Они обвиняют нас, большевиков, что мы разжигаем гражданскую войну. Но есть две гражданские войны. Та, которую развязали помещики, старые чиновники, старые генералы, банкиры, капиталисты против трудящихся масс, – это бесчестная война. И есть другая гражданская война, которую мы, которую вы, рабочие, поднявшиеся, расправившие свои спины, ведете против угнетателей, против насильников, – это священная война. Эту войну мы вели вчера и будем вести завтра. И сегодня мы выражаем ее взятием Казани!
Для наших врагов это острый нож. Это не только освобождение еще одного рабочего города. Взятие Казани обозначает крушение дьявольского плана, в котором участвуют представители американской, французской, японской бирж, в который вовлечена русская буржуазия, десятки, сотни тысяч заговорщиков-конспираторов белой кости, – крушение того плана, который имел своей задачей передать все узловые пункты нашей страны в распоряжение англо-франко-американо-японских империалистов. И чтобы поступили они с Россией так, как поступали со всякой колонией.
Со взятием Казани их планам пришел конец. Надеяться на соединение чехословаков с англо-французами им уже не приходится. К тому же и природа оставляет врагам месяц, полтора месяца, никак не больше. Начнут подмерзать наши северные моря, замерзнет матушка Волга. И окажутся они отрезанными друг от друга, разбросанными малыми кучками по отдельным городам, без правильной связи друг с другом, изолированные и обреченные.
Разумеется, это не значит, что все опасности миновали. Нет ничего хуже для революционного класса, как предаваться успокоению на лаврах. Беда рабочего класса в том, что он недооценивает силу своих врагов. Сколько их, наших злейших врагов, отпущено рабочими Петрограда и Москвы после первого восстания! Тот самый генерал Краснов, который на Дону перестрелял, перевешал и перерезал тысячи, многие тысячи рабочих, в октябре прошлого года был взят в плен петроградскими рабочими и по добродушию отпущен. А правые эсеры, которые теперь министры на Украине и в Самаре, все эти Лебедевы и Фортунатовы[22], – они тоже все побывали в руках рабочего класса. Эти руки их подержали и отпустили – без уважения, с презрением, но отпустили! А они организовали против нас заговор, расстреливают и вешают рабочих.
Поэтому, когда нас обвиняют в жестокости, мы говорим: единственный порок, который непростителен для рабочего класса, это милосердие по отношению к своим классовым врагам. Мы боремся во имя величайшего блага человечества, во имя возрождения всего рода человеческого, во имя его освобождения от гнета, от темноты, от рабства. И все, что стоит на нашем пути, должно быть сметенено.
Сегодня мы отдаем казанским беднякам и солдатским вдовам богатые хоромы, которые казанская буржуазия трусливо покинула. Пусть попытаются только вернуться, мы покажем им железный кулак.
Героическое взятие Казани – грозное предупреждение всем империалистам, что в Советскую Россию, как в осиное гнездо, не засунешь больше грабительскую руку. Поэтому рабочие Казани первыми обязаны встать в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Кто отвиливает, кто укрывается от воинской повинности, есть изменник и предатель делу рабочего класса. В старое время стачек мы жестоко и сурово поступали со штрейкбрехерами. Так же мы будем поступать с тем рабочим, который не поддерживает Рабоче-Крестьянскую Армию, а помогает контрреволюции.
Судя по последним сводкам, Красная Армия растет не по дням, а по часам. Нами получена масса телеграмм, в которых просят разрешения произвести мобилизацию двух, трех, четырех и более возрастов. Товарищи, нельзя задерживаться на казанском бивуаке, нужно идти дальше. Тогда общими усилиями мы скоро освободим нашу Советскую Россию от черного насилия буржуазной контрреволюции. И во имя этого призываю вас, товарищи, соединиться в одном кличе:
Да здравствует Рабоче-Крестьянская Советская Россия!
Да здравствует Рабоче-Крестьянская Красная Армия! Ура!
Родина такому «ура!» – Иерихон. Что Троцкому Казань после стен иерихонских? «Ура!» и лай подхватываются в миг. Стоит в одном дворе залаять, как все дворы оглашаются собачьим «ура!». Так же и публика в опере (в сгоревшей опере): один старый пес кашлянет, как ему уже вторят с разных мест.
Когда «ура!» осело (а стояло – хоть топор вешай), Троцкий бросил через плечо:
– Вызовите двадцать отличившихся бойцов.
На волне революционного энтузиазма начинаются спонтанные награждения серебряными портсигарами. У Троцкого их вагон, изъятых с царских складов, но почему-то последнему солдату всегда не хватает. Тогда Троцкий, не задумываясь, дарит ему свои часы.
– Ой, что вы, товарищ Троцкий. А как же вы…
– Бери, брат.
И станут последние первыми. И будет это передаваться из уст в уста. А комиссар по военным делам скажет:
– Красных бойцов наградили, а красных командиров нет. Что у вас с рукой? Ранены?
Даукш отвечает не сразу. Осторожно двумя пальцами левой руки берет правую кисть в белой перчатке и помахивает ею.
– Эту руку пожимал Ленин.
Троцкий с полным пониманием кивнул и на таком же полном серьезе сказал:
– Завещайте ее музею товарища Ленина.
Ряды спускались полукружьями к основанию этой полуворонки, где полулюцифер пытался отсудить себе недостающую половинку. Вот он сошел в зал и поднялся на несколько ступеней по проходу. В проходах на ступеньках тоже сидели.
– Настоящими революционерами становятся в отрочестве. Я тоже начинал неоперившимся птенцом. Как вас зовут, товарищ? – он снял пенсне – движением, каким снимают шляпу, – и протер стекла, словно получше хотел разглядеть этого еще совсем мальчишку.
– Александр… – сглотнул… и во все воронье горло: – Александр! Выползов!
Трауэр заторопился, как торопятся с непрошенными объяснениями:
– Товарищ Троцкий, они с другом пытались освободить старших товарищей, которых вели на расстрел. Друга убили, тело бросили в реку.
Троцкий пожелал узнать подробности. Но Выползов еще не вжился в образ.
– Ну, это… В Госпитальной, говорили, расстреливать будут… В балке, значит… Ну, хотели сперва вместе, значит…
Трауэр пришел на помощь и рассказал, как было «на самом деле». Троцкий слушал сосредоточенно.
– Товарищи, – обратился он к залу, – оказывается, в Казани подпольно действовал Союз Коммунистических Подростков. На мой взгляд, это известие исключительной важности, товарищи. Подвиг Николая Карпова имеет огромное воспитательно-пропагандистское значение и должен быть увековечен. Надо провести массовые траурные торжества.
– Я Трауэр, редактор газеты «Клич юного коммунара». Мы как раз этим занимаемся.
– Очень хорошо, товарищ Трауэр.
Потом Даукшу:
– Пусть позаботятся о семье. Лица, близкие комсомольцу Карпову, не могут быть не близки советской республике.
Даукш бережно поддерживал руку в белой перчатке, словно вел любимую под венец. Голую правду не говорят и не показывают. Без перчатки зрелище было бы отвратительным. Еще решат, что трофическая язва ему передалась через ленинское рукопожатие. Перчатка прирастает так быстро, что вскоре ее перестаешь чувствовать. Выползов тоже всю свою недолгую жизнь «не снимал перчатку».
С Трауэром обстояло тоньше. Под давлением в Х-тысяч атмосфер честность можно выдать за честь – добродетель шляхтичей. «Гонор» звучит по-русски уничижительно, как и все, идущее из панской Польши. Революционная целесообразность есть высшая форма нравственности. «Осознанная необходимость» есть высшая форма пролетарской сознательности. Другими словами диалектика осознаваемости всего, чего угодно, есть высшая форма свободы. Это освобождало Трауэра от необходимости самообмана при ежечасном и ежесекундном вранье. Избавляло, если угодно, от мимикрирующей совестливости.
Но правда с кривдой все равно сразятся, «не в тым, так в иншем, не на жеми, так на небеси». Поэтому самообман неизбежен, неосознаваемый самообман обманщика: Трауэр не признается себе, что революционной целесообразностью он прикрывает не срам – природное его отсутствие. О жалкий жребий импотента! О, театральная студия русского юношества!
Обманщику, который сам обманут, не понять, что правда – это спасительный сон и это единственное, что необходимо осознавать. Ты, вмерзший в ужас скорой смерти, уясни себе одно-единственное: как о том, что ты уснул, узнаёшь лишь проснувшись, так же и о том, что умер, узнаешь лишь воскреснув.
А он, дурак, спустя полтора десятка лет нацарапает, как курица лапой – в преддверии казни домашней птицы, чего ей не избежать:
…Вчера меня исключили из Партии с формулировками, после которых не только не место в Партии, но и на советской земле. Было сказано, что я руковожу контрреволюционной группировкой в литературе. Я знаю, что все это заслужил. Я так был обласкан Партией, я пользовался ее доверием, я с величайшим стыдом думаю о том, как гнусно я вел себя. Благодаря своим безобразным поступкам, благодаря общению с проклятыми врагами народа, благодаря политической слепоте, благодаря разложению, которому я поддался, я попал в страшный круг, из которого не в состоянии вырваться. И еще одну роковую ошибку я совершил. Когда мне было девятнадцать лет, как редактор газеты «Клич юного коммунара» я присутствовал на выступлении Троцкого в Казани и в неправильном свете отразил этот факт в газете. Это был эпизод, который не только не оставил какого-нибудь следа, но которому я просто не придавал значения, потому что всю остальную жизнь активно боролся против троцкизма и других контрреволюционных групп за линию Партии.
Родной товарищ Сталин, сейчас опасаются не разоблачить врага и поэтому меня изображают врагом. Ведь Вы же знаете, что это неправда. Не верьте этому, товарищ Сталин! Помогите мне вырваться из этого страшного круга, дайте мне любое наказание. Полученный мною урок никогда не пройдет даром. Простите меня, что я все и пишу и пишу Вам, но это – от отчаяния. Товарищ Сталин, мне 38 лет. Неужели Вы считаете меня конченным человеком? Я еще много могу сделать для Партии и Родины.