— Бедные мои, — хлопотал над ними отец Томаш, настоятель собора, высокий, седой, с глазами цвета южного неба, выгоревшего от постоянного зенита; он казался то совсем молодым, то очень старым; в зависимости от усталости, от здоровья, — какое счастье, что вы живы… Собор совсем старый, капремонт ему требовался еще пятьсот лет назад…
— Отец Томаш, а вот Ангел думает, что кто-то нарочно… — и Роб подавился чаем — Ангел его пнула под столом ногой; в «Звездную пыль» они не пошли: отец Томаш настоял, чтобы они позавтракали с ним, в его квартирке в доме рядом с собором, полной книг, кактусов, тишины и света; он прекрасно сам готовил, обходился без помощи женщин из прихода; напек ребятам вафель; «а еще он умеет готовить йогуртовые торты, — сказал по секрету Роб, — такие, с фруктами, и желе сверху». Но отец Томаш не услышал: он осматривал гигантский кактус; «болеет что-то, — пожаловался, — а Дениза разбирается в кактусах?» — А вдруг правда? — прошептал Роб.
— Ну, вот найду доказательства… Окурок там, — она подумала о вишневых сигаретах.
Роб засмеялся, пожал плечами: «не представляю тебя ползающей по асфальту в поисках пепла, как Шерлок Холмс» — и продолжил жевать вафли; потом проводил ее до дома — на них все оглядывались; «надеюсь, потому, что мы в грязи, как будто всю ночь рыли подкоп», — вздохнула Ангел; дома ее ждала вся в безумии и волнении бабушка.
— Где ты была? — и всплеснула руками, увидев Роба и Ангел такими чумазыми; словно ее поразила именно грязь.
— Бабушка, пожалуйста… я в душ, а потом расскажу, а потом спать… у меня сегодня смена в «Звездной пыли», но я не могу… спасибо, Роб, пока.
— Пока, — он чмокнул ее в щечку и ушел. Она позвонила в кафе, потом ушла в душ — и это без объяснений, потом вышла в полотенце, села с ногами на розовый диван и рассказала.
— Я с ума сойду! — закричала бабушка. — Подожди, я сейчас… — сходила за валидолом, рассосала таблетку. — Подумать только… тебя ведь могло не быть… ты могла погибнуть… если бы не Роб Мирандола… Бог благословит его, у него все получится в жизни, я буду об этом неустанно молиться. Но чтоб нога твоя в собор больше не ступала.
— Бабушка…
— Отцу Томашу нужно перенести алтарь куда-нибудь на улицу, внутри мессы служить нельзя.
— Каски можно всем выдавать на входе…
— Очень смешно.
Ангел зевнула и ушла спать. Никогда еще ее розовая кровать не казалась ей такой прекрасной. Вечером все вернулись с работы, а она еще спала; тихонечко зашли мама и Дениза и поцеловали ее поочередно; бабушка оставила на кухне ужин: английский пирог с почками и телятиной, накрыла салфеткой; его хорошо есть холодным; и кувшин тыквенного сока, и кувшин молока; и домашний мармелад; Ангел проснулась ночью, когда все уже спали; увидела, что заснула в полотенце; перелезла в пижаму, потом передумала и оделась, поняла, что простужается, — ночь на каменном полу церкви дает о себе знать; надела легкий белый свитер в обтяжку, джинсы, полосатые — розовые, белые, серые — носочки и розовые балетки; вышла на улицу. Скери спал. Воздух опять был пьянящий — сирень, черемуха, ранние розы, море, — хотелось набрать его в бокал и пить; влюбляться. Ангел подумала: а не поискать ли дом Роба, сесть к нему на подоконник — такой парень, как он, наверняка спит с открытым окном, чтобы видеть дивные сны и утром касаться ногами раскаленного от холода пола, и бежать быстро в душ; и радоваться весне; как ей хотелось быть сейчас Сеси из «Апрельского колдовства» Брэдбери — проникнуть внутрь его сильного молодого тела, заставить поцеловать себя… Вздохнула, обняла себя руками, поняла, что не расскажет никогда о том, что происходит с собором, ни Кристоферу, ни Оливеру; а вот кому стоит — это Милане. Можно вместе в сыщиков поиграть, поискать вокруг собора вишневые окурки… Она написала по электронке, легла опять спать; всю ночь ужасно мерзла, собрала по дому все пледы, какие были; утром бабушка нашла ее с температурой возле камина, который она пыталась развести; вызвала врача; Ангел уложили в кровать, завалили одеялами; и она спала и спала; помнила, что приходил Роб, принес цветы; они чудесно пахли; букет темно-синих гиацинтов; а потом проснулась почти здоровой и обнаружила, что рядом, на подушках диванных, под розовыми пледами, как Дюймовочка среди лепестков розы, спит Милана…
С Миланой они познакомились на одной из крыш мира; вернее, Балбригана, соседнего со Скери города; летом Ангел много летала, даже днем, — и очень-очень высоко, над всеми проводами; Балбриган она тоже очень любила — это был настоящий морской город, больше Скери раз в пять; солнечный, весь пропахший рыбой и морской капустой, порт, там были доки, там было три маяка; и высокие здания; Ангел опустилась на одно из них — какой-то дорогой жилой дом, весь в зеркалах и цветах, и вместо балконов — площадки, чтобы люди могли поставить там скамейки или барбекю или просто развести маленький персональный сад; на крышу был выход только у консьержа; поэтому Ангел села спокойно, раскрыла книжку, открыла сок и тут увидела, что не одна: неподалеку загорала голышом очень красивая и уже достаточно смуглая девушка. Ангел засмущалась, не знала, улетать или просто не шуршать; но девушка, видно, ее почувствовала, сняла очки — смешные, в форме сердечек, как у Долиты Стэнли Кубрика, сказала просто: «привет».
— Здравствуйте, извините, я не знала, что вы здесь…
— Что за сок?
— Тыквенный.
— Поделишься?
Ангел перебралась ближе к девушке и протянула сок.
— Ты здесь не живешь, — определила девушка. Она была ее возраста, может, чуть старше; волосы темные, длинные, с оранжевыми и красными прядями; и ярко-синие глаза; она была похожа на вечернее коллекционное красное платье от Версаче; все в пайетках, но при этом не вульгарное; для красной дорожки. — Как тебя зовут?
— Ангел… Ангел Вагнер.
— А я — Милана Эрнестина. Ты летаешь?
— Что?…
— Я видела, как ты села на крышу. Ты летаешь.
— А ты живешь в этом доме?
— Если бы я жила здесь, я бы загорала на балкончике… Нет, я тоже летаю, — так спокойно, будто речь шла всего лишь об умении играть на фортепиано «К Элизе», — летом в основном, с целью позагорать; ищу самые высокие дома; здесь здорово, высоко, никто не пялится, и никто не ходит — нет ни труб, ни антенн; и крыша не течет; так что даже никаких ремонтников… Ну ладно, не буду тебя смущать, — она стала одеваться: белое кружевное белье; белое полупрозрачное, все в разрезах, батистовое платье; босоножки с длинными завязками из шелка; на всю спину у нее раскинулась татуировка — огромные крылья.
— А кто ты?
— Я работаю в книжном магазине; осенью открою свой — детский; там будет огромная деревянная железная дорога; правда здорово? А ты?
— Я учу детей балету; а еще в кафе три раза в неделю, официантю… в таком, семейном, с диванчиками и пирогами…
— Потрясающе. Не отказалась бы сейчас от пирога, полного вишен, а сверху — корочка сахарной пудры. У тебя есть с собой? Или полетели к тебе в кафе? Или ты хочешь почитать?
Ангел засмеялась — такой открытой и смелой была эта девушка, яркой, как калейдоскоп, — на нее можно смотреть вечность…
Ангел разбудила ее бесцеремонно, чтобы обнять и выразить восторг; приезд Миланы напоминал ей Рождество — такое же ожидание чуда, сильные запахи: еды, хвои, мандаринов, кофе с кардамоном, хруст подарочной бумаги… «О, ты жива», — прокряхтела Милана, она ненавидела рано просыпаться: «будто с живой кожу содрали»; распутала ворох розовых пледов: «обожаю спать на ворохе тряпья, у меня дома тоже сотни пледов — оранжевых, правда»; отправились сразу на кухню — розовый стол, табуретки, белые и розовые плитки пола — «нет, я с ума схожу по вашему дому»; Милана сварила себе кофе — она всегда возила с собой турку, настоящую, турецкую, антикварную, и специи; запахло на весь дом. Милана заполняла собой все пространство — как Марлон Брандо киноэкран; Ангел почувствовала себя в безопасности. «Ну что случилось, рассказывай». Она рассказала, как их завалило с Робом в церкви; «мм, а как этот Роб? приставал?» «ты что, очумела? нам не до того было, мы там писали только по углам…» «прекрасная история».
— Мне кажется, кто-то хочет причинить вред собору.
— А смысл?
— В этом все и дело. Не знаю. Ему скоро исполняется тысяча лет, и будет торжество…
— А ты уверена, что кто-то… собор же старый у вас, может, само все падает? У моих родителей такой дом — они хотели очень жить в замке, купили маленький, где-то в Шотландии, за немыслимые деньги, начало тринадцатого века, и не жалуются, что у них из отопления только камины, и воду носить нужно, и все петли и ступени скрипят, и потолок чуть живой…
— Собор не замок, его не продашь и не купишь.
— Если очень захотеть… Может, спросить у настоятеля: не предлагали ли ему за собор бешеные деньги англиканцы или православные? Ваш настоятель засмущался, а тем временем в ход было решено пустить силу…
— Перестань, — Ангел нахмурилась; ей показалось, что среди словесного мусора Миланы промелькнуло что-то блестящее; рассказала, как летала ночью и увидела человека с сигаретой, вернее, его сигарету.
— А чего это ты на ночь глядя полетела?
— Да… прочитала интервью с Кристофером в Cosmo…
— А, я тож читала. Херня какая-то. Ни о чем вообще.
— А меня там каждое слово разозлило…
— Фотка, наверное, особенно. Как он там хорош!
— Милана! — она кинула в подругу куском булочки с малиновым джемом и попала в волосы; начался бой; на адские звуки прибежала маленькая Катрин в ярко-розовой с золотыми полосками пижаме, и еще медвежонок вышит на кармане розовый, обнимающий подушку, и надпись. «Сладких снов»; «ой, не могу, хочу такую пижаму, ну почему для взрослых таких не шьют?!» — и Милана закрутила Катрин в бешеном танце; кухня была вся разгромлена; Ангел подумала: «Милана — это стихия; дождь из розовых лепестков и лягушек одновременно…»
Потом Милана долго красилась, сушилась феном, выбирала обувь: клетчатые балетки или оранжевые кроссовки; «никуда твой собор не делся, не разобрали его на кирпичи, не бойся, я, когда летела, видела его сверху, вполне себе целый»; но Ангел все равно стояла над душой, прыгала на одной ноге и ныла: «быстрее, быстрее, вдруг что-то случилось, пока я болела»; «ну да, превратили твой собор всего лишь в мечеть»; и потом шли по солнечным улицам; «как у вас славно, давно я запаха сирени не слышала; или это у тебя духи новые?» Собор стоял на месте — такой же острый, колючий, черный, серый; в свежих лесах; рабочие ползали по ним туда и обратно, латали стены, латали крышу; казались игрушечными в оранжевых жилетах; Ангел вздохнула — и вдруг увидела: один из витражей разбит; схватила Милану за руку; это оказался самый старый витраж — ему было лет восемьсот; на нем изображен герб Талботов; один из Талботов, лордов, рыцарей, красивый, носатый, с сапфировой серьгой в ухе, заложил этот собор; он просил о победе и поклялся, что если победит, то построит собор; победил и построил. Из собора вышел Роб, увидел Ангел и махнул ей — против солнца тонкая, стройная тень, и казалось, что солнце у него в руках; «хорош», — шепнула заговорщически Милана; а он уже шел им навстречу, и солнце пылало в его волосах, будто он святой и вот-вот взлетит… как было бы здорово, подумала Ангел, иметь такого летающего друга… «привет, я Роб Мирандола» «Милана Эрнестина», и они уже идут рядом и разговаривают, точно знакомы лет сто, шутят; а Ангел плетется рядом и молчит; Роб тоже в оранжевой жилетке, руки в грязи; «в собор нельзя, там все в щебенке и побелке, в камнях; я собирался отмыться и сходить кофе попить; хотите кофе?» Они повернулись и смотрят на Ангел.