ю: укропом, кинзой, базиликом, мятой — травы росли у них в саду. Он всегда был там, где была она, Ангел, — в кафе, на каждой ее смене; всегда заказывал одно и то же, непритязательное, как она тогда, когда искала незнакомца по гостиницам: булочку и какао; на рынке, когда они с мамой или бабушкой покупали продукты; гулял возле замка Скери, когда она приходила к маме или Денизе; гулял по набережной, здоровался кивком… Она чувствовала его взгляд теперь — липкий, плотный, постоянный, как тиканье часов; доработала смену, вышла в уже ночь — как тогда, когда появился Седрик в первый раз, поджег леса, — напоенную ароматами, теперь уже летними — травами, розами; она шла и шла, через весь свой любимый город, слушала мостовые, стены, бухту и просила сил; и дошла до своей любимой скамейки — обернулась; он был близко, отвернулся; она разогналась, схватила его, грузного, пахнущего чесноком и страхом, и оттолкнулась от земли. Он завизжал.
— Что ты делаешь, сумасшедшая девка?! Отпусти меня!
— Но ведь вы же хотите узнать, как это — летать… Кому вы меня продали? Говорите, иначе уроню, — она летела быстро, низко, почти касаясь носками туфель воды. Он вырывался, и это было мучительно.
— Они придут за тобой, рано или поздно.
— Когда вы скажете? Рано? Поздно? Как вам захочется, разве не так?
— Отпусти! Тогда я позвоню им и скажу, что ты не летаешь больше… вышла замуж, забеременела, разучилась…
— А они поверят? Я вот что-то не верю.
Он укусил ее. Ей стало мерзко, она встряхнула его, он опять коротко взвизгнул.
— Сука, сука, отпусти!
— Вы упадете прямо в море, если будете орать и бить меня по ногам. Здесь уже очень далеко от берега, сами не доплывете, и вас не спасут.
— Я убью тебя, сдам немедленно… Они ждут только моего звонка. Я тебе крылья-то повыдергаю.
— Это правда?
— Да! — он сползал в своем пиджаке все ниже и ниже, цеплялся за нее и при этом царапался. Ангел стало совсем не страшно, таким отвратительным он был — не человеком; и пах он не как человек — мочой, потом; а чем-то холодным — железом, старой землей…
— Правда? — еще раз спросила она. — Только от вас зависит моя жизнь?
— Да, только от меня, — и он засмеялся. — Так что ты попалась, — и тут она отпустила его; он посмотрел вниз — сколько ему падать; Ангел была под самыми облаками; он даже не закричал, летел как камень и умер, разбившись об воду… Его пиджак остался у нее в руках; «он выскользнул, — сказала она себе, — нет, я его уронила; я его уронила; я убила человека»; но не почувствовала ни боли, ни раскаяния; он хотел убить ее… летающую девушку. Она летела в облаках, волосы у нее заледенели; и только когда от холода заболели щеки, она очнулась, спустилась плавно вниз, к теплому ночному морю, опустилась в него, и нагревшаяся за день вода ласкала бедра; Ангел окунулась вся, легла на спину и поплыла; пока звезды не засияли; а потом она проснулась и охнула, выбралась на берег, выжала туфли, платье, волосы, побежала через город, через спящий сияющий Скери, по дороге; машин уже почти не было, а те, что были, видели ее издалека, сигналили, и она уходила с проезжей части, потом снова шла посредине; начался лес, а страх не оставлял ее, гнал, она так и не поняла, как не заблудилась, как сразу вышла на дорогу к их дому; к дому Руни; и все это время она повторяла: «не лететь, не лететь, не летать; о боже, я теперь больше никогда не смогу летать, мне так страшно»; «Кристофер, — повторяла она, — спаси меня, Кристофер»; и увидела их дом; горел свет — на первом этаже, в библиотеке, — настольная лампа; наверное, Леонард читает или пишет, рифмы, ритмы, что-нибудь про полночь, лунный свет, про Темную Башню; еще одна лампа в гостиной — и звуки рояля, какая-то очень печальная и нежная музыка, легкая, почти радио, — насвистывать в ванной, но при этом очень трогательная, не надоедающая, как некоторые дети — могут играть сами, только молока им налей и печенья дай; и ты не заметишь, как прошел день, легко, сложился, как пазл; значит, и Андреас не спит; она постучалась; дверь открыл Кристофер в рубашке хаки, в подтяжках и в светло-коричневых брюках, эдакий молодой Индиана Джонс: «Ангел… о боже, Ангел, что с тобой? Ты ранена?» — ее любимое платье порвано, из руки текла кровь, оттаявшие волосы висели, в туфлях хлюпала морская вода, щеки были в соли и горели. Он обнял ее, ввел в дом, Андреас и Леонард стояли и смотрели, растерянные; «с ней что-то случилось», — прошептал Кристофер; «вызвать полицию, “скорую”?» — спросил Леонард тоже шепотом; они подумали, что на нее напали и изнасиловали. Кристофер взял Ангел за лицо и заставил посмотреть на себя.
— Ангел, что случилось? На тебя напали?
Она замотала головой.
— Ты упала? — он подумал: а вдруг она разучилась летать?
— Не я, — сказала она, голос у нее был ужасный, горло раздирала соль.
— Воды, — сказал Андреас, — она была в море. И наглоталась соли.
Леонард побежал за водой.
— Можно… — она дрожала, но уже приходила в себя, — можно мне в душ?
— Конечно, только попей, — она выпила воды, зубы стучали о край стакана; «боже, — подумала она, — я как в кино, из «Чужого», Кристоферу должно понравиться»; но потом устыдилась: он так волновался, глаза у него потемнели, и он держал ее руки и целовал их эпизодически.
— Я… я убила человека. Кристофер, я убила человека… — прошептала она.
— Что ты такое говоришь? Кого?
— Того, кто следил за мной.
— Ты уверена?
— Да. Мне сказал Седрик, что за мной давно следят, и я увидела его. И убила.
— Кто такой Седрик?
— Седрик Талбот… он гангстер и знает, что они могут убить меня… А тот, второй, он и убил бы меня, он кричал, что стоит ему только позвонить, и за мной приедут… из ЦРУ, я не знаю больше, но мне так страшно… вдруг они все-таки уже едут. Вдруг он должен был звонить им каждый вечер, а сегодня не позвонил, потому что я убила его? — Кристофер обнял ее, она сжала его волосы; ему было больно, но он терпел, ждал, когда Ангел придет в себя, и весь этот бред устаканится, упорядочится — то ли это был сон, то ли… Он подумал: «А что, похоже на правду. На серию «Секретных материалов», но ведь похоже… вот черт». Он довел ее до душа, сел у дверей, позвонил к ней домой, успокоил бабушку: «Ангел у нас в гостях, останется ночевать в гостевой спальне», позвал к телефону Оливера.
— Мм…
— Ты что там, пирог ешь?
— Ну да.
— Ангел у меня.
— Мм… так быстро.
— Ты не прав. Она прибежала, вся в морской соли, будто потерпела кораблекрушение, в порванном платье, сказала, что убила человека, который за ней следил, чтобы сдать ее ЦРУ…
— Похоже на кино. Уже снимаем?
— Оливер. Подумай. Похоже это на правду? Она девушка, которая умеет летать…
— Похоже.
— Черт. Мы в жопе. Собирай вещи.
— А что?
— Не знаю. Книги, расческу, пирог — что там у тебя есть из вещей. И попроси бабушку Ангел собрать самое необходимое: пару платьев, не вечерних, джинсы там, свитера, белье… Скажи, что я умираю от страсти и везу ее в Вегас, венчаться…
— А ты умираешь от страсти?
— Ну и это тоже. Я спасу ее, а потом уже предамся страсти; ну и кино поснимаем какое-нибудь…
— В Вегасе?
— Не знаю. Посмотрю по рейсам, куда быстрее.
А потом слушал душ, постучался. Она ответила как Оливер точь-в-точь:
— Мм?…
— Ты в порядке?
— Нет.
— …
— До спины не достаю, у тебя есть в душе такая щетка с длинной ручкой?
Он засмеялся.
— Да. В шкафчике, слева. Но я бы потер тебе спину.
В него влетела горсть шампуневой пены; она вылила на себя почти весь розовый «Эльсев» с протеинами жемчуга; ее поразила его ванная — белая, кафельная, шкафчики белые, в них белые коробочки; будто у девочки-пуританки, помешанной на карантине; но если открыть шкафчики, там куча флакончиков и гелей: зеленых, оранжевых, розовых, пунцовых, цвета какао; будто ванная Хаула — полно колдовства для красоты; может, он волосы в черный красит; поискала краску для волос — не нашла; потом поняла, что большинство флакончиков нераспечатанные — дарят, наверное, а он их складирует; и решила ему помочь: попробовала все, кроме геля для бритья и бальзама после. Особенно ей понравился один скраб — сливки с клубникой, полосатый, в стеклянной банке, запечатанный, как в старину варенье — клетчатой бумажкой с резиночкой; а внутри была ложка — ешь, как лакомство… Вышла наконец, вся благоухая. Он сидел на пороге ванной и был мрачен.
— Ангел, если это правда — то, что ты говоришь, — нам нужно срочно жениться и уезжать.
— Прямо именно в таком порядке?
— Можно сначала уехать, но ведь ты обожаешь собор Святого Патрика и венчаться, наверное, хочешь там. Дедушка попросит отца Томаша провести обряд… не знаю… среди банок с краской…
— Ты хочешь жениться на мне… как странно… А я уже придумала историю дальше, за нас, где ты меня бросаешь через несколько дней; ты разлюбишь меня… подумаешь: я ее добился, и зачем она мне теперь? Ведь это по правилам…
— О боже, — сказал он, — ты слишком много думаешь за меня. Мне это уже не нравится. Я собираюсь жить с тобой всю свою жизнь, мотаться по свету, снимать кино с Оливером и наделать кучу детей, мальчишек Руни и девчонок Вагнер…
Она засмеялась, села рядом, положила ему мокрую голову на плечо; она пахла, как целое море васильков.
— Даже если я разучилась летать, пока бежала по лесу?…
— Даже если ты разучишься ходить, ты не избавишься от меня; наоборот, я буду нужен тебе, как никогда, — катать тебя в кресле по розовому саду; ведь когда-нибудь у нас будет розовый сад, как в Скери, ничуть не хуже, — а Ангел уже спала… сопела и спала; «как ангел, — подумал он, — я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее…»
Careless memories
Письма пришли поздно вечером; лежали у консьержа, пока Снег и Макс не пришли домой, а они вернулись в три часа ночи; они были в опере — давали «Сельскую честь» и «Паяцев» — красно-золотой театр, императорская ложа; они ходили туда вдвоем, ели там домашние чипсы и крошечное печенье с карамелью и в молочном шоколаде; Макс пек утром и взял с собой в бумажном коричневом пакете. Макс был в сером свитере, облегающем, с горлом, и в темно-синих джинсах, и в сером узком коротком пальто; Снег же, как композитор, по старинке надевал сюртук, черный, приталенный, очень дорогой — зато сидел как влитой, ни единой морщиночки, — и белую рубашку, тонкий черный галстук, подтяжки, черные брюки. «Ты похож на гангстера», — сказал Макс; «да ты говоришь это в сотый раз, — разозлился Снег, — ты же писатель, ищи сравнения, почему я не похож на Шопена, например?»; «ну, я ж не видел Шопена, — сказал Макс, — ну не сердись, согласен, я туплю, но ты похож на очень красивого гангстера, и все девочки в Чикаго — твои»; на самом деле Снег был похож на прекрасного вампира, но о вампирах они не говорили; Макс писал о них, а Снег имел с ними дело. Снег любил «Сельскую честь», считал, что увертюра — совершенство; Макс уже на увертюре уставился на дирижера; «Снег, боже мой, посмотри на него… он просто Дроссельмейер»; Снег посмотрел в оркестровую яму: дирижер был совсем мальчишка, невысокий, челка до носа, чуть не сбил рукой пюпитр у ближней скрипки; он дрожал, прыгал, танцевал, кривился, прижимал палец к губам, прося оркестр затихнуть; это было волшебство, шаманство; Макс свесился с л