знания и на чём вообще основана наша вера. Так вот, я расскажу вам теперь, что вера наша почерпнута всецело из слов лично самого Христа!
Олвин вздрогнул.
– Лично от Христа? – с недоверием повторил он.
– Да! Выслушайте же мой рассказ. Более семи тысяч лет назад, ещё задолго до пришествия на землю Христа, люди уже становились свидетелями явления удивительных предзнаменований будущего. Желавшие посвятить жизнь поискам Истины объединялись в особые братии и жили вместе под одной крышей, занимаясь изучением наук и духовными поисками. Главным предметом их изысканий всегда оставалась тайна сотворения мира. Братья, отличаясь благочестивым образом жизни и особой воздержанностью, нередко удостаивались божественных откровений и свидетельств, так что в разное время из их числа выходили великие пророки и предсказатели, о которых рассказывает нам Ветхий Завет. Одним из них, например, был Ездра, другим – Исаак. Они вели подробные хроники многих позабытых ныне событий и, насколько могли, сохранили для нас исторические свидетельства прошлого. В их древних записях упоминается великий город Аль-Кирис, в последствие уничтоженный страшным извержением вулкана в одну ночь, так что и следа его не осталось на земле. – При этих словах Олвин ахнул от удивления. – Да, Олвин, ваше видение вполне достоверно описывает эту катастрофу, однако имя Сах-Лумы мне совершенно не знакомо. Со временем братьям являлись и иные свидетельства будущего прихода на землю безгрешного Богочеловека, который искупит грехи всего мира своей смертью и спасёт падшее человечество. Некогда чёткий образ креста появился на небе в виде световых лучей и держался на протяжении нескольких часов, свидетелями этого события стали несколько орденов в Испании, Сирии, Греции и Египте. Тогда крест начал пользоваться особенным почитаниям при совершении языческих богослужений. После таких знамений мир находился в трепетном ожидании чуда явления Бога, и тогда взошла та самая звезда на востоке, предвестившая рождение искупителя. Тогда трое древних мудрецов из Халдеи отправились в своё знаменитое путешествие, чтобы поклониться Божественному Младенцу, и я, друг мой, являюсь прямым потомком одного из этих самых халдеев. В то время мы и добавили звезду к уже существовавшему кресту в качестве священных символов нашего братства. Один из членов ордена тогда жил в отшельничестве в той самой пустыне, где Иисус постился сорок дней до выхода на своё служение. Этот брат лично общался с Богом и записал немало важных дополнений к его учению, которые не вошли в канонические Евангелия. Все они бережно хранятся нашим Орденом до сего дня в строжайшей тайне, из них мы и черпаем наши сокровенные знания об истинном устройстве вселенной, что позволяет нам иногда помогать людям, вроде тебя, которые действительно готовы услышать и принять сердцем Истину.
– Гелиобаз, – промолвил Олвин через несколько минут потрясённого молчания. – Скажите, могу ли я тоже вступить в ваш Орден?
– Несомненно, вы могли бы присоединиться к нам, – улыбнулся Гелиобаз, – но для этого вам потребовалось бы как минимум пятнадцать лет тщательной подготовки в полном отшельничестве, а кроме того, вам пришлось бы давать обет молчания о том, что вы познаете. Думаю, такой образ жизни и такой обет не совпадают с вашим призванием поэта.
– Но ведь вы сейчас свободны – вы едете в Мехико!
– Да, но по делу братии: мне необходимо забрать один древний манускрипт, который долгое время хранил ныне умирающий брат, живущий в отшельничестве, подобно Эльзиру в Миляне. Ну а ваш путь представляется мне несколько иным!
– Моя жизнь была бы совершенной, не будь я так одинок, – вздохнул Олвин.
Гелиобаз поднялся и добродушно пожал плечо другу со словами:
– Мужайтесь! Потерпите ещё немного в своём одиночестве, уверен, оно не продлится долго!
Лёгкая дрожь пробежала по спине Олвина, и он почувствовал себя так, будто стоял на пороге огромного счастья. Гелиобаз же заметил дружелюбным тоном, исполненным сочувствия и надежды:
– Я задаюсь вопросом, свидимся ли мы с вами вновь, Гелиобаз?
– О, в весьма скором времени! Мир удивительно тесен, в конце концов, и люди понимают это, когда неожиданно находят друг друга в самых далёких уголках страны. Вы можете, если угодно, писать мне, а этой привилегии я удостаиваю немногих! – улыбнулся он. – Вы, конечно, всегда желанный гость в нашем монастыре, но, прошу вас, прислушайтесь к моему совету и не уходите в затворничество из общества, в котором вращаетесь. Работайте во славу Божью, а остальное предоставьте ему и ангелам!
– Что ж, я рад, что могу писать вам! Вероятно, я в скором времени уеду из Лондона, хочу закончить свою поэму, а дело продвигается слишком медленно в городской суете.
– Вы отправитесь за границу?
– Вероятно, я поеду в Бонн, где учился когда-то.
– Что ж, друг мой, где бы вы ни были, держите меня в курсе своих успехов, пишите по адресу Дарьяльского убежища, куда я возвращусь после Мехико. До свиданья!
– До свиданья, Гелиобаз!
И с этими словами он повернулся и ушёл, затерявшись в толпе прохожих. Олвин пристально смотрел ему вслед, но больше не видел. Его высокая фигур испарилась, как и очередная тень Аль-Кириса, правда, гораздо более вещественная, чем даже большинство людей на улицах этого города, которые спешили по своим разнообразным делам.
Глава 28. В Кафедральном соборе
Через две-три недели после встречи с Гелиобазом Олвин принял решение покинуть Лондон ненадолго. Он устал от общества, которое непрестанно осаждало его, и был обеспокоен тем, что в своей работе зашёл в тупик, наткнувшись на невидимый барьер, через который его богатое воображение не могло перескочить обычным образом. У него появилась идея отыскать какое-нибудь тихое местечко в горах, как можно дальше от популярных туристических маршрутов, спокойное место, где в магическом окружении природы он мог бы погрузиться в желанное уединение со своей упрямой музой и постараться ублажить её и привести в большее расположение к себе. Не то чтобы у него вдруг оказался недостаток мысли, в голове роились сотни идей и замыслов, однако он никак не мог подобрать для них чётких поэтических формулировок. По этой причине Олвин покинул город примерно в середине мая и пересёк канал, уносимый ленивым и приятным течением Рейна в Швейцарию, чтобы в итоге добраться до Бонна – сцены дней его молодости, а оттуда – до Кёльна.
Было уже больше восьми вечера, когда Олвин, после пары ярких дней, проведённых в Брюсселе, добрался, наконец, до Кёльна. Он поужинал в своём отеле и затем, решив, что ложиться спать было слишком рано, отправился через Площадь, глядя вверх, на величественный храм Божий, возвышавшийся над головой, – огромный Кафедральный собор с невероятно изящной резьбой и летящими контрфорсами, на которых лунный свет играл, как язычки бледного пламени. Ни единого облачка не виднелось на небе, вечер стоял совершенно спокойный, и нежное тепло разливалось в воздухе – тепло полностью вступившей в свои права ароматной весны. Площадь была пустынна, когда вдруг дрожащий гул огромного органа внутри собора вырвал его из задумчивой мечтательности, привлекая внимание. Затем стройный хор молодых голосов разорвал тишину торжественным унисоном: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!»
Глубоко вздохнув, Олвин на секунду остановился, поражённый и растерявшийся, ибо звуки эти, он был уверен, звучали не на земле, а с самих небес! Они обладали той же нежной тональностью, что и пение, которое он слышал на поле Ардаф! Что же они могли значить для его судьбы здесь и сейчас?
На утро Олвина разбудил гудящий, громоподобный и величественный звон, исполненный тяжёлого ритма, раздававшийся в воздухе глубоким медленным резонансом, словно грохот пушки. Просыпайтесь, люди! Спешите на молитву, ибо ночь миновала, и новый день настал! Исполненный необычайной радости, Олвин мурлыкал себе под нос, шагая по комнате, его вчерашняя страсть непременно увидеть внутреннее убранство собора всю ночь не давала ему покоя, а сейчас стала и вовсе непреодолимой. Он быстро оделся и поспешил на площадь с тем же нетерпением, с каким когда-то торопился на поле Ардаф! Взбежав по ступеням Кафедрального собора, он вошёл в широко распахнутые двери, звон колоколов тогда уже прекратился и месса кончилась, так что вновь настала полнейшая тишина.
Из тёплых лучей солнечного света он ступил в обширное, прохладное, слегка сумрачное помещение белоснежного здания величественной святыни; с непокрытой головой, бесшумным, трепетным шагом он немного приблизился к нефу и там остановился, чувствуя, как каждый нерв его артистического сознания успокаивается, радуется и вновь возвращается, как то бывало во дни его юности, в состояние спокойного восприятия грандиозности сцены.
Одолеваемый ощущением, немного похожим на страх, он стоял неподвижно, облокотившись об одну из древних дубовых скамеек, стараясь успокоить бьющееся сердце; затем постепенно и очень медленно пришло к нему осознание того, что он был здесь не один, – кто-то ещё, кроме него, находился сейчас в храме, кто-то чрезвычайно важный для него!
Под действием внезапного порыва он повернулся направо, к алтарю, где стояла статуя великого святого Христофора, и там заметил стоявшую на коленях в молитве девушку. Руки её были сложены, лицо опущено на них, так что черты её невозможно было различить, но свет из окна падал прямо на непокрытое золото её волос, очерчивая их сверкающим небесным нимбом; а вокруг её стройной набожной фигуры лучи голубоватого и розового сияния искрились широким кругом, как солнечная дорожка на воде прозрачного моря. Она была так спокойна и искренне сосредоточена на молитве!
Внезапно Олвин вздрогнул, словно поражённый электрическим шоком, и подошёл к ней тихим, благоговейным шагом, не спуская глаз с её изящной фигурки. Она была в сером – мягком, шелковистом, подобном голубиным перьям сером платье, которое ниспадало живописными, изящными складками; ещё немного приблизившись, он едва сдержал громкий возглас удивления! Что это за цветы она носила на груди? Такие белоснежные, подобные звёздам, так похожие на райские лилии! Не те ли самые цветы он видел на поле Ардаф?