—А что это за туфли?
Вернувшись под утро, Скорцени вошел в номер и сразу заметил платье, брошенное на спинку кресла, и туфли, которые стояли рядом.
—Ты же говорила, что они у тебя развалились.
—С каких пор ты стал обращать внимание на мои туфли?— Маренн села на постели, поправляя волосы.— Спроси его в Берлине, какие у меня туфли, он в жизни не скажет и не вспомнит. А тут увидел. Больше смотреть не за кем?
—И все-таки?— он сел на кровать.— Откуда?
—Купила у модистки,— ответила она и отвернулась, чтоб подложить подушку под спину.— А что?
—Здесь, в этой глуши, купила у модистки?— он внимательно смотрел на нее.— Зачем? Ты сегодня будешь в Берлине. Тебе мало модисток в Берлине? А сколько стоят?
—Сколько стоят?— Маренн не скрывала изумления.— С чего это ты стал интересоваться этим? Впрочем, ты знаешь, что я никогда не знаю, что и сколько стоит, и никогда не беру сдачу.
—Это Ирма не знает и не берет,— поправил он.— А ты долго жила одна и растила детей, так что ты всегда знаешь, сколько стоит. Сдачу, правда, не берешь, это верно. Французский шик, у нас в Германии так не принято. Мы, немцы, экономные, все считаем до пфеннига. Ирма у тебя научилась.
—А меня научила Шанель,— Маренн старалась не показывать смущение.— Она страшно не любила давать сдачу. И даже сейчас не любит. Она говорила, что надо уважать труд мастера и не скупиться на чаевые. Она всегда так считала, и не скажу, что была неправа.
—Ты же жаловалась, что не получила жалованья, не успела,— напомнил он.— Только доллары, которые тебе выдали для операции. Но они фальшивые. Их слепил Науйокс в своей лаборатории. Ты расплатилась на территории рейха фальшивыми деньгами?
—С какой стати?— Маренн встряхнула волосами.— Я расплатилась рейхсмарками, и не теми, которые делает в своей лаборатории Науйокс, а теми, которыми со мной и Джилл за нашу службу расплачивается рейхсфюрер, я надеюсь, они пока не фальшивые. Я взяла в долг у Джилл,— объявила она.
—У Джилл?— он посмотрел на нее с насмешливым недоверием.— У Джилл, у которой вообще никогда не бывает денег, и она звонит тебе, чтобы ты за нее заплатила. Более непрактичное существо еще поискать. «Мама, я была у парикмахера, но заплатить мне нечем. Заплати». И ты платишь. Или в связи с ее непрактичностью Шелленберг повысил ей жалованье до уровня штандартенфюрера? Это что-то невероятное. Науйокс такого не переживет.
—Она взяла у Фелькерзама,— сообразила Маренн.
—Это другое дело, но когда она успела? Фелькерзам приехал рано утром, и вы с ней больше не виделись.
—Она заранее взяла у него деньги.— Маренн откинула одеяло и, не обращая внимания на то, что он видит ее наготу, начала одеваться.— Взяла для того, чтобы сшить платье для концерта той девушки, Ингрид. И вообще, это не наше дело, когда и на что Ральф дает ей деньги, у них своя жизнь, меня, во всяком случае, это не касается. Я только могу быть благодарна. Джилл и Ральф меня выручили.
—Это замечательно.
В дверь постучали. Маренн быстро застегнула пуговицы на кителе.
—Войдите.
На пороге появился Раух.
Вошел сдержанный, сосредоточенный, безупречный, в аромате от Хьюго Босса — как обычно, как всегда.
—Господин оберштурмбаннфюрер,— доложил он,— самолет будет готов через час тридцать. Приказано всей группе прибыть на аэродром.
—Хорошо, понятно,— Скорцени встал.— А ты не в курсе, вот это,— он кивнул на туфли,— кто купил?
—Я ничего не знаю,— спокойно ответил Раух.— Туфли не входят в мою компетенцию как адъютанта. Наверное, фрау сделала это сама, по пути из госпиталя.
Из-под кресла, зевая, вылез Айстофель. Скорцени потрепал его по загривку.
—Но ты явно все проспал, я вижу,— улыбнулся он.
—Что, собрались?— в коридоре послышался голос Пайпера.— Мы вас проводим.
—А ты тоже не в курсе?— подозвал его Скорцени.— У фрау появились новые туфли. Откуда?
—В смысле, что откуда?— Пайпер непонимающе уставился на него.— Откуда появляются дети, вот всегда вопрос. Ты на фронте, а дети появляются. А туфли? Они появляются из магазина, насколько я понимаю.
—Из магазина?— Скорцени слегка передразнил его.— Как умно. Из какого магазина?
—Из дамского. Не с нашего же военного склада. Если же ты хочешь знать подробности, то я здесь ни при чем — весь день был в штабе корпуса.
—Как любопытно,— Скорцени покачал головой, закуривая сигарету.— Туфли появились, а никто ничего не знает.
—Что ты переживаешь?— Пайпер дружески хлопнул его по плечу.— У фрау появились туфли, тоже мне проблема. Вот если появятся дети…
—Мне только этого не хватало,— Скорцени слегка толкнул его в грудь.— Так всегда бывает после встречи с «Лейбштандартом»?
—Не всегда,— Иоахим рассмеялся.— Но в большинстве случаев.
Самолет оторвался от земли. Маренн взглянула в иллюминатор — Пайпер и его офицеры у бронетранспортеров, закинув головы, наблюдали и время от времени поднимали руки в знак прощания.
—Увидимся на Балатоне,— сказала она Пайперу, поднимаясь по трапу в самолет.
—Увидимся,— весело согласился он.— Обязательно.
Она еще пыталась вглядываться в их исчезающие лица, но фигуры внизу уже превратились в крошечные точки, потом и вовсе растворились в огромном пространстве, раскинувшемся вокруг. Маренн неотрывно смотрела за борт. Слегка запорошенная снегом земля искрилась под лучами солнца. Асфальт на шоссе отливал синевой. Изрытые воронками поля напоминали о том, что все они пережили всего лишь несколько дней назад. Самолет держал курс к линии фронта. Маренн узнала холмы у Ла Ванна, где пришлось сдерживать наступление американцев до подхода основных сил дивизии. Летчик немного снизился. Под крылом машины мелькали разветвления траншей и ходов сообщения, рваные пятна воронок, темные овалы и прямоугольники бывших огневых позиций и укрытий. Сейчас здесь было пусто и безлюдно, американцев отбросили, и дивизия значительно продвинулась вперед, а всего лишь пять дней назад здесь укрывались сотни людей и десятки машин. Промелькнули холмы, за ними снова потянулись земляные сооружения. Они обрывались на просторной равнине. Здесь тоже проходила линия фронта.
Скорцени сидел рядом с ней, но как только самолет оторвался от земли, он заснул, как многие солдаты и офицеры в самолете — все очень устали. Айстофель, и тот дремал, положив морду на колени Маренн. Пожалуй, бодрствовали только Раух и Йорген Цилле. Они сидели на самых первых местах, рядах в трех от Маренн. Так же, как она, они смотрели вниз и негромко переговаривались.
Маренн старалась не смотреть на Фрица. И не потому, что она боялась, что Скорцени заподозрит их близость, случившуюся в Аахене. Нет, она не боялась этого. Просто ей не хотелось отпускать удивительное ощущение от этой неожиданно, непредсказуемо свершившейся любви, и она завернулась в свои чувства, как в кокон, не желая пускать никого, даже того, кто стал их причиной и вдохновителем. Она так долго сопротивлялась, но отдалась легко, нисколько не сожалея. Она выносила в себе это чувство, выстрадала его, чтобы вылить, отдать его Фрицу, отдать все, без остатка, прекрасно понимая, что, когда они вернутся в Берлин, всего этого не то что не будет — все станет по-другому, и сама она станет другой.
Мерцание оранжевого ночника, шуршащий шелк постели, его горячая близость, страстность его объятий, его поцелуи, быстрое прощание на пороге номера. Как бежала на высоких каблуках, в длинном платье, в накинутой на плечи шинели к БТРу с одной мыслью — успеть скорее в гостиницу, пока не вернулся он, как когда-то шестнадцатилетней девчонкой торопилась после свидания с английским лейтенантом, лишь бы отец не заметил, что ее долго не было. Все это в Берлине невозможно, это останется здесь, в Арденнах, останется в ее сердце, одним из самых чудесных его секретов. И это удивительное чувство свободы, которое она испытала, отдавшись нахлынувшей любви, неповторимое ощущение легкости, точно весь груз, давивший ей на сердце, сгинул и вся жизнь ее точно заново началась, с нуля.
Это ощущение тоже уже не вернется никогда. То, что начато, будет иметь продолжение. Наверное, они встретятся и в Берлине, не только в служебной обстановке и не только по служебным делам. Но все это будет иметь уже другое качество, другое содержание, другое состояние и другой накал чувств. Когда чуть ли не каждый день смотришь в изрыгающее огонь жерло боевого орудия, когда смерть так близко, что о ней даже надоедает думать, то и любовь ощущаешь по-иному, гораздо острее, чем в гостиных и столичных спальнях, а уж тем более в кабинетах, будь они на Беркаерштрассе или в клинике Шарите.
Под крылом промелькнули бывшие позиции американцев. Они зияли бесчисленными ямами и холмами. Там, где находились их траншеи и ходы сообщения, все было покрыто воронками. Виднелись разбросанные доски и бревна, исковерканные машины и пушки. Вдали на севере вырисовывались смутные очертания Ставелота. К нему тянулась обсаженная деревьями дорога.
—Вон Бержевиль!— услышала Маренн голос Цилле, он говорил Рауху.— Видишь?
Действительно, внизу промелькнул старинный бельгийский городок, и Маренн даже показалось, она снова увидела старика Мартена на пороге своего дома. Всю равнину за Бержевилем покрывали разбитые танки, американские и немецкие. При взгляде на них снова дрогнуло и тоскливо заныло сердце.
Справа, сверкая бортами, пронеслись к фронту «мессершмиты». За Ставелотом явно шел бой. Дымки взрывов покрывали землю. По балкам и кустарникам виднелись позиции немецкой артиллерии. Орудия беспрерывно стреляли на запад, откуда взлетали огоньки ответных выстрелов. На холмах и в долинах вырисовывались пехотные цепи. Самолет еще приблизился к линии фронта, теперь можно было видеть, как пехотинцы медленно, в непрекращающихся перестрелках, продвигаются вперед. Линия фронта сильно изогнулась, на некоторых участках немецкое наступление заметно замедлилось. Огибая равнину, фронт уходил в Арденнские горы, лесистые, засыпанные снегом.
—Это «Лейбштандарт!» — прокричал Цилле.