Я выглянул на ярмарочную площадь, которая, к ужасу местных уроженцев, была во время второй мировой войны разрушена на целые тридцать пять процентов. Явная несправедливость, если учесть, что 5 марта 1933 года всего-навсего тридцать два и две десятых процента избирателей Брамме проголосовали за местных нацистов.
Только я хотел углубиться в тоненькую книжечку стихов местного гения всех времен Харма Клювера с многообещающим названием «Обзорины», когда увидел бегущего по исторической брусчатке ярмарочной площади Корцелиуса. Заметив меня за столиком кафе, он возбужденно замахал руками. Я понятия не имел, что стряслось.
Да, быстренько несколько слов о Корцелиусе: если разобраться, человек он достойный. Некий реликт из добрых старых времен внепарламентской оппозиции, все еще несколько восторженный и горячий. В застиранных джинсах и шикарной рубашке, с волосами до плеч, Корцелиус ощущал себя левым пророком и борцом против системы. О чем говорит и его личный девиз: «Ни дня без нового голоса для СДПГ!»
А вот и он: одинокий волк, интеллектуал с младых ногтей и до мозга костей.
— Разве вы не слышали сирены? Тут полицейские не проезжали?
— Нет. Вы сами говорили мне: в это время суток проезд по ярмарочной площади запрещен.
— Да-да, что это я… Взлетело на воздух надгробие бургомистра Бюссеншютта.
— Этот огромный памятник?
— Он самый, в конце Старого кладбища.
— Кто же взорвал? Уже выяснили? Во вкусе этому человеку не откажешь…
— Да, Плаггенмейер…
— Плаггенмейер?..
— Полукровка, о котором я вчера вечером рассказывал.
— A-а, это тот парень, который в последнее время никому не дает покоя, потому что уверен, будто его не-весту убил кто-то из отцов города. Ведь это он, не так ли?
— Да, Герберт Плаггенмейер. Сейчас он в гимназии имени Альберта Швейцера и грозится взорвать весь выпускной класс, если убийца не явится в полицию.
— Господи ты боже мой…
— А в доказательство того, что шутить он не намерен, Плаггенмейер с помощью дистанционного взрывателя для начала распотрошил усыпальницу бургомистра… Пойдемте же!
Пока мы торопливо спускались по узенькой Кнохемхауэргассе, Корцелиус еще раз коротко повторил то, о чем вчера рассказывал мне как бы между прочим.
— Примерно недели три назад, в начале июня, значит, невесту Плаггенмейера сбила машина, и вскоре она умерла от полученных ран. Он провожал ее к последнему автобусу, они, наверное, опаздывали, и она перебегала улицу, чтобы успеть. Несмотря на туман, водитель гнал машину со скоростью километров в сто и не остановился, сбив ее, хотя не заметить случившегося не мог. Свидетелей, которые сообщили бы что-либо существенное, нет — кроме самого Плаггенмейера. Он утверждает, будто видел темный «мерседес» с номером не то BE, не то ВА-С или О, первая цифра — сорок два, а последняя скорее всего единица.
Я чуть не сбил с ног ковылявшую впереди старушенцию. Похоже, весь Брамме торопился к гимназии. Когда играет «Герта»[11], на улице между станцией метро и Олимпийским стадионом народа не больше.
— BE — это Брамме, ясно, а что такое ВА? — Я покачал головой.
— Браке-Унтервезер, соседний городок, чуть ниже по реке за Бременом. В общем так: очевидно, это были буквы ВА или BE, Плаггенмейер с гарантией отвечает только за В. Не исключено, машина была из Брилона — В1, из Брюкенау — ВК, это между Вюрцбургом и Фульдой, В — Бланкенбург-Браунлаге в Гарце или В — Бремервёрде, что опять-таки совсем рядом.
Пока он все это перечислял, я пытался впитать в себя атмосферу Кнохенхауэргассе. Ее, очевидно, скоро будут перестраивать; здесь всего несколько современных зданий, а то сплошь — покосившиеся домишки мелких буржуа с обшарпанными серыми стенами. В основном двухэтажные, с надстройками-мансардами, взирающими на мир своими оконцами, напоминающими иллюминаторы. Полдюжины лавок и магазинчиков. Обувная лавка Доппа. Электротовары Брунса. Зоомагазин Вахмана. Один-единственный врач: уролог доктор Харьес. Маленькая гостиница «Городские весы». Пансион Мейердиркса. Влево спускается Кирхгассе, откуда хорошо видна сложенная из красного кирпича церковь Святого Матфея, Старое кладбище и двор гимназии имени Альберта Швейцера, на котором между бело-зелеными полицейскими и несколькими пожарными машинами сгрудились и снуют туда-сюда человек пятьдесят.
— Уголовная полиция пока на след не напала, — услышал я голос Корцелиуса.
— Неудивительно.
— Если Плаггенмейер не ошибся с номером «мерседеса», то подозрение падает на двоих: на жителя Браке Эрнста Георга Блеквеля, торговца автомобилями, и главного врача районной больницы Брамме Карпано, доктора Ральфа Карпано.
— Но в обоих случаях ничего доказать не удалось?
— Нет. У Блеквеля есть темно-серый «мерседес», причем номер у него ВА-О четыреста двадцать один, и вскоре после несчастного случая — или после убийства, если угодно, — сменили правое грязезащитное крыло. Сменили в его собственной мастерской. После чего оно пропало, словно сквозь землю провалилось.
— Какое любопытное совпадение!
— Никто его с тех пор не видел. А что в этом странного — оно такое маленькое.
— Послушайте, Корцелиус!.. Неужели одного этого факта недостаточно?
— Отнюдь! У Блеквеля полное алиби: его брат, жена и сосед показали, что во время происшествия они дома играли в скат[12].
— Тоже мне свидетели!.. Ну а этот доктор Карпано?
— А вот у него алиби нет. В двадцать три часа пятьдесят две минуты, когда все и произошло, он сидел дома в одиночестве. Зато у него-то машина в полном порядке, нигде ни вмятины, ни царапины. Люди Кемены проверили ее сразу же после случившегося. И ничего, абсолютно ничего не обнаружили.
— Какой у машины номер?
— В-С четыреста двадцать семь. С — сокращенное от Ральф Карпано.
— Гм… А Плаггенмейер считает, что они темнят?..
— И не он один.
Мы подошли к гимназии имени Альберта Швейцера, пятиэтажному храму науки, построенному в классическом стиле, со слегка облупившимися стенами из песчаника. Все вокруг уже успели оцепить, но Корцелиуса в городе каждая собака знала, служебное удостоверение тоже свою роль сыграло, так что пропустили нас без особых проволочек. Молчаливый патрульный полицейский провел нас через несколько затхлых подвальных помещений прямо во двор гимназии.
Корцелиус ненадолго оставил меня, подошел к группе полицейских и вернулся с двумя биноклями, один из которых протянул мне. Я направил окуляры на одно из окон в первом этаже — там сейчас 13-й «А» класс и Герберт Плаггенмейер.
В классе абсолютное спокойствие. Все словно оцепенели: и Плаггенмейер, и Ентчурек, и двадцать три выпускника. На светло-коричневом лице Плаггенмейера застыло выражение удовлетворения или чего-то очень близкого к нему.
Я испытывал страх, возбуждение и неимоверное напряжение. Подобные ощущения я испытал лишь однажды в жизни: полтора года назад, когда самолетом возвращался в Западный Берлин и узнал, что наша машина не в состоянии выпустить шасси и садиться — нам придется прямо на поле аэродрома, наскоро покрытое толстым «ковром» из пены.
— Виноват не Плаггенмейер, виноваты все эти скоты, — говорил Корцелиус, едва не дрожа от ярости и годами сдерживаемых эмоций. — Сначала доводят его до свинского существования, швыряют в тюрьму… А когда появляется девушка, которая вытаскивает его из всей этой грязи и унижений, они ее давят, убивают. И ни у кого не хватает мужества сознаться. Это, видите ли, может поставить под удар карьеру, от этого, видите ли, одни убытки в делах! Сейчас они трясутся от страха, потому что и их дети сидят в этом классе: там одни наследники хозяев города или наиболее состоятельных наших сограждан. Ну, может, кроме одного-двух. А перед ними — Плаггенмейер.
— Гм… Значит, предлагается такой заголовок: «Борьба в классе — классовая борьба в Брамме»?
Надо же как-то сохранять дистанцию. Корцелиус бросил на меня злобный взгляд.
— Я полагал, вы социалист?
— Безусловно. Но социалист ироничный.
— Какая к черту ирония, здесь все всерьез. Там сидят двадцать три юноши и девушки плюс один учитель плюс Плаггенмейер. И через какую-то секунду все они могут погибнуть. Боже мой!
Если уж атеисты начинают уповать на бога… Да, это ужасно, слов нет. Но мы оба не можем вмешаться, не в силах ничего изменить. Ни один из стоящих на земле не в состоянии ничего изменить, видя, как с неба на землю падает объятый огнем самолет. Ты можешь стоять безучастно, можешь содрогаться от страха, даже молиться или искать утешения в пустых, ничего не значащих словах. Но для тех, кто в самолете, в сущности, совершенно безразлично, что говорят или делают те, кто на земле.
Мне пришлось даже прикрикнуть на Корцелиуса, чтобы тот, чего доброго, не обалдел.
— А ну-ка расскажите мне по порядку, кто все эти люди!
И он сразу врубился, подавив свои эмоции: в конце концов, он репортер без всякого подмеса!
— Вон тот высокий, худощавый, который стоит у пожарной машины, это Гюнтер Бут…
— Бут, — повторил я. — Строительные конструкции и сборные дома, монтаж подземных и надземных коммуникаций, консервы, супермаркеты, бюро путешествий и мебельная фабрика. И рекламные щиты по всей автостраде: «Там, где Бут, там уют!»
— Вам уже все известно.
— Как же, прочел последние номера «Браммер тагеблатт».
— М-да, Бут, — это благодетель Брамме: капиталовложения, рабочие места.
Честно говоря, внешне он к себе располагает. Удлиненный череп — такими обычно изображают английских лордов, — впавшие щеки, узкие губы и ямочка на подбородке. Вьющиеся седые волосы, слегка поредевшие. Да, на расстоянии десяти метров он производит вполне приятное впечатление. Корцелиус возмущается его методами эксплуатации рабочих. Что ж, на сей раз враг отнюдь не напоминает привычные клише карикатуристов.
— А тот, что рядом с Бутом, это Ланкенау, — сказал Корцелиус, кивнув в сторону приземистого мужчины, несмотря на жару, нацепившего галстук и явившегося в строгом сером костюме. Прическа чиновника, золотые зубы, лицо хомячка, короткие ноги и огромных размеров живот, на котором как бы написано, сколько кружек пива этот человек выпивает каждую неделю в «партийных» пивных Брамме и других городков.