Ольге было неприятно, что он заговорил с ней о деньгах. И она, пожав плечами, сказала:
— Пожалуйста, что вы спрашиваете? Конечно, можно.
Гаглоев прошел к себе. А Ольге вдруг захотелось что-то сделать.
«Уберу», — подумала она и, надев старый бабушкин передник, принялась за уборку. Вскоре пришел гаглоевский друг. Дверь ему открыла Ольга. И тотчас ей стало как-то неловко.
«Наверно, за домработницу принял. Ничего, я ему покажу, какая я домработница».
Она решила разодеться и постучать к Гаглоеву. Но не прошло и минуты, как ей показалось все это мелким и глупым. Она забралась на тахту. Хотелось, пока одна, закрыв глаза, помечтать. Раньше это так здорово получалось, легко и ясно. То можно было себя увидеть в забрызганной известкой спецовке, где-то высоко на лесах какой-нибудь стройки. Или Ольга была в строгом костюме, ровная и спокойная среди шумной ватаги студентов. Но теперь даже и мечты не удавались. Стоило только вспомнить, что ты до сих пор состоишь на комсомольском учете в школьной организации…
Ольга даже и не заметила, как пришла мать.
— Чье это пальто висит в передней? У кого-нибудь гости? Бабушка до сих пор не пришла? А кто убирал? — не переставая задавать вопросы, мать сняла пальто, встряхнула лисицу и аккуратно повесила ее на стул просыхать.
Ольга вяло что-то ответила ей.
— Ты знаешь, сейчас зашла мимоходом в наш универмаг. Что там творится, ты себе не представляешь! Появились китайские косынки. Шифоновые, и такие яркие! А тона… На голубом фоне — разводы, черно-белые, синие, даже какие-то красные цветочки. Рассказать это невозможно. Подумать только, какие вещи стали появляться! Вот бы к серому костюму, а?
— Мама, тут без тебя к Гаглоеву друг приехал. Он спрашивал, можно ли его поселить.
— Ну, что же ты, чудачка! Конечно же, можно. Про деньги он не говорил? Вот сейчас они были бы кстати.
— Какие деньги? Гаглоев же платит. Я сказала, что все в порядке.
— Что ты наделала? Нет, на тебя совершенно нельзя оставить квартиру. Она сказала! Тоже нашлась благодетельница. Сама еще не зарабатываешь…
Антонина Ивановна зло швырнула на стол шляпу.
— Гаглоев у себя?
— Мама, ты не вздумай только идти объясняться. Не позорь меня, пожалуйста. Хватит!
— Как это? И не думай, сейчас же пойду. Вы посмотрите на нее — и это моя дочь Нет, я именно сейчас пойду, и никаких разговоров.
— Попробуй только!
— С кем ты разговариваешь так, а? — мать решительно направилась к двери.
— Ах, надоели вы мне! — и Ольга быстро натянула ботики.
Антонина Ивановна гневно смотрела на дочь. Последнее время она ее не узнавала. Если раньше Ольга, приходя домой, кричала: «Ма! Ба! Ну, что же, я же есть хочу…», то теперь ее что-то сдерживало. Она только злилась, стоя около плиты, и терпеливо ожидала, пока обед разогреется. Когда случалось, что на кухне появлялась жиличка, мать, глядя на плиту, вздыхала. И Ольга тотчас старалась с ней заговорить. Она знала, что мать начнет жаловаться на житье-бытье, и Ольге опять станет совестно за нее.
Антонина Ивановна ненавидела накрахмаленные, вышитые дорожки, которыми теперь полна ее комната, некогда бывшая спальней. Она не могла без боли смотреть на свою кровать красного дерева, которая, как ей казалось, выглядела смешной и жалкой, закрытая желтым пикейным одеялом и украшенная громадной, пышно взбитой подушкой. Ее раздражало и то, что Ольгу тянуло к соседям. Ольга и не скрывала этого. Ей надоела теснота и захламленность своих комнат. В чистой опрятности жильцов было все так просто и здорово, что порой Ольге казалось, будто вот эта маленькая близорукая женщина похожа на ее отца.
Ольга даже завидовала им. Двое. Мать и сын. Отец погиб на фронте. А жизнь у них совсем иная…
Когда Ольга размышляла об этом вслух, бабушка старалась уйти, а мать, раздраженная, набрасывалась на дочь:
— Где ты видишь, что они счастливы? Где, я тебя спрашиваю? У нее вон, кроме ученой степени да двух зубных щеток, ничего нет. Счастливы! — И мать недоверчиво косилась на Ольгу. Или Ольга не понимает, или же нарочно хочет ей досадить.
Ольга собралась уходить…
— Иди, иди… Мне надоели твои трагедии. Хоть на завод, хоть на все четыре стороны… — Антонина Ивановна посмотрела на упрямо сдвинутые брови дочери и, спохватившись, замолчала.
Ольга неторопливо достала документы, взяла немного денег, оделась и ушла.
— Совсем взрослая. У меня в восемнадцать лет все было как-то иначе. — Антонина Ивановна покачала головой. Действительно, когда ей было восемнадцать, дома говорили:
— Да ведь она совсем ребенок! Что вы, что вы!
И после двадцати лет все, глядя на нее, умилялись ее угловатости, горячо утверждали:
— Она как девочка, право же, не судите так, разве вы не видите: она же еще девочка!
А когда она вышла замуж, ее сравнивали с грубым мужем, жалели, при ней вздыхали и грустно качали головами:
— Не взыщи!.. Теперь, в наши времена, найти подходящего человека трудно. Где уж этакому мужлану понять чистоту и хрупкость такой нежной натуры. М-да!
Антонина слушала и, косясь на золотое пенсне дяди, Константина Александровича, усмехалась. Но, проходя к себе, она все больше хмурилась и старалась тактично учить мужа держать правильно вилку и нож.
Первые два года жизнь у них как-то не клеилась. Он вечно куда-то торопился, делал все впопыхах. И когда она замечала, что на ломберный столик красного дерева нельзя ставить горячий чайник, он неловко оправдывался, но опять и опять продолжал делать то же самое. И они ругались. Первая начинала Антонина. И тогда в ответ он бубнил:
— Сидишь сиднем! Походила бы с мое… А то, кроме своих родственников, ничего не знаешь. Эх, Тоша, скоро моль тебя, кажется, с твоими мехами путать начнет. Не живешь ты, ясно? А ведь я для нафталина, скажем прямо, неподходящий товарищ!
Она задыхалась от злости и кричала, кричала ему такое, после чего, кажется, невозможно быть вместе. А он, не обращая внимания, уходил и, вернувшись поздно ночью с работы, не зажигая огня, снимал у порога ботинки и шлепал в носках.
Антонина все это слышала и, зажмурившись, определяла, что он в эту минуту делает, и все-таки ждала, ждала его. Он думал, что она спит, и не решался ее будить. Утром она по-прежнему смотрела сквозь него и каждый раз, когда он к ней обращался, поджимала губы. Он уходил расстроенный, ей было жалко его, она проклинала себя, но мириться…
— Нет, нет, ни за что!
В обед, когда он, усталый, сам шарил в кухне по кастрюлям, она прятала лицо в подушки и начинала всхлипывать.
Он приходил.
— Тонь, ну, чего ты, а? Глупенькая, не надо, слышишь.
Он всей пятерней размазывал ее слезы и осторожно целовал ее расплывшиеся, потерявшие четкую линию губы.
Когда родилась Ольга, жизнь стала как-то ровнее и мягче. И все же иногда Антонину Ивановну охватывала глухая ноющая неудовлетворенность. Что-то нужно было понять, продумать, решить, а что именно, она не знала.
Вот и сейчас, с Ольгой… Ведь без конца скандалы. Девчонке всего восемнадцать, а она не дает матери сказать слово, не доверяет ей.
«Ничего, пусть хлебнет. Все равно вернется домой», — подумала Антонина Ивановна.
Осень стояла сухая. Ольга часами бродила по дорожкам. После разговоров с новым жильцом, Николаем, который, как и Гаглоев, был тоже с мебельной фабрики, она подолгу могла засматриваться на причудливые извилины древесной коры.
Набрав целую охапку догорающих листьев, Ольга неторопливо возвращалась домой, где последнее время заставала почти одну и ту же картину. На кухню выволакивались все новые и новые вещи, и вихрастый Николай подчас вместе с молчаливым Гаглоевым ремонтировал, полировал, приводил в порядок всю мебель, какая только была в квартире.
Антонина Ивановна ходила в эти дни веселая и возбужденная. Она постоянно говорила:
— Человек в жизни должен быть практичным. И то, что он обновляет мебель, нужно считать как должное. Мы же не берем с Николая за квартиру…
На кухню Антонина Ивановна почти не выходила, а бабушка, жиличкин сын Тема и даже Ольга проводили там целые вечера. Николай работал, рассказывал им о фабрике и, как всегда, шутил:
— Фикус-то возмужал!
— Еще бы! Два корешка пустил, — гордо говорила бабушка, и все глядели на стакан, из которого задорно торчал отросток.
— Николай Алексеевич, вот что я хотела у вас спросить. Третьего дня вы говорили, будто в цеху на фабрике мебель из птичьего глаза полировали. Правда это?
Тема удивленно посмотрел на бабушку, потом на дядю Колю.
— Может быть. Вероятно, спецзаказ. Мы ведь редко делаем из птичьего глаза.
— Я, по правде сказать, не поверила. Пословица ведь такая была: птичьего молока в доме не хватает… Молока-то, молока, а глаза все же додумались в производство пустить. Это от какой же птицы?
— Тема, а ты как думаешь?
Тема насупился и неторопливо ответил:
— Вы опять шутите.
— Я? Нисколько. Что глаз — это верно. Только не птичий, а деревянный. У дерева тоже глаза есть.
— Да уж… — усомнился Тема.
— Конечно, а как ты думал? Пока на стволе кора, дерево слепое. А как к нам на фабрику попадет, сразу становится зрячим.
— Как это?
— Очень просто. Кору снимаем. Ствол, вот этак, на тоненькие фанерки делим. Их в порядок приводим, и дерево смотреть начинает. Сначала его взгляд мутный, неяркий, а от полировщиков и зависит, чтобы глаза эти стали лучистыми. Заискрились бы так, что только держись. Ну, само собой разумеется, что у дерева, как и у человека, глаза бывают разные: одни спокойные, серьезные, с холодком, как, скажем, у дуба, другие пламенные. А бывают глаза — ну ни рыба ни мясо. Это все, значит, третьесортники. Иногда, знаешь, самое простецкое деревцо размалюют под красное. Бывает и так. Редко, но… А вы что-то невеселая, Оля, — обратился Николай к Ольге.
— Непристроенная, вот и невеселая. Что ж вы хотите, она ведь у нас второй год не при деле, — вмешалась в разговор бабушка.