёртвым, возвратился в Лондон из своего путешествия по Востоку. И теперь он гостит у многоуважаемого Фрэнсиса Виллерса». Последствием этого и прочих подобных объявлений стал тот факт, что почтальон практически ночевал у дверей Виллерса, и каждый раз сумка его была полна писем и карточек, по большей части адресованных самому Виллерсу, который с некоторой тревогой наблюдал за тем, как на его рабочем столе постепенно нарастала гора корреспонденции, среди которой встречались разнообразные приглашения на ужины, вечера, танцы, балы и тому подобное. Некоторые приглашения приходили от восторженных поклонниц, которые просили «оказать им чрезвычайную честь своим появлением», не забыв при этом привести с собою и знаменитого «светского льва», почтенного м-ра Олвина. А тот, открывая очередной конверт, молча поражался тому, как внезапно разросся круг его самых преданных друзей и поклонников.
– Можно подумать, что все эти люди и впрямь любят меня! – сказал Олвин одним утром, с отвращением выбрасывая в корзину письмо от одной исключительно непристойной особы, известной своими вульгарными похождениями в обществе. – Но при всём этом они ничего обо мне не знают. Я мог бы быть самым отъявленным негодяем, однако при том, что мне удалось написать «успешную» книгу и я стал «кем-то» в литературном мире, им нет дела до моих вкусов, морали и положения! Если вся слава этого мира такова, то могу с уверенностью сказать, что она отдаёт весьма тошнотворной вульгарностью!
В этот момент стук в дверь прервал его размышления. Слуга вошёл, неся дорогой конверт с гербовой печатью и золотыми краями. Виллерс, кому он был адресован, раскрыл его и начал читать.
– Это приглашение от герцогини де ла Сантосье. Она просит нас отужинать с нею на следующей неделе – будет вечеринка на двадцать человек, а затем приём. Думаю, нам лучше его принять, что скажешь?
– Всё что угодно для тебя, друг мой! – весело отвечал Олвин. – Но я понятия не имею, кто такая эта герцогиня де ла Сантосье!
– Не знаешь? Ну, она англичанка, вышедшая замуж за французского герцога. Он самодовольный старик, весьма учтивый и прекрасный образчик совершенного эгоизма. Истинный парижанин и, конечно же, атеист, весьма убеждённый атеист, уверенный в собственной непогрешимости. Жена его пишет романы, которые слегка похожи на произведения Золя, она чрезвычайно остроумная и острая на язык дама, обладающая редким хладнокровием. Она питает невероятное уважение к гению, потому что и сама представляет собою образец редкой непосредственности. В её доме всё самого лучшего качества, и люди, которых она принимает, тоже самого высшего сорта. Её приглашение станет, по крайней мере, одним из самых искренних из всех полученных тобою, так что я думаю, несмотря на твою любовь к уединению, тебе следует показаться у неё.
– Твоё описание меня не сильно привлекает, – с сомнением отвечал Олвин. – Я не выношу порождённых девятнадцатым веком женщин-гермафродитов мужеподобного сорта.
– Но она совсем не такая, а наоборот, чрезвычайно прекрасна!
Олвин пожал плечами с безразличным видом. Его друг, завидев скептический жест, рассмеялся.
– По-прежнему равнодушен к женским чарам, старина?
Олвин слегка вспыхнул.
– Не совсем, – отвечал он спокойно. – Были времена, когда физическая красота могла серьёзно увлечь меня. Однако сейчас, если твоя герцогиня окажется такой, как королевская дочь из псалмов Давида, – прекрасная снаружи, но прогнившая изнутри, – то вся её прелесть нисколько на меня не подействует. А теперь, если ты не против, я закроюсь в своей комнате на часок. Заходи ко мне, если соскучишься, ты нисколько меня не побеспокоишь.
Однако Виллерс удержал его, не спуская с него вопросительного взгляда.
– В тебе появилось некое исключительное качество, Олвин, – сказал он с подозрительным видом, – нечто таинственное, притягательное. Что же это такое? Думаю, что твоё путешествие к руинам Вавилона имело более серьёзные последствия, чем ты мне признаёшься. Думаю, ты влюблён!
– Влюблён! – Олвин рассмеялся. – Какой глупый термин, заранее подразумевающий возможность «выйти из» этого чувства! Скажи лучше, что я люблю! И будешь ближе к истине. А сейчас не нужно ни о чём меня расспрашивать, сегодня же вечером в библиотеке я поведаю тебе всю историю моего приключения в Вавилоне!
И, махнув на прощание рукой, Олвин вышел из комнаты, а Виллерс прислушивался к его шагам по лестнице на пути к его комнате наверху, где он завёл обыкновение каждое утро в течение двух-трёх часов непрестанно что-то писать. С минуту Виллерс постоял, прислушиваясь, а затем повернулся к столу, чтобы сочинить герцогине положительный ответ на её приглашение.
Глава 25. Против всех
Прекрасная и популярная в обществе герцогиня де ла Сантосье восседала за своим великолепно накрытым столом и сверкала ярким взглядом вокруг себя – её гости были в сборе. Она выбрала двадцать самых известных мужчин и женщин со всего Лондона, и всё же не была всецело удовлетворена полученным результатом. Ибо одно серьёзное, прекрасное лицо справа от неё затмевало шикарный лоск всех остальных – одна спокойная, учтивая улыбка автора «Нурельмы», успешного поэта, чьё согласие явиться сюда она так легко заполучила, но который оказался человеком совершенно иного сорта, чем она могла ожидать, так что теперь она решительно не представляла, что ей с ним делать. Это был тот тип, к которому она оказалась не готовой, в чьём присутствии ощущала теперь неловкость и почти дискомфорт. И герцогиня была далеко не единственной в своём смущении. Появление Олвина стало своеобразным откровением для собравшихся здесь томных, модных гостей, которые теперь обменивались удивлёнными взглядами, отмечая непохожесть этого человека на общеизвестный тип нервозного, измотанного, диспепсического литератора!
А он тем временем, совсем не замечая того эффекта, который производил своим присутствием, гадал, отчего этим высокопоставленным особам совершенно не о чем поговорить. Темы их диалогов были банальны и скучны: погода, парки, театры, новые актрисы…
Герцогиня тем временем всё более и более внутренне раздражалась, и её маленькая ножка нетерпеливо выстукивала под столом нервную барабанную дробь, пока она учтиво отвечала на незначительные реплики собравшихся, то и дело бросая раздражённые взгляды на своего мужа-герцога – худого, похожего на военного человека с напомаженными усами, чьё лицо напоминало невыразительную маску. Это лицо не говорило абсолютно ни о чём, и всё же за завесой его бесстрастности горел живой, гражданский ум, рождённый воспитанием Парижа. В этот особенный вечер герцог притворялся, будто не замечал острых взглядов своей прекрасной супруги, которые, казалось, говорили: «Отчего ты не предложишь какой-нибудь интересный предмет для обсуждения, чтобы объединить все эти разрозненные реплики собравшихся за столом?» Герцог был восхищён физической силой и красотой Олвина, его благородным лицом и прекрасной фигурой, хотя о гении поэта он ничего и не знал. Для него было довольно и того, что все считали его блистательным писателем, и неважно было, насколько он в действительности заслужи