Тронутые судьбой несчастных бельгийцев, американские солдаты раздавали им пайки, сигареты, конфеты и шоколад. Лишь немногие, озверевшие от войны, занимались грабежом и насиловали женщин. Отличить сострадательного от жестокого по внешнему виду было невозможно. К тому времени войска всех трех наций выглядели как разбойники – грязные, неопрятные и бородатые. Деревенские жители были поражены тем, сколь бедными по сравнению с щедрыми американцами оказались английские войска, которые тем не менее делились тем немногим, что у них было. Бельгийцам не очень нравился вкус и английской консервированной говядины, и британских армейских сигарет, но они были слишком вежливы и не говорили об этом.
«В деревнях, недавно освобожденных после немецкого наступления, – отмечал британский офицер по гражданским делам, – приятно видеть радость людей и выражение облегчения на их лицах» {951}. Но кое-где британские и американские войска приводили своих хозяев в ужас, ломая их мебель на дрова. Офицер 53-й Уэльской дивизии рассказал, что, спасаясь от страшного холода, «солдаты перестарались, разожгли очень сильный огонь в старом каменном очаге, поэтому дымоход перегрелся и поджег часть крыши» {952}. Почти каждый дом, занятый солдатами союзников, они оставили в ужасном беспорядке, причинив значительный ущерб. Больше всего жалоб, похоже, было высказано в адрес британской 6-й воздушно-десантной дивизии.
Английский 30-й корпус преследовал немцев со стороны Ла-Рош-ан-Арденн на южном фланге 7-го корпуса Коллинза. «Правый фланг 2-й танковой дивизии в районе Нирамона должен был развернуться на запад, – писал генерал-майор Лаухерт. – Во время этой передислокации образовалась брешь, в которую вошел английский батальон, сумевший продвинуться до Ангрё. Наступление англичан за линией обороны можно было остановить только ложной атакой. Командный пункт дивизии пришлось отводить в Мон» {953}. Как и американская пехота, англичане плохо сражались в глубоком снегу. Еще сложнее приходилось в промокших походных ботинках, которые каменели от мороза. Все знали, что немецкие сапоги лучше выдерживали такую погоду. Командир 1-го полка Гордонских горцев из 51-й Хайлендской дивизии наткнулся в лесу на одного из своих сержантов: тот подвесил на ветке труп немецкого солдата и зажег под ним огонь. «Он пытался его разморозить, – писал командир, – чтобы снять сапоги» {954}.
Боевая группа 2-й танковой дивизии с саперами, пехотой, штурмовыми орудиями и танками выстроила полосу обороны перед Уффализом. Невидимые в темноте, ее «Пантеры» могли подбивать американские танки на расстоянии в 400–500 метров, когда они выходили из леса, четко вырисовываясь на фоне снега. «Американский танк почти сразу же загорелся, и пламя заполыхало так, что в его свете было легко расстреливать все танки. После перестрелки, продолжавшейся не больше пятнадцати минут, горели все двадцать четыре американских танка, а еще десять были захвачены неповрежденными. Немцы потеряли только два танка из двадцати четырех» {955}. Как почти во всех таких схватках, этот отчет, вероятно, был и приукрашенным, и хвастливым, но несомненно одно: на последних этапах битвы немцы нанесли союзникам несколько мощных ударов.
15 января 30-я пехотная дивизия, атаковавшая деревню Тиримон, обнаружила, что «кирпичные дома превращены в настоящие блиндажи и в них установлены тяжелые пулеметы и другое автоматическое оружие» {956}. Для захвата деревни потребовались два батальона из 120-го пехотного полка; танковый батальон; батальон «истребителей танков» и «более 11 тысяч снарядов для 105-мм и 155-мм орудий». В бою с 3-й парашютной дивизией полк потерял более 450 человек. Из-за глубокого снега и гололеда «скорая помощь не могла даже доехать до раненых», и медицинский батальон позаимствовал у фермеров лошадей и санки – возить солдат. Почти все взятые в плен немцы отморозили ноги и едва могли ходить.
Паттон лично выехал на джипе увидеть, как его войска наступают на Уффализ. «В какой-то момент, – писал он, – мы наткнулись на убитого немецкого пулеметчика, видимо мгновенно закоченевшего, он чуть присел и вытянул руки, держа ленту с патронами. Из снега повсюду торчали какие-то мелкие черные штуки, их было много. Я присмотрелся и понял, что это пальцы мертвых солдат». Он был поражен и тем, что лица людей, быстро замерзших после смерти, были «бордового цвета, точно кларет» {957}. Паттон сожалел о том, что не взял с собой фотоаппарат, чтобы это запечатлеть.
15 января, когда танковые армии Жукова и Конева неслись к рекам Одер и Нейсе, Гитлер вернулся на поезде в Берлин. Вскоре немцам предстояло потерять промышленную Силезию. За исключением одного вылета в штаб армии на Одерском фронте фюрер больше никогда не покинет столицу.
Поздним вечером 15 января оба боевых формирования 2-й бронетанковой дивизии продвинулись примерно на километр к Уффализу и ночью соединились. На развалины города отправились патрули, чтобы обнаружить расположение врага. Они вошли в город в 01.00 16 января, но не обнаружили никаких признаков немцев. Патрули отправили и на восток, к реке Урт, и оказалось, там противник тоже оставил позиции. «В тот же день в 09.30 был установлен контакт с патрулями 3-й армии, что ознаменовало соединение 1-й и 3-й армий в Арденнском наступлении» {958}.
Само наступление почти завершилось. Один британский полк выяснил, что у вермахта закончились награды за отвагу. Вместо них отличившихся в бою награждали фотографией генерал-фельдмаршала фон Рундштедта с автографом. Но в перехваченном немецком сообщении в штаб корпуса говорилось: «Дивизия не считает, что этот вид вознаграждения хоть как-то способен подвигнуть пехоту к бою» {959}.
Как и было решено Эйзенхауэром, 1-я армия вернулась под начало 12-й группы армий Брэдли после объединения 1-й и 3-й американских армий. Официальное подтверждение появилось в полночь 17 января. «Теперь положение восстановлено» {960}, – торжествующе записал Хансен. Но Монтгомери еще не закончил. Преисполненный решимости сохранить контроль над американской 9-й армией, он придумал, как дать ей приоритет над гордой 1-й армией.
«В 10.30, – записал 15 января штабист генерала Симпсона, – фельдмаршал Монти [sic!] прибыл в наш штаб на встречу с генералом, командующим [9-й армией], чтобы обсудить занятие 9-й армией дополнительного участка фронта. Ф[ельд]M[аршал] взорвал бомбу. Он поручил генералу подготовить планы продвижения 9-й армии, всех ее четырех корпусов и шестнадцати дивизий, на Кёльн и к Рейну как можно скорее… Это означало, что 9-й армии предстояло играть главную роль в наступлении на Западном фронте, то есть принять на себя основное бремя, в то время как задачей 1-й армии будет удерживать юг, а после прорыва защитить южный фланг 9-й… по-видимому, 21-я группа армий рассматривает подобную операцию довольно серьезно и представит наш план на одобрение в Главное командование» {961}.
Это была явная уловка Монтгомери, действовавшего за спиной Брэдли. Но заставить 9-ю армию сначала представить свои планы было умелым ходом, особенно если учесть, что Симпсон и его офицеры были в восторге от идеи получить приоритет над 1-й армией, которой досталась бы второстепенная роль. «Эта “защита фланга 9-й армии” была бы сильнейшей и самой приятной затрещиной, какую мы могли устроить нашей Доброй Старой Первой! – записано в дневнике штаба Симпсона. – Как все здесь хотели бы увидеть это в официальных документах!» {962}
Монтгомери полагал, что Главное командование уже согласилось с его планом, который он показал только Уайтли, британскому заместителю начальника оперативного управления. Он не знал, что, по мнению Эйзенхауэра, у Брэдли больше шансов прорваться на юг, поскольку немцы должны были перебросить свои лучшие формирования на север, чтобы защитить Рур. Более того, это было общее мнение всех американских командующих, и наиболее эмоционально ее выразил Брэдли во вторник 16 января, когда прилетел в Париж. Брэдли приземлился на аэродроме Вилакубле и поехал в Версаль. Напряжение последних двух недель и бессонные ночи, несомненно, его утомили, но пламя праведного гнева не давало покоя. Эйзенхауэру дали понять: если после недавнего скандала Монтгомери разрешат командовать основным наступлением, отдав под его начало американские войска, грянет буря. В том, что стратегию союзников теперь диктовали политические соображения и соперничество, был виноват сам Монтгомери.
18 января, преисполненный решимости исправить положение, Черчилль выступил в палате общин с речью, в которой отметил, что «войска Соединенных Штатов провели почти все бои и несут почти всю тяжесть потерь… мы должны быть осторожны, рассказывая о нашей гордой истории, и не претендовать на неоправданную долю участия британской армии в том, что, несомненно, является величайшей американской битвой в этой войне и, полагаю, войдет в историю как выдающаяся американская победа» {963}.
В тот же день Симпсон позвонил Монтгомери {964}. «Я только что говорил с Брэдом. Он спросил, будет ли вам удобно встретиться с ним здесь, у меня [в Маастрихте] завтра в 10.30 утра».
«Буду польщен, – сказал Монтгомери. – Где сейчас Брэд?»
«Он с Кортни [Ходжесом]».
Затем Симпсон позвонил Брэдли. Тот сказал, что намерен приехать в Маастрихт пораньше, чтобы успеть поговорить с Симпсоном до прибытия Монтгомери. Целью визита было совещание по «будущим планам группового взаимодействия». Вероятно, это означало, что он хотел сорвать план Монтгомери, аргументы которого основывались на предположении, будто «1-я и 3-я армии США в их нынешнем состоянии»