ешетки на окнах стрелами, из красных плиток пол, из мореного дуба стол и стулья с высокими резными спинками и подлокотниками; Макс на одном конце, бабушка на другом; между ними канделябры — и каждым можно убить человека — железные русалки и корабли; в замке было пятнадцать человек прислуги — кто-то все время стоял за спиной; Макс вздрогнул, когда поставили тарелку с сырами и фруктами, и спросил. Бабушка не испугалась — не подавилась, не подпрыгнула, не уронила вилку или салфетку, — а взяла спокойно грушу и ответила, что мама есть, конечно, просто она сейчас путешествует, но когда-нибудь обязательно приедет навестить своего Макса. И вообще, она мерзкая эгоистка, ей ее собственная жизнь намного интереснее, чем ребенок. Макс кивнул, словно объяснение получилось абсолютно толковым, из геометрии, с доказательством на полторы страницы. «А папа?» — продолжил он дальше, тоже взял грушу; они будто не фрукты ели, а играли в покер: осталось двое игроков, элитный закрытый клуб, где ставки — бюджет маленькой страны, все молчат кругом, затаили дыхание, даже тапер не играет, ждет, и сигарный дым — туман… «Папа умер, это правда?» Бабушка удивилась. Ей казалось, что правда — вот она, на кончиках пальцев, яркая, как красный цвет, ее знает весь свет; но, оказывается безумная сплетня об инцесте — Макс и Марианна — победила. «Пусть будет так; да, умер, — сказала бабушка, — он на небесах, он у самого Бога и молится там за Макса каждый день». И довольно засмеялась собственной шутке, игре слов, игре в бисер, кроссворду, шараде — про себя.
О том, что его укоряли за молитву перед едой, Макс рассказал, и бабушка неожиданно для себя самой резко, с разгона разозлилась, сказала много слов про невежество и неуважение; Макс пообещал молиться, несмотря на запрет. Но не молился. Он не любил молитву перед едой: в маленькой столовой напротив его места, над камином, висело распятие, старинное, времен Столетней войны, его могли касаться уста самого Рене Дюрана де Моранжа; ценность вещи была запредельная, но Макс распятие ненавидел — оно казалось страшным. Лицо Христа все в слезах, руки и ноги в крови — «редкая выразительность, тонкая работа», — написано в энциклопедиях, а Макс не мог смотреть на «это» и есть. Врач из городка при одной Максовой простуде заметил, что мальчик что-то уж очень худой, скулы как лезвия, «на ребрах можно вальс играть, как на ксилофоне», — сказал мимоходом жене, так и пошла сплетня, что Дюраны разоряются. Макс тем временем пользовался тем, что болен, ел только то, что ему нравилось: соленую селедку в растительном масле с паприкой, черный хлеб с орехами, блины с грибами в сливках; и все это за книгой; и на кухне, где тепло, даже жарко; тут же чайник, можно подлить кипятку; а кухарка, и дворецкий, и горничные совсем не обращают на него внимания, ругаются, и смеются, и подпевают, делают громче радио, «Belle» из мюзикла «Нотр-Дам де Пари», а если заметят — научат что-нибудь готовить: «Цезарь» или маринованную утку с дыней; так и повелось — Макс читает за едой. Тогда он чуть-чуть поправился, округлился, бабушка поняла, что его уже не отучить: ее сын, муж, отец тоже читали за едой, видно, это очередное загадочное, в генах… А о распятии бабушка даже не думала. Дюраны де Моранжа были слугами господними, религия не подлежала обсуждению: каждый день месса, в воскресенье — две, причастие, исповедь, Розарий три раза в день, часослов всегда под рукой. О Боге на кухне или у камина не беседовали, за Бога воевали, Богу молились, в Бога верили. Все остальное — блажь и небыль. Макс это усвоил, как правила этикета, как рецепт карпаччо, как грамоту и счет.
Читать Макс любил больше Бога. Он знал это о себе, но никому не говорил, да и кому скажешь — священнику, что ли: «Вы знаете, я боюсь Бога, Бог меня пугает, это из-за распятия у нас в маленькой столовой, наверное; от мук Господа я в ужасе; какой смысл был в этом ритуале? Искупление грехов человеческих? Но зачем было эти грехи расставлять, как ловушку? Начиная с яблока… Это какая-то хитрая шахматная партия, в которой Бог всегда выигрывает: сначала делает нас грешными, потом этот грех искупает Христос, которого мы же и распяли — и опять проиграли…» Макс не чувствовал себя плохим от этих мыслей, он просто знал, что мысли эти бессмысленны, потому что Бог действительно всегда выигрывает: Макс подумает-подумает, а потом умрет, а Бог будет всегда… И говорил священнику всякую чушь, из-за которой переживал: книги захватывают его, околдовывают, уносят в странные миры, и сам он иногда пишет нечто, о дьяволе, луне и окнах, а еще он наорал на одну горничную, и еще надерзил бабушке и учительнице по математике, и не помог садовнику, хотя из окна видел, как тот постарел и как ему тяжело с газоном… Священник слушал и думал, что это самый странный мальчик на свете; Евгения Дюран де Моранжа в первую же встречу рассказала ему, кто отец Макса. Пришла к нему на чай. Священник приехал издалека, из жаркой страны, где змеи и СПИД; мерз здесь немилосердно; Евгения показалась ему ослепительной: в его стране женщины сплошь маленькие и смуглые до черноты, и старели они быстро — после рождения первого ребенка; а Евгения была как дорогой букет от модного молодого флориста, что расспрашивает о человеке, которому дарят цветы, и только потом фантазирует. Она принесла торт, небольшой, творожный, с персиками и киви, и чай, горький «Даржилинг», и священник был благодарен, потому что ничего еще не успел купить: ни кофе, ни чая. Его вызвали очень быстро: без священника осталась красивая церковь, маленькая, изящная, из черного камня, словно языческая, ее проектировал известный в те времена архитектор, поэтому сейчас это памятник, сто один год, много туристов; предыдущий священник срочно уехал: он был хорошим хирургом, началась война, и его назначили в один военный госпиталь — лечить тела и души заодно. Отец Алехандро даже видел его фотографию: очень молодой, очень красивый человек, синие глаза, в толпе такого не потеряешь; Евгения успокоила отца, сказала мимоходом, что прихожане очень довольны, что священник сменился, потому отец Артур был… гм… слишком молод, и это сбивало с толку. Потом рассказала всю историю до конца; после ее ухода отец Алехандро почувствовал себя пьяным. А вот теперь Макс ходит к нему на занятия и на исповедь, и растет — быстрее, чем города, и не верит в Бога, что символично. Макс этого не говорит открыто, ему это кажется нехорошим, преходящим, но это чувствуется: он объективен и насмешлив, и верит в себя, и наверняка однажды уйдет из дома, из замка Дюранов де Моранжа, — и не обернется…
А пока еще Макс верит в Бога. Странная это была вера — разговор с самим собой. «Привет, привет, как Твои дела? Будет прогноз на сегодня? Пусть случится хороший день… Знаешь, кого мне жалко больше всего на свете? Собак; вот если бы Ты пожалел всех собак на свете, дал им сегодня вкусный кусок — было бы здорово. А Ты сидишь себе в крепости из слоновой кости и пишешь роман… нет, братец, это не жизнь…» Макс тоже писал — много, немного, в зависимости от настроения и времени, но его стол набивался бумагами. Жизнь его была как часы, старинные, отстающие всего лишь на минуту раз в год — перед следующим; подъем, молитва в часовне с бабушкой, потом завтрак, потом в школу, потом из школы — домой, в замок, обед, уроки, потом он просто читал — в библиотеке или в саду; садовник уже совсем состарился, бабушка отпустила его домой, в городок, дала пенсию; Макс иногда стриг газон, сажал цветы, но помогало мало, сад зарастал, и Макс сочинял про него истории, сад превращается в лес, в его центре стоит замок прекрасной, но жестокой королевы; чтобы жить вечно, она убивает девочек из городка у подножия замка; по миру бродят два брата — собиратели сказок, и однажды они приходят в этот городок, где их просят помочь понять, почему несколько веков подряд их дети исчезают в лесу… От садовника остался велосипед, Макс научился на нем кататься — на школьном стадионе, на футбольном поле; они с бабушкой ходили туда вечерами, когда в городке все ужинали; Макс разгонял велосипед, запрыгивал, ехал чуть-чуть и падал, на песок и траву, бабушка не охала, не бежала спасать, а просто наблюдала и улыбалась; она брала с собой складной стульчик, как у художников на пленэре, сидела и читала — что-нибудь легкое; она любила журналы: они и еще рукоделие заваливали ее комнату, как листва — осенний парк; Макс из журналов вырезал рецепты. Секрет равновесия — Макс разгадал его, как математическую задачу, квадратное уравнение, загадку о слове «вечность», — быстро, как и все; он любил знания, как другие люди любят башни, или лестницы, или розы, или снег ночью, и катался виртуозно, будто играл на пианино, с одной рукой, без рук, думая о своем, вокруг футбольного поля по треснувшему, как в фильмах-катастрофах, асфальту; и казалось, от мыслей за его спиной тянулся сверкающий серебристый космический след. Он рос, и бабушка смотрела, как он становился своеобразно красивым, будто время года. Волосы странного цвета — пепельные с золотом, словно он прожил много лет в темноте, Гаспар Хаузер, и они выцвели, а теперь на солнце набирают блеск; странные серые глаза, бесцветные, бледные, незрячие, — людям от них становилось неуютно, будто они забыли что-то важное из мелочей; но когда Макс злился или радовался, они сверкали, как жидкий металл, становилось жарко, словно у Макса было два облика: один для обычной жизни и один для страсти.
Но однажды в жизни случились перемены. Бабушка получила письмо — это все, что удалось Максу узнать. Он пришел со школы, а все слуги стояли в прихожей замка — огромной зале, возле камина, и держали в руках конверты. «Что-то случилось?» Оказалось, бабушка получила утром письмо, прочитала, долго сидела в своей комнате, а потом пришла на кухню и попросила всех уйти: выдала всем денег больше положенного раза в три и написала хорошие рекомендации — хоть в «Метрополе» служить. Но уходить никто не хотел: во-первых, случилось все слишком быстро, и всюду оставались дела, во-вторых, в городке не так-то много работы. Макс поднялся наверх, в крыло, где комнаты бабушки, на второй этаж, где спальня; постучался. Бабушка чем-то громыхнула, но не ответила. Макс улыбнулся. Бабушка порой — просто матушка Ветровоск из Терри Пратчетта: разговаривает афоризмами и добирается до самой сути вещей, но сама по сути — обычная одинокая старая женщина, которая все проблемы в мире решает сладким крепким чаем, «Голд Цейлоном» или «Даржилингом».