— Где? — кивком головы показывая на пустую койку.
Что-то помешало Верке сказать правду. Она некстати вынула из-под одеяла грелку и раздельно, чуть ли не по слогам, сказала:
— На процедуре.
Он ушел. Когда же Верку вызвали на укол, голова его снова появилась в просвете.
— Ну, чего ходите? Лгут! Все кругом. Выписалась она!
Он помедлил.
— Не слышите? Говорят вам, нечего ходить!
Выкрикнув, женщина с ребенком неожиданно зарыдала.
Он испугался, сделал движение вперед, но тотчас скрылся за дверью.
Палата наполнилась опять нянечками, пришла дежурная сестра, послала за врачом.
А Верка все ждала стука. Она тянула руки к батарее, словно желая согреться, отдергивала пальцы, прислушивалась. Стук не раздавался.
Верка ждала и назавтра, ждала и думала: «Как грустно жить, когда и ждать, собственно, нечего, а само это ожидание и есть единственная цель в жизни».
Взгляд ее снова был на потолке. Там опять появились трещины, все те же четыре старые трещины. Режим не нарушался. Верку больше ничто не удивляло: ни бесконечные вскрикивания той, что лежала в углу, ни кислородные подушки. Ребенка не приносили второй день. Было скучно. На третий день в палате осталась одна Верка.
Нянечка, меняя постельное белье на койке, стоявшей в углу, повернулась к Верке спиной. Верка скорее почувствовала тихий вздох и пытливо спросила:
— Отмучилась? Ночью?
Нянечка поглядела на Верку своими добрыми глазами и ничего не сказала.
— Ребенка-то куда теперь?
— Известно куда. В ясли сначала, а потом в детдом.
— Нянечка, если в детдом, так его, значит, можно усыновить?
— Это уж как ему в жизни положено. Может, и найдется человек.
— А сейчас можно?
— Чего?
— Усыновить…
— Чего? — нянька недоверчиво оглядела Верку и, взяв грязное белье, сердито пошла к двери, словно всем видом своим хотела сказать: нашла время шутки шутить.
Верка вскочила с постели, подбежала к нянечке, схватила ее за плечи:
— Только правду, только правду: вот сейчас из больницы я могу уйти с ребенком?
Нянечка больше не глядела на Верку. Она уложила ее в постель, села в ногах.
— Значит, детей у тебя нет. Мужа, говоришь, тоже. Коли квартера есть да работа… Чего ж, бери. Женщина ты в летах. После операции поздоровеешь. С ребенком-то лучше. Опять же от государства каждый месяц пятьдесят рублей получать будешь.
— Зачем? — Верка доверчиво и удивленно посмотрела на няньку.
— Как же? Полагается. Ведь ты же будешь считаться «мать-одиночка», — сказала нянечка.
Но Верка даже не обратила на это внимание. Первый раз ярлык не вызвал в ней раздражения. Быть может, потому, что в нем все-таки было слово «мать».
На потолке опять исчезли трещины. Верка лежала молча и тихо улыбалась: в глазах ее стоял ребенок.
1955
ПОЧЕМУ?Рассказ
Обед теперь готовился наспех. Мама всплескивала руками, быстро хватала шумовку и, обжигая пальцы, подымала крышку. Из кастрюли валил пар. Тогда мама бросала шумовку и, уменьшив огонь, уныло размешивала суп. Татке это очень нравилось. Все было похоже на то, что делал у себя в кабинете папа. Разница была небольшая. То, что там делалось, называлось опытами, и есть это было нельзя. Здесь же почти всегда все приготовленное нужно было съедать. Вот и сейчас мама налила ей суп, поставила тарелку на стол, нарезала булку:
— Ешь, ты же просила!..
Татка знала, что мама рассердится, если она будет долго смотреть в тарелку и искать там чего-то в прозрачной жижице. Поэтому, быстро выловив разваренный лук, Татка начала нехотя есть.
Этот мамин «суп без ничего», как и соседская тупоносая собака, которую нельзя даже пальцем тронуть, одинаково возбуждали в Татке негодование. Даже назывались они похоже: один — бульон, другой — бульдог.
Вообще жить Татке с каждым днем становилось тяжелее. Все ей было непонятно. А маме было не до нее. И когда утром, проснувшись, Татка говорила ей свое первое «почему», мама недовольно морщилась и небрежно принималась объяснять.
Говорила она путано, с перерывами, а глаза ее усердно рассматривали угол шкафа или, остановившись на окне, застывали. И Татке вдруг начинало казаться, что мама чужая. Ей хотелось спросить: «Почему так?» Но она не спрашивала и только отчаянно теребила подол маминого платья. Мама вздрагивала, хотела припомнить, о чем же ее спрашивала Татка, и тут же забывала. Она по привычке поправляла на Татке платье или бант и, найдя что-нибудь не в порядке, обязательно бранила Татку. Татке становилось обидно, и она вдруг начинала горько плакать. Мама хваталась за голову, кричала, что у нее больше нет сил справляться с этим ребенком, и, стуча каблуками, уходила на кухню. Успокаиваясь, Татка слышала, как она там гремит кастрюлями. После этого Татка становилась скучной и неразговорчивой. Она терпела свои вопросы до детского сада, но воспитательница Людмила Ивановна не все могла объяснить и часто вместо ответа звонко хлопала в ладоши и начинала веселую игру, которая увлекала и Татку.
С папой все было иначе. Правда, его приходилось долго ждать с работы, и Татка иногда забывала свои вопросы, но на те, что оставались в памяти, папа отвечал так, как будто он читал книжку-малышку. Особенно когда у папы хорошее настроение.
Но теперь даже папа отвечал ей неохотно. Он почему-то всегда сидел у себя в кабинете, а в столовой и кухне появлялся редко. С мамой он почти не разговаривал. Татке было жалко его. И тайком, про себя, Татка сердилась на маму за то, что она стала другой. Татка многого не могла понять: были комнаты как комнаты, а теперь, пожалуйста, столовая мамина, а кабинет папин. И Таткина кровать постоянно кочует от мамы к папе.
С игрушками Татка поступила так: она просто поделила их поровну и в каждой комнате устроила свой уголок. Однако не все игрушки поделились: самую большую куклу Марьюшку никак не поделить. Татке не хотелось обижать ни папу, ни маму, поэтому, найдя ножницы, она присела на корточки около Марьюшки и, успокоив куклу, что ничего страшного не будет, произвела операцию. И сама после этого чуть не заболела. Огорчение было большое. От бедной Марьюшки после этого осталась груда опилок, несколько лоскутков и краснощекая фарфоровая голова с мигающими глазами.
Когда все это увидела мама, Татка сразу поняла: «Теперь несдобровать!» Лицо мамы покрылось красными пятнами. Она склонилась над Марьюшкой, но повела себя необычно. Минуту назад Татка была уверена, что мама вот-вот схватит бархатный пояс, замахнется на нее и сейчас же поставит Татку в угол. Но мама беспомощно гладила льняные косы куклы и приговаривала:
— Что же ты натворила? Зачем?
От прикосновения маминых пальцев стеклянные глаза куклы взволнованно заморгали. Нет, нет! Уж лучше бы Татку выпороли! Она не выдержала и бросилась к матери:
— Мамочка-а! Я-a не наро-оо-шна!
— Скверная девочка! Мой подарок — и так испортить!
— Не буду больше! Никогда не буду-у!
— Теперь уже не поправить!.. — И мама вдруг прижала Татку к себе, и они обе заплакали.
В передней резко позвонили. Звонок повторился, и Таткина мама, утирая слезы, пошла открывать.
Держа в руках чемоданы, в переднюю с шумом ввалился Михаил Степанович, мамин «друг детства». Когда он появился здесь впервые, Татка была еще совсем маленькой и ей было трудно понять, что такое «друг детства». Сначала ей казалось странным, что большой неуклюжий Михаил Степанович мог быть таким маленьким, как ребята из детского сада. Татке объяснили, что мальчики тоже вырастут и, когда станут взрослыми, будут друзьями Таткиного детства. Татка обрадовалась: ведь если все ребята будут такие, как Михаил Степанович, то и они будут приносить ей коробки с конфетами и много игрушек.
Но сейчас, увидев в руках Михаила Степановича чемоданы, Татка даже растерялась. Она твердо знала: все нелады в доме только из-за него.
— Ты плакала, Маша? Что-нибудь случилось? — Михаил Степанович встревоженно протянул маме руку. Но Татка схватилась за мамины пальцы и не выпускала их.
— Ничего не случилось. Просто Татка…
— Опять напроказила?!
— Толстый, жирный, поезд пассажирный! — запрыгала Татка.
— Это так-то ты меня встречаешь? Ведь я теперь буду у вас жить.
От изумления у Татки открылся рот.
— Что? Всамделе? — Татка настороженно придвинулась к матери и еще крепче взяла ее за руку.
— Всамделе!
— Нет! — Татка посмотрела на маму, но та виновато отвела глаза в сторону. — Не хочу…
И Татка выпустила руку матери из своих рук.
Они сидели вдвоем в маминой комнате и о чем-то говорили. Татке очень хотелось послушать, но каждый раз, когда она входила, ее выставляли за дверь. Наконец она ворвалась в комнату и, торжествуя, показала на развязавшийся бант. Затем приходила застегнуть резинки, потом у нее развязался шнурок ботинка.
Вскоре им это надоело, и Михаил Степанович раздраженно сказал:
— Тата, подожди со своими шнурками! Мы тебя позовем.
Татка обиделась.
— Я к маме пришла… Мне мама говорит «неряха», когда шнурки развязаны. Вы хотите, чтоб я была неряха? — И Татка посмотрела на маму.
Но мама была строгая и сердитая.
— Полно болтать глупости. Иди играй! — Мама не завязала шнурки, оттолкнула от себя Татку и сконфуженно посмотрела на Михаила Степановича.
— Она с каждым днем становится забавнее, — пробормотал он.
Мама вдруг быстро поднялась и вышла. Михаил Степанович пожал плечами, вошел в кабинет и стал ходить по нему. Татка исподлобья следила за каждым движением Михаила Степановича. И вдруг увидела в его руках колбу с розовой водой, на которую папа разрешал ей только смотреть. Тут ее терпение лопнуло. Она отбросила в сторону плюшевого зайца и, подбежав, схватила Михаила Степановича за руку:
— Отдай!
— Что с тобой?
— Отдай лучше! — упрямо повторила Татка и, подпрыгнув, ухватила колбу. Колба выскользнула из рук, упала на пол и разбилась.