Весь вечер он был задумчив, а перед тем как уйти к себе, поцеловал Ольгу, сказал:
— Хочу, чтобы ты была моей дочерью. Понимаешь — моей.
Четыре года, а кажется, что это было вчера. Ольга вспомнила, как возвращалась с Маринкиного дня рождения. Темнело. Капли дождя неприятно ползли по лицу. Ветер распахивал пальто. Лужи, лужи… Целые косяки желтых, ржавых и красноватых листьев метались по лужам. На мостовой в грязной кашице расплывались мутными, радужными кругами капли бензина.
Ольга торопилась. Во дворе у подъезда толпился народ.
— Что случилось?! Да что вы! Разрыв сердца?
Старушка лифтерша, открывая Ольге лифт, почему-то заплакала.
Ольга по-прежнему ходила в школу. При ней ребята в классе как-то притихали, на нее то и дело оглядывались, а она безразлично смотрела на доску и ничего не видела и не слышала. Девочки говорили с ней осторожно.
К ноябрьским праздникам в школе готовился концерт, и когда Лида Грукина из девятого «А» предложила Ольге что-нибудь сыграть, кто-то из девочек ее одернул. Ольга даже слышала, как за спиной зашептались:
— Ты что?! У нее же горе. Папа умер.
Грукина покраснела и, неловко взяв Ольгу за руку, пробормотала:
— Прости, пожалуйста! Я не знала.
И оттого, что ее все жалели, Ольге частенько хотелось плакать. Она уходила с уроков.
Однажды Ольга прибежала из школы и, заливаясь слезами, рассказала матери и бабушке про комсомольское собрание.
«Тряпка ты, Оля! — кричали товарищи. — В руки взять себя не можешь. Бывает горе. Но нужно же быть мужественной…»
— Если так говорили, значит правильно: распустились вы с матерью. Вот Дмитрия нет. Унял бы сразу, — бабушка сердито хлопнула дверью.
«Странная она, — подумала Ольга. — Ведь, конечно же, переживает, но все как-то иначе, угрюмо, без слез… Просто ходит и молчит…» Ольга не могла понять этого. Она недоверчиво приглядывалась к бабушке и видела всегда все те же жесткие глаза и упрямый, крутой, как у отца, подбородок.
Ничем не выдавала себя бабка. Крепилась. Только одно случайно заметила Ольга: всегда чистенький бабушкин фикус теперь был покрыт плотным слоем пыли и уныло желтел.
А у Ольги все по-другому. В школе двойки да тройки. И ее это не волновало. Мать настояла, чтобы Ольга перестала ходить в школу. Было решено: на будущий год она снова пойдет в девятый класс.
И вот пятый год без отца…
В передней послышались голоса, мать распахнула дверь.
— Ну, в этой комнате, кажется, все. Оленька, что ты сидишь здесь? Форточка открыта. Сквозняк. Идем, идем, а то простудишься.
— Теперича, я думаю, нужно стол подтянуть. Только куда его, в ту или в эту комнату ставить?
Михайло посмотрел на Антонину Ивановну.
— В эту, угловую. Тут мать и сын, мальчик лет десяти, кажется. А здесь одинокий. Вот, Михайлыч, сдаем комнаты…
Вечером, когда все жильцы съехались, Антонина Ивановна быстро заварила себе кофе и больше старалась не выходить из своих комнат.
В передней появилась плетеная корзина. И когда она попадалась на глаза, становилось как-то особенно не по себе.
Впервые квартира казалась такой неприглядной и не своей.
Ольга стояла у окна и, когда вошла мать, даже не оглянулась. В форточку с шумом врывался ветер. Он бился о стекло, шелестел листьями, заставляя дрожать темные силуэты деревьев.
Мать вздохнула. Ольга зябко повела плечами и отошла от окна.
— Ну вот, ты опять, мама… Чего ты плачешь? Ведь ничего страшного не случилось.
— Ох, Олюшка, дожили мы. Людям в глаза посмотреть стыдно. Боже мой, да за что же это?
Ольге хотелось протестовать, но тут же ей показалось, что мать права, что жизни у них нет, ее заменила пустота, в которой теперь все выглядело в ином свете: на гобеленах проступала штопка, и всюду пыль чувствовала себя полноправной хозяйкой. Даже люди и те как-то изменились: бабушка стала резкой, а у матери появилась бережливость, иногда просто переходящая в необузданную скупость.
Ольгу давило это гнетущее сочетание квартирной пыли, медлительности жизни и теперь обычной для всех раздраженности. Хотелось чего-то другого. Но все, за что бы Ольга ни бралась, вываливалось из рук. Она решила засесть за зубрежку, а в будущую осень снова попытать счастья и пройти в какой-нибудь институт, где нет математики. Но учеба не шла в голову, а третий год проваливать приемные экзамены было совестно.
Когда Ольга решала идти работать, мать и бабушка в один голос заахали:
— Стыдно! Дочь такого человека будет работать на заводе. Да что ты?!
— Оставь, мама! — Ольга вплотную подошла к матери, обняла ее за плечи и прижала к себе.
— Все лучше, чем бабушке быть лифтершей!
Когда домоуправ грубо и нетактично предложил им устроить бабушку лифтершей, Ольга видела, как взметнулась рука матери, как зарделись ее щеки и как она одним дыханием произнесла:
— Матери моего мужа — лифтершей? Да вы с ума сошли!
— Людям хочешь лучше сделать, а они вон еще оскорбляются. Как хотите! — домоуправ сердито посмотрел на Антонину Ивановну и повернулся было чтобы уйти.
— Нет! Нет! Вы меня не поняли, Владимир Николаевич! Я не хотела вас обидеть. Видите ли, как-то неудобно… — Мать остановила его и попыталась улыбнуться, но лицо ее только болезненно сморщилось. — Может быть, что-нибудь другое?
— А что другое? Когда вы ничего не можете. За всю свою жизнь небось палец о палец не стукнули. Горе мне с вами!
Ольге захотелось немедленно выгнать домоуправа: как он смеет оскорблять их! Но она видела: мать даже не шелохнулась, а только с надеждой смотрела на домоуправа.
Тот потер лоб большим пальцем, деловито оглядел переднюю и, подумав, сказал:
— Тогда попробуйте сдать комнаты, жильцов в момент найти можно.
— Найдите, Владимир Николаевич! Найдите, голубчик! Я вам буду очень благодарна…
— Ну что, ба? Как? — обратилась Ольга к только что вошедшей бабушке.
— Ничего, кажется, милые люди. Особенно этот инженер одинокий, Гаглоев. Веселый такой. Я ему говорю: «Что же вы так налегке-то?» Смеется. «Весь мой багаж, — говорит, — это вот друг портфелюга». Зато у этих — вещей, вещей! А ты, Антонина, опять раскисла. Стучат, кажется, или мне послышалось? Не привыкли мы к стуку. Да, да, войдите!
Дверь приоткрылась, и в комнату заглянуло миловидное лицо жилички.
— Вы извините. Мне прямо неловко. Вы не дадите чашечку? Тема, сын мой, чаю захотел, а я еще не распаковалась, — она несмело произнесла это, не зная, к кому из трех женщин обратиться.
— Сейчас, сейчас, — бабушка подошла к буфету, достала маленькую кузнецовского фарфора чашку и протянула ее жиличке. — Если что-нибудь нужно, вы не стесняйтесь. Обращайтесь обязательно. Мало ли что! Вы не стесняйтесь, меня зовут Прасковья Семеновна!
Когда жиличка вышла, мать забралась в уголок дивана и, ни с кем не говоря, тихо всхлипнула.
«Началось!» — подумала Ольга, глядя на нее.
Чаевничала одна бабушка.
В квартире все время было шумно. Утром Ольгу будило еще ленивое от сна позевывание матери, шарканье домашних туфель, и она, злая и невыспавшаяся, вставала и шла умываться. Завтракали втроем. Мать не спускала глаз с Ольги, и девушку начинал раздражать ее пристальный взгляд. Она знала, что матери грустно смотреть на нее, теперь неряшливо и как-то серо одетую. Ольга видела, как тускнели глаза матери, когда перед праздником она вновь и вновь обводила взглядом комнату, выискивая, что бы еще отнести в комиссионный.
Расставаться с вещами ей всегда было жаль. Пенсию, которую получали за отца, Антонина Ивановна приберегала. Она всегда ругалась с бабушкой, когда та говорила:
— Попомнишь мое слово, Антонина. Висеть нам в списке. Домоуправ давеча звонил. Опять в неплательщики попадем. Мне-то что! Ты же сама первая расквасишься.
— Жильцы… — начинала мать.
— Жильцы жильцами. Тебе за три месяца было уплочено? Было. Ну и вот. Еще две недели они могут жить, а потом уж и деньги. А за квартиру, как ни крутись, как ни вертись, платить завтра нужно. Последний день. Д-да… — тянула свое бабушка, и мать скрепя сердце отдавала ей деньги.
После таких бурных сцен мать старалась ни с кем не разговаривать. Она отправлялась в поликлинику. У нее в последнее время выработалась привычка ходить по врачам, с удовольствием выслушивать их консультации и получать узкие полоски рецептов. Дома она всем их показывала, приходила в ужас от своих болезней и с трепетом рассматривала мудреные латинские названия, но никогда не хотела получать по ним лекарства, считая это ненужной роскошью. Она довольствовалась плоскими тюбиками пирамеина, купленными за аптечным прилавком, где у каждого лекарства была своя этикетка и твердая стоимость. Рецепты Антонина Ивановна копила так же аккуратно и бережно, как когда-то санаторные книжки. При каждом удобном случае она старалась затянуть к себе жиличку и, разбирая гардероб, поплакать при ней. Но потом ей стало казаться, что жиличка чересчур черства, и она начинала сердиться.
— Вы не думайте. Да-да, это все не так-то просто добывалось.
С ней никто не спорил. Действительно, ведь раньше, когда мать следила за собой, она не была такой невзрачной, как сейчас. А может быть, потому, что был жив отец?
Собираясь к врачу, мать достала старый пляжный сарафан, и Ольга видела, как быстро заработали ножницами и иглой ее нервные пальцы. И вот как ни в чем не бывало она надевала новую нарядную кофту.
— Как по-твоему? На мой взгляд, очень мило. Я только что подумала, что бабушка зря продала твою коричневую юбку, а то с фисташковым платьем ее можно было бы вполне скомбинировать. Как я не догадалась раньше? Даже обидно. Оленька, я вернусь очень скоро. Бабушка придет, скажи ей, чтобы она подумала об уборке.
Мать закрыла за собой дверь. Ольга побродила по квартире и, взяв старые, потрепанные, еще школьные учебники по истории, стала зубрить. Даты путались, учить было лень.
В дверь постучал Гаглоев и, вызвав Ольгу, долго и смущенно объяснял, что приехал его друг и необходимо его устроить, им вдвоем будет очень удобно, а если там неустойка какая в плате, то об этом можно договориться.