— хозяйка повернулась, глядя на нее с любопытством.
—Не могли бы вы попросить гауптштурмфюрера Рауха подняться ко мне. Он должен быть внизу.
«Зачем? Зачем?» — спросила себя Маренн.
—О да, конечно,— улыбка, скользнувшая по губам фрау Аделаиды, как бы свидетельствовала — «я так и думала». Но от дальнейших комментариев она воздержалась, сообразив, что Маренн это не нравится.
—Я обязательно передам вашу просьбу гауптштурмфюреру,— пообещала она и вышла.
Дверь тихонько закрылась. Маренн сбросила покрывало, сдернула полотенце и начала одеваться.
«Вот болтушка,— думала о фрау Аделаиде.— Она мне завидует. Конечно, есть чему позавидовать. Особенно, когда надвигается танк, а у тебя только пистолет в кобуре. Вот только руки у меня не хрупкие. Тонкие, но не хрупкие. Очень сильные. Иначе какой из меня хирург? Но она вправе этого не знать».
Хозяйка снова заглянула. В ее взгляде мелькнуло недоумение.
«Она удивилась, что я оделась,— догадалась Маренн.— Она думала, я буду ждать его голой. Дама с фантазией, ничего не скажешь».
—Я ему сказала,— сообщила фрау Аделаида.— Он придет. Правда, красивый молодой человек, фрау,— снова похвалила она Рауха.— Только очень усталый. По-моему, он засыпает на ходу. Но рядом с вами он живо проснется, уж я-то знаю,— она снова как-то заговорщицки улыбнулась и исчезла.
«И откуда она все знает,— подумала Маренн, застегивая китель перед зеркалом.— Видно, в молодости имела большой опыт. Да и сейчас не отказалась бы. Возможно, и соблазнит кого-нибудь, когда муж захрапит, коли уж он так ни на что и не годен, как она выразилась. У нее просто зуд какой-то. Заскучала здесь, в Ставелоте. Американцы ее не вдохновили. Еще бы — деревня по сравнению с „Лейбштандартом“. Подумаешь, какие-то фермеры или маклеры. Не та фактура, не тот размах. Да и культура — не та. А дама, сразу видно, со вкусом к жизни и всем ее удовольствиям».
Она закурила. Подошла к окну — падал снег, было тихо. Только изредка внизу слышались мужские голоса. Солдаты и офицеры выходили на двор, возвращались в дом. Кто-то еще возился с машинами, готовя их к завтрашнему дню.
В дверь снова постучали. На этот раз она сразу поняла — Раух. Она повернулась.
—Входи.
Он перешагнул порог. Как и говорила фрау Аделаида — высокий, красивый, в свежайшей рубашке и в аромате парфюма от Хьюго Босса.
—Мне сказала хозяйка, что ты звала меня,— проговорил он сдержанно, даже холодно.
—Да, это так.
—Я слушаю.
—Ты слушаешь?— она покачала головой, улыбнувшись. Положила сигарету в пепельницу.
Потом подошла к нему почти вплотную, сама расстегнула пуговицы на своем кителе — сквозь светлую рубашку просвечивало тонкое кружево белья на выступающей груди.
Раух опустил глаза. Его лицо, осунувшееся, бледное, стало еще белее — до синевы.
—Нет, Маренн, я не могу,— через мгновение произнес он.
—Но ты же сам хотел этого, накануне.
—Это виски, прости меня,— он не поднимал на нее глаз.— Я не должен был этого допускать.
—Я тоже. Это шампанское, наверное. «Ля гранд дам». Но ты допустил, и я допустила. Ты хочешь этого,— она положила руку ему на плечо.— И я хочу. Если так — давай сделаем. Пока есть время. И постель,— она показала на разобранную кровать.
—Но, Маренн,— он вскинул голову, она увидела, как он взволнован.
—Не думай ни о чем,— она прикоснулась пальцами к его щеке, неотрывно глядя в глаза.— Он сказал, между нами все. Все так все.
—Нет, нет, Маренн,— Раух вздохнул, покачав головой.— Он просто ревнует. Это сгоряча. Он мне по-прежнему друг. И ты для него значишь столь же много, как и прежде. Не нужно, Маренн. Ты будешь жалеть об этом.
—Я не жалела даже тогда, когда мне было шестнадцать лет и я знала, что меня сватают за английского принца. Раз и навсегда лишилась возможности стать королевой, выбрав пусть не бедного, но простого художника. Чего ж мне жалеть теперь?— она отошла и села на кровать.— Теперь и вовсе жалеть нечего. К тому же американцы напирают так, что мы оба вполне даже можем не вернуться отсюда в Берлин. Ну а если и вернемся…
—Маренн…
—Ты хочешь, чтобы я сейчас пошла к нему?
—Нет. Но я не хочу, чтобы ты жалела.
—Я ни о чем не жалею, никогда. Просто делаю то, что считаю нужным. Пожалуйста, я прошу.
Она встала, подошла к нему, обняла за плечи.
—Мы тратим слова напрасно. Скоро наступит утро, Пайпер прикажет заводить машины.
По напряжению, исходившему от него, она видела: он готов сдаться. Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Дверь распахнулась. На пороге стоял Скорцени. Раух обернулся. Маренн отступила на шаг, застегивая китель. Отбросила назад еще влажные волосы. Взяла сигарету.
—Гауптштурмфюрер, спуститесь вниз. Я вас никуда не отпускал,— произнес Отто тоном, который не допускал возражений.— Это приказ.
—Слушаюсь,— щелкнув каблуками, Раух вышел.
Закрыв дверь, Скорцени подошел к Маренн.
—Что ты делаешь? Ты с ума сошла? Из-за чего? Из-за фрау Фегеляйн? Из-за Греты? Мне кажется, это какой-то бред.
Он обнял ее за талию.
—Не трогай меня,— она отошла.
—Даже так?— он помолчал.— Ты не любишь его,— продолжил через мгновение.— Меня ты не любишь, ладно, я к этому почти привык. Пустила в дом, и то хорошо. Семь лет препирательств по каждому пустяку и редкие минуты счастья. Шелленберга не любишь, тот тоже согласен, отступать уже некуда. Но не достаточно ли? Фриц тебя любит, я знаю. Но ты его — нет. И никогда не будешь любить. Зачем тогда давать надежду? А для тебя все — забава. Ты когда-то говорила, что Первая мировая война убила твою наивность. Но она убила в тебе сердце. Война тебя развратила, Маренн. Ты ничего не хочешь — ни покоя, ни уюта, ни любви, ни детей. Только твоя профессия и война, где всегда найдется кто-то, кто будет тобой восторгаться, падать к ногам. Но это твое дело. Зачем тебе еще одна жертва? Я даже не ревную, мне просто жаль. Я знаю, чем все это закончится. Тем же, чем закончилось у нас. Твоей изменой и равнодушием. Твоей изменой,— он повторил.— Не моей. Я был тебе верен. Ты не можешь этого отрицать. Как хочешь, Раух останется при мне всю ночь. Я найду для него поручение. Он мой адъютант и вынужден будет подчиниться. Я мог бы объясниться с ним, но он ничего о тебе. Он тебя идеализирует. Но ты не такова, как кажешься на первый взгляд.
—Да,— она слушала его, глядя через стекло, как падают снежинки. Сигарета дымилась между пальцами.— Но только скажи, пожалуйста, сколько раз в неделю ты посещаешь фрау Гретель Фегеляйн и чем вы с ней занимаетесь? Да, да, будь так добр,— она повернулась, ее зеленоватые глаза были почти черными от гнева,— и с какой стати ты считаешь, что я должна принимать это как должное? С какой стати?— она повторила очень жестко.— Только потому, что я доктор? Ты сам вызвал меня на этот разговор. Почему ты решил, что я проглочу эту интрижку? Ничего серьезного, так, легкий флирт… Только родился ребенок. Случайно.
—Это не мой ребенок.
—Меня это не касается. Если ты не отпустишь Рауха,— она бросила сигарету в пепельницу,— я сама спущусь вниз, и позволю поиметь себя любому из твоих офицеров, на глазах у всех прочих. И не одному. С меня станется, ты знаешь. У меня нет сердца, война меня развратила. Нет! У меня есть сердце, и на нем немало шрамов. Ты их нанес ничуть не меньше, чем прочие, которых ты упоминал недавно. Да, я не простила Генри и де Трая. И тебя не прощаю. Я не прощаю, когда меня предают. Прошу иметь это в виду. Меня взяли на службу, резать и зашивать, и я режу и зашиваю, как тут выразилась одна дама, по локоть в крови каждый день, честно отрабатывая свою свободу и паек. Но требовать, чтобы я поддерживала нацистские идеалы, от этого отказался даже рейхсфюрер, он согласен закрыть глаза на многое, лишь бы у Нанетты не было коликов, и Марта не плакала по ночам. Что еще от меня нужно? Изображать идеальную арийскую семью перед объективами Геббельса? Меня — увольте. Я — врач, хирург, и это для меня главное. Сейчас, когда идет война. Да и в другие времена тоже. Однако я никого не прошу делить со мной жизнь. Не нравится — не надо, я привыкла жить одна. Что вы все крутитесь вокруг меня? Что вам надо? Не думаю, что мой ум, это уж никак,— она усмехнулась, встряхнув влажными волосами.— Тогда что? Ах, да. Фигура? Внешность? Габсбургская порода? Я понимаю, у Лизхен и Гретхен толстые задницы, они много сидят дома, мелят языком, и насморк — это главное событие их жизни. С ними не советуются крупные ученые, их портреты не висят в Британской галерее, им не предлагали руку и сердце принцы крови, их не обожали великие художники. Пусть они были распутники, изменники, предатели, но они были великими. Да, скучно. К тому же у Лизхен и Гретхен просто толстые ноги, и они быстро старятся и теряют привлекательность. У них не та энергия, не тот запал. А хочется Мадонну с картины Боттичелли, грешную Венеру, чтобы и фигура, и страсть, и полет, и дерзость, и не только в двадцать лет, а всю жизнь, да и чтоб она еще была счастлива при каждом вашем появлении. И молча терпела все интрижки. Не слишком ли для Венеры? Это для Лизхен и Гретхен в самый раз. А у всего есть своя цена. И у Венеры — тоже. И у страсти, и у дерзости, и у самостоятельности, и у свободы. Я заплатила сполна, жизнью единственного сына в том числе. И мне ничего больше не страшно. Я тебе сказала еще в сорок втором, когда ты ударил меня, узнав, что я была с Вальтером. Позволил себе меня ударить по лицу, точно шлюху из борделя. Живи, как тебе хочется, с Гретель, так с Гретель. Но мне не мешай. Нам нечего делить, у нас нет совместного имущества, у нас вообще нет ничего совместного, все государственное, все собственность СС, и сами мы собственность СС. И меня это вполне устраивает. И, наверное, надо было поехать в Арденны, чтобы выяснить все это. В Берлине никак не получалось.
—Ты так ревнуешь меня к Гретель?— он подошел, прикоснувшись к ее волосам.
—А ты с ней не спишь? И Ева врет? Не трогай меня,— она снова отступила на шаг.— Уходи! Уходи от меня. Не хочу тебя видеть. Я устала. И хочу спать.