На шум прибежала мама. Но Татка даже не взглянула на нее. Она опустилась на колени и начала бережно собирать стекло.
Не сказав ни слова, мама вышла из кабинета. Татка порезала палец, но заплакала совсем не от боли. В ее маленькой голове никак не укладывалось: как это мама ничего не сказала Михаилу Степановичу, что он взял колбу, когда Татку за это наказывали!
Михаил Степанович стоял над Таткой и молчал. Когда он хотел поднять ее с пола, Татка ухватилась за ножки стула и завизжала. Потом притихла. Она всмотрелась в расплывшуюся лужу и, увидев в ней лицо «друга детства», вскочила на ноги и с ожесточением стала ее топтать, приговаривая:
— Вот тебе, вот тебе!
Михаил Степанович позвал маму и пожаловался на Татку. Но мама схватила ее на руки и, заливая йодом Таткин палец, вскрикнула:
— Помолчи!
У Михаила Степановича заалели кончики ушей, и он тяжело опустился в кресло.
Потом зазвонил телефон, мама сказала три раза:
— Да, да, да… — и, обернувшись к Татке, объявила: — Тебя ждет в детском саду папа…
Татка целый день не могла понять, почему ее не отвели в детский сад. Когда она спрашивала, мама как-то странно смотрела на нее и все время повторяла:
— Так надо, надо…
Сейчас Татка заторопилась, побежала в переднюю и набросила на себя веревочку с привязанными к ней варежками:
— Скорее, мама, скорее, а то все уйдут…
В дороге мама молчала и не спускала глаз с Татки. Или вдруг принималась ее целовать. Татка несколько раз спрашивала у нее, зачем они идут в детский сад вечером, но мама по-прежнему твердила:
— Надо…
И только у самой двери детсада она сказала:
— Прощайся с ребятами, ты уезжаешь…
Прощаться было даже весело. Но, не успев толком со всеми проститься, Татка должна была идти в машину. Там ждал ее папа.
В машине было тесно от чемоданов и ящиков. Кроме шофера, папы и Татки, никого не было. Татка примостилась у папы на коленях и спросила:
— А где же мама?
Папа нахмурился, поправил Таткин шарф, закашлялся, потом ответил:
— Она ушла домой.
— Почему?
В это мгновение из-за угла показалась мама. Она бежала, на ходу запахивая пальто. Белый платок свалился с головы, но она даже не поправляла его. Татка увидела маму и испугалась. Она закричала:
— Хочу к ма-а-ме!
Папа открыл дверцу машины, выпустил Татку на тротуар. Она бросилась к маме. Мать схватила Татку на руки и, плача, принялась целовать ее. Плакала мама так горько и безутешно, что проходившие мимо люди останавливались, а Татка не понимала, почему плачет мама, и тянула ее в машину. Но мама не шла и опять начинала твердить свое:
— Нельзя мне, так надо, надо.
Папа вышел из машины и стоял в стороне, теребя перчатки. Татка побежала к нему, хотела что-то сказать, показывая на маму, но папа остановил ее, прижал к себе и тихо, чтобы никто не слышал, сказал:
— Оставь ее, Тата. Мама теперь не наша.
Татка рванулась от папы и закричала:
— Мамочка моя, не хочу, моя!.. Поедем, мама! Поедем же!..
— Не могу. Слышишь, Тата, нельзя. Надо. Так надо, — повторяла мама, но в голосе ее уже не было решительности. Мама закрыла лицо руками. Тогда Татка вернулась к папе и гневно прошептала:
— Ну и пусть! Не надо ее брать.
Машина поехала, а мама все стояла на углу, растерянно и безразлично разглядывая мостовую.
На вокзал пришла мамина мама — Таткина бабушка. Она принесла пирожки и еще чего-то, очень много, целую авоську.
Татка давно не видала бабушку, почти два месяца. Вообще этот год бабушка не приезжала к ним домой. Сначала она все болела, а потом поссорилась с мамой и поэтому, когда звонила по телефону, то разговаривала с Таткой или с папой. Иногда в свободное время, в воскресенье, папа отвозил Татку на целый день к бабушке. Вот было весело!
Сейчас, войдя в купе, бабушка окинула все хозяйским глазом и начала командовать:
— Значит, вещи на месте. Погоди, а где плетенка с продуктами?
— Мама, да не волнуйтесь, все будет в порядке.
— Как это в порядке, когда плетенку наверх загнали? Ведь там же масло! Как ты будешь ехать четверо суток с ребенком на верхней полке, не представляю!
Таткин папа посмотрел на соседа и рассмеялся. Дипломатический ход бабушки был удачен. Через несколько секунд Татка уже сидела на нижней полке.
— Осталось семь минут. Будь осторожен, Петенька!
Неожиданно бабушка обняла папу и заплакала:
— Кто бы мог подумать! Прости и меня, старую…
— Успокойтесь, мама! — папа погладил бабушку по голове совсем как Татку, когда она плачет, достал платок и высморкался. Глаза у него покраснели. Татка тоже чуть не заплакала, но в это время объявили, что поезд должен ехать, а провожающим надо сойти. Бабушка заплакала еще сильнее, заставила папу зачем-то присесть и снова поцеловала Татку. Потом папа пошел ее проводить. Поезд ехал сначала медленно, так что бабушка успевала идти рядом и махать Татке рукой. Вдруг поезд заторопился, и сколько бы Татка ни смотрела вбок, бабушки уже не было видно. Перрон быстро сменили пригороды, и когда уже совсем скрылась Москва, в купе вошел Таткин папа.
У Татки опять было много вопросов, и главный из них — приедет ли к ним мама?
Татку так и подмывало одним махом выпалить отцу мучившие вопросы, но в купе было много народу и ни одного знакомого. Татка застеснялась, отодвинулась дальше в угол и стала думать.
Она живо представила себе детский сад, своих подруг, и друзей, и Витьку Чупрыгина, который все-таки ухитрился отколотить ее на прощанье. Татка вспомнила это, и ей стало грустно. Она не была злой и сейчас совсем не сердилась на Витьку, но ей вдруг стало жалко свою маму. А что, если мамин «друг детства» такой, как Витька? Это тоже был вопрос.
Татка вздохнула, прислонилась к жесткой вагонной подушке, похожей на диванный валик, но уснуть не могла. Она ворочалась, и все время ее не покидало чувство беды. Татка открыла глаза. Синий огонек лампочки, дрожа, освещал купе, папа и двое соседей тихо беседовали. Татке показалось, что все о ней забыли, она обхватила руками подушку и громко заплакала:
— Мамочка, мамочка!..
Папа взял ее на руки, стал успокаивать, но от этого Татка стала еще сильнее плакать.
— Мамочка!.. Почему, почему она не наша, почему? — плакала Татка.
Папа молчал.
А поезд ехал себе и ехал. Ему не было дела ни до маленькой Татки, ни до ее «почему».
1954
ПЕРЕД ЗАМОРОЗКАМИРассказ
Электричка тревожно прогудела и заторопилась дальше. Локшин огляделся, подошел к дежурному по станции.
— До Николиной горы далеко?
— Ходьбы часа полтора. Минут через сорок автобус туда пойдет.
— Ждать?! Ну нет. — Локшин весело попрощался с дежурным и пошел. Миновав привокзальную тропку, он выбрался на дорогу.
Кругом темень и тишина. Сосны столпились по бокам извилистой дороги. Нет-нет да и нарушит их спокойствие ветер. Он с размаху налетал на них, и хмурые великаны устало и принужденно встряхивали ветвями.
Неровная, с рытвинами дорога, темное, совсем беззвездное небо… Локшин испытывал какое-то беспокойное и щемящее чувство. В голове настойчиво вертелось странное и до смешного обидное слово «Кукушк».
— Кукушк! — Он тогда и не понял сразу. Только потом догадался: дочка окрестила его так, просто не зная, что слово «кукушка» не имеет мужского рода…
Локшин усмехнулся.
Захотелось курить. Закурил.
Чудно! Можно сказать, пустяк: записка от девчонки, которая по летам годится ему в дочери. А он сорвался, побежал, словно за плечами у него не было четырех десятков прожитых лет. Ведь еще часа три назад он измерял шагами свою квартиру и облегченно вздыхал, наблюдая, как стрелки подходят к условленному часу свидания. Запонка, вываливающаяся из непомерно большой петли, не давала ему спокойно думать. Мысли снова и снова возвращались к вчерашнему разговору с Алексеем.
— Поверь мне, она тебя любит. Понимаешь ты это? Любит… — все еще будто звучало в разных местах квартиры.
Локшин тогда смотрел на своего старого друга, и уголки рта его беспомощно и радостно вздрагивали. Тот, облокотившись на палку, глядел мимо Локшина и, волнуясь, продолжал говорить:
— Тут все произошло как-то очень… даже и сказать не знаю… ну, непонятно, что ли. — Алексей Евгеньевич снял очки, протер их.
Локшин видел его утомленные за день и слегка косящие глаза, его нервно постукивающий о паркет ботинок в желтом гетре, и все это казалось Локшину очень забавным: и то, что старый друг его взволнован, и вся эта «любовная история», которой он сам не придавал особого значения.
Алексей Евгеньевич говорил, а Локшин не слушал его. Он думал о девчонке, которую и видел-то всего три раза.
Первый — когда летом он привез Алексея домой. Они вылезли из машины, и Алексей вдруг улыбнулся.
— Гляди, отчитывает! — показал он на девчонку в легком коротеньком сарафане. Перед ней, шмыгая носом и опустив голову, стоял мальчуган лет десяти.
— Чья такая?
— Ты не знаешь? Колосов, друг у меня был. Умер. Дочка его. Видишь, брата отчитывает. Хозяйка… — протянул Алексей Евгеньевич и улыбнулся девчонке. Она торопливо, не стесняясь, подошла и, крепко пожав протянутые ей руки, быстро заговорила:
— Опять! Видите, не может понять, что волейбольным мячом в футбол играть нельзя.
— Что же ты так, а? Сестра на тебя стипендию тратит, а ты… Нехорошо это.
— Да ну! — отмахнулся мальчик. — Дядя Леш, вы слышали? Танька практику на целине будет проходить, а мы переезжаем под Москву.
— Много сразу наговорил. Таня, ты зайди да расскажи по порядку.
— Практика… Целина… Скажи мне, Алексей, неужели эта девчушка в институте? — спросил Локшин.
— Девчушка! — раздраженно сказал Алексей Евгеньевич. — Эта девчушка весь дом на своих плечах держит. — По его тону чувствовалось, что он оскорбился за девушку, к которой, видимо, относился с уважением.
Второй раз Локшин увидел ее зимой.