— Как там, в «Назад в будущее»: сэто будьба…
Кай занёс Люэса; «не разувайтесь, у меня всё равно на днях генеральная уборка»; прошёл крошечный коридор: стены в плакатах, из ванной шло тепло и хвойно-грейпфрутовый запах — значит, они её из ванны вытащили. В квартире была всего лишь одна комната: диван, обитый вишнёвым бархатом, как театральный, простые книжные полки, стол с компьютером, гитара, мольберт, скрипка, несколько картин, занавески из красного бисера. Люэс лёг на диван и сразу повернулся к стене, знакомо подтащил самую большую подушку; «Джастин», — пробормотал во сне; Джастин вздохнула, пошла в ванную спускать воду. Кай смотрел на плакаты — все с её концертов, она играла с ещё какой-то девушкой, а вовсе не с парнями, как в его мире. Картины казались вырванными из книг иллюстрациями; Кай подумал, что, наверное, даже что-то читал: двое сидят за кухонным столом и разговаривают — ночное окно во всём спящем доме, на третьей табуретке кошка; парень в телефонной будке, дождь, он ждёт ответа, приложил к запотевшему стеклу ладонь; девушка висит в воздухе, над ночным городом, на ней белое полупрозрачное платье, и она тянет за собой юношу в чёрном сюртуке, синих джинсах — он летать не умеет, но очень хочет быть с девушкой, встал на самые цыпочки; и фотография какой-то группы. Типичный брит-поп: четыре мальчика в свитерах, глаза молодые и усталые, серые с синим, и лохмы; такие обыкновенные парни с улицы. Под каждым — автограф. Углы у плаката были потрёпанные, и Кай подумал, что это, наверное, любимая с детства группа Джастин: она ездила на их концерт отчаянно далеко и теперь этот плакат всегда с ней…
— Это Travis, — сказала Джастин, — я их обожаю. Назову в их честь ребёнка. Поставить чай?
Она переоделась в старые растянутые джинсы, тёмно-синие, на малиновых подтяжках, и в зелёный вязаный свитер; намотала волосы на мягкие плоские розовые бигуди. Свитер Кай помнил — она носила его в депрессию; он с длинными рукавами, широкий в талии; Джастин садилась в кресло, натягивала свитер на ноги и смотрела в окно, на тучи, на ночь, и лицо у неё было как луна, с тончайшими переливами настроения, мыслей, света, — можно смотреть, в свою очередь, на Джастин и улыбаться её лёгкой улыбке, хмуриться её нахмуренным бровям; и всё это так тонко, как прикосновение пера… Кай кивнул; она поставила в коридорчике чай — на компактной двухконфорочной плите; чайник быстро закипел, загудел, как паровоз из песни Oasis; Джастин достала из шкафчика, обклеенного смешными вырезками из газет, журналов, составленными в случайные комиксы, две чашки; Люэс не проснулся даже на чайник, и Кай подумал, что парень, наверное, несколько суток без сна: прошёл весь лес, весь город, а всё-таки настоял на своём — спит на диване у любимой… Чашки Джастин Кай уже видел: она их купила в тот день, когда познакомила его с мамой Венеры; шершавое напыление цвета слоновой кости, чёрной тушью наскальные рисунки: человечки убивают мамонта — на одной чашке, кабана — на другой и танцуют победный танец; и ещё потёки тёмно-коричневой эмали, будто шоколад выплеснулся кипящий; а заварку она налила из такого же, наскально-шоколадного чайника — с ручкой не сбоку, как у всех заварников, а сверху, как у ведра, из ивняка.
— Подарок Габриэлю ван Хельсингу, — сказал Кай; Джастин вздрогнула; будто хлопнула дверь, а человек думал, что один; обернулась на Кая, и он увидел, что она его боится, как дурного предсказания от гадалки.
— Откуда вы знаете Габриэля?
— Да не знаю я Габриэля, я просто знаю о нём.
— Откуда? Вы читаете мысли?
Кай удивился.
— Нет.
— У меня был знакомый, который читал мысли, странный мальчик актёр, очень красивый человек, такие настоящие, синие глаза, как в книжках пишут: сапфиры, фиалки в прозрачном ручье; он умер в прошлом году, — она налила кипяток, руки у неё дрожали, как у застенчивого, вынужденного вслух прочитать толпе заметку из газеты о повышении тарифов, — Оливер Рафаэль… однажды я сидела за столом у него в гостях и не знала, положил ли он мне сахара в чай, всё думала, а он как крикнет из соседней комнаты: «да, положил, две ложки, как ты любишь!» — и засмеялась тихо; лицо же её оставалось напряжённым, словно вернулась домой с работы, а дома куча дел: погладить, вынести мусор, приготовить ужин, позвонить больной маме… — Откуда вы знаете о подарке?
— Вы мне не поверите.
— Поверю, ведь о подарке никто не знает, даже сам Габриэль; у меня целый стол подарков Габриэлю, но ни один я не подарила, и этот тоже; он так и уехал, даже не знал, что я… и, может быть, я его больше никогда не увижу, — она охнула от боли, как от внезапной желудочной, сползла на пол и там зарыдала, давясь, закрывая рот, чтобы никто не услышал: родители, старший брат; привычка с детства; Кай сел рядом с ней, обнял её, она была тяжёлая, тёплая, как кот, как Люэс; Джастин уткнулась, спряталась ему в подмышку, словно они и в этом мире знакомы уже сто лет, и ждали, когда это пройдёт, как обычно ждут дождя — хоть бы никогда не заканчивался…
— Так вы кто? — спросила она потом шёпотом, сморкаясь в салфетку, открыла ящик стола, не вставая с пола; квартира её была маленькой, как мышиная норка. — Чай остыл, подогреть?
— Я из другого мира, параллельного вашему; уф, ну и бред, извините. Да, давайте подогреем.
— Из будущего, что ли?
— Нет, просто параллельного, — Кай сначала почему-то рассказал о вечеринке у группы братьев де Вильде, потом о магазине мамы Венеру потом о городе — как из него уходят люди, словно река мелеет; Джастин слушала внимательно, будто в мире скоро не будет книг, и надо их запоминать, и вот сейчас ей читают на запоминание Шекспира или самого Брэдбери; чай они подогрели, Джастин вытащила печенье — в виде ракушек, хрустящие, жёлтые, внутри вместо жемчуга — черничный джем, и шоколадку — чёрную, жирную, бельгийскую, в грубой серой бумаге, для ценителей.
— Венера — кто это? — и Кай понял, что она не просто верит, она понимает — как всегда, чудесная Джастин, лучший друг на свете…
— Девушка, которую я люблю, — и Кай рассказал о ночи, когда родился их мальчик, Руди, — в настоящий снежный ураган; словно мир сопротивлялся Руди, словно Руди — будущий великий Тёмный; они еле-еле дождались скорой; на дорогах были пробки; и Венера держала Кая за руку и пела тихо одну и ту же песенку: «Летит Жозефина в крылатой машине»; и совсем не кричала, не сжимала до крови, просто бесконечные остановки, удары ветра в стены машины и тихий голос; у Кая кружилась голова: Венера рожает их ребёнка; год назад он и вообразить себе такого не мог — лишь бы услышать её голос в трубке телефона: «а, Кай, привет, тут Джастин попросила Elastica, можно? мы наглые, наверное, прости, с нас хорошее вино…»; а потом её увезли в больницу, он думал, ему не хватит пачки «Честерфилда»; но медсестра вышла буквально через минуту и сказала, улыбаясь: «у вас сын»; и его пустили к ним — к ним: Венера лежала в своей одежде, её даже переодеть не успели, только простынь накинули; ни крови, ни запаха лекарств, а только её запах — нероли, иланг-иланг — и что-то маленькое; «это оно?» «ага»; и они начали тихо смеяться и трогать Руди за лапки.
— А утром мир был белый-белый, снега намело до третьего этажа, Венера поднесла Руди к окну и сказала: «смотри, как красиво, правда, Руди? ещё никто не приходил в такой чистый мир»; и мы назвали его Руди — «Ледяная Дева» Андерсена, — Кай задохнулся, ужас: «а вдруг я их больше не увижу?» — забился в нём со скоростью сто ударов в секунду. Джастин поймала его за руку, будто он собирался спрыгнуть: «всё в порядке, слышишь, Кай, ведь меня ты нашёл, и её найдёшь или вернёшься к ней»; и Кай почувствовал: невероятно, он в другом мире, но Джастин ему верит, чужая, другая Джастин, которая рассталась с Люэсом и любит Габриэля и играет в девчачьем бэнде, — и Кай увидел, как миры переливаются во Вселенной: синим, чёрным, розовым; и переплетаются друг с другом, и ступени тянутся, как нити, и двери открываются от одного ключа — от любви, и зажигается фонарь на вершине Тёмной Башни, будто кто-то решил при его свете почитать хорошую книгу на ночь — «Маятник Фуко», атлас дорог…
— Расскажи, какая она? Красивая, странная?
— Она… она любит старинные платья. Длинные, с фижмами, шлейфами, кринолинами, жабо и прочими немыслимыми в эпоху Леви-Стросса вещами. Ей шила их с детства мама на каждый праздник — Рождество, день рождения; потом она сама научилась — и ходит в них по дому как ни в чём не бывало: моет в них посуду, полы, поёт, печатает свой роман… задирает босые ноги и пишет, а со стула свисают складки из парчи… Однажды она нашла в одном из брошенных домов целый шкаф платьев разных эпох: Марии Антуанетты, мадам Рекамье, Маргариты Валуа; и все её размера будто в доме жила её сестра-близнец, странный был дом: красный кирпич, витражи с изображением змеи, на полу — узоры и надписи на латыни, всё в плюще; мы даже думали переехать туда, но Руди там не понравилось — вот он у нас точно умеет мысли читать: он начал дико реагировать на шумы и шорохи, цепляться за нас, за одежду; мы подумали: ну его, этот дом, особняк Красной Розы; и только платья забрали и несколько книг…
— А о чём её роман?
— Ох… Она называет его католическим. Кажется, он даже посвящен Габриэлю, — не «кажется», Кай знал это точно. Венера роман не показывала, только читала куски, смеялась, сердилась, прерывала на полуслове, поправляла карандашом, скребла ногтями в голове; Кай даже и не слушал, знал, что она не ждёт критики, а хочет, чтобы он не почувствовал себя лишним; и он просто любовался её босой ногой выглядывающей из-под платья, расшитого золотом кружевного подола, нервными, тонкими, с постоянными жестами, как у глухих, руками подвижным, как облака, лицом — словно на небо смотришь и никуда не спешишь; но однажды она была в ванной; стояла осень; ветер с холодеющего моря хлопнул по балконной двери, распахнул её, пронёсся по комнате; и листы полетели, Кай стал их ловить, дурацки растопырив пальцы, нечаянно на что-то наступал, нечаянно что-то читал; было хорошо, правда, — она могла бы стать знаменитым писателем, модным, богемным, а потом, когда забудут и появится со