Это было время литературных вундеркиндов, а литература была делом государственной важности. Успешно дебютировавший в двадцать лет, Мишаня попал в номенклатуру, как в избушку с Бабой Ягой, которая бредет сама собой. Тогда успех дорогого стоил. Автору одной-единственной книжки уже не грозила подворотня. Особенно при условии дальнейшей бездеятельности. Пьянствуй в одиночку – будешь долгожителем. Но если тебе при том, что не пишется – неймется и проявляешь ты общественную активность, пеняй, Мишаня, на себя. Отрекутся от тебя отец с матерью – не за то, что ты сделал, а за то, чего не делал.
Лилечка однажды видела Михаила Ивановича Трауэра. «Вот как тебя вижу», – хвасталась она подружке. Его с дядей Ваней снимали на хронику: они сидят за рабочим столом, дядя Ваня открывает книгу, что-то показывает. Снимали долго, служенье муз не терпит суеты. Мама дважды носила им бутерброды – и смеялась: «Михаил Иванович – некурящий товарищ, а его папиросу курить заставляют. Слышишь, Маркуша? Чтоб мужчина курить не умел, ха-ха-ха…».
Видела Лилечка и лучшего друга Коли Карпова Сашу Выползова. Она скорей догадалась, кто это, чем узнала. Колю все знают по портрету, а Сашиных портретов нету. Интересно, видя кругом столько Колиных портретов и ни одного своего, что он чувствует? Есть только одна в книге картинка: два юных подпольщика прячутся под окном, а в окне затянутый в рюмочку офицер целует даме руку. «– Сейчас мы услышим, куда они переведут Михеича, – прошептал Колька» (написано под картинкой).
– Я вам говорила, дядя Ваня, при совете школы действует коллегия по этике. Забыли? Шершеневича вызвали на нее.
Дядя Ваня радостно закивал: да-да, как же, как же…
– Сегодня состоялось особое совещание. Шершеневич написал на доске: «Военрук был Одноног». Свою вину не признает в наглой форме: «А что, разве военрук у нас больше не Одноног?». Нелли Кошкина, которая в него по уши влюблена, показала свое звериное лицо: «А что он сделал, просто изложил фактическую сторону дела. У Исак Самолыча такая фамилия». Дядя Ваня, можно вас спросить? Не хотите в «Повесть о сыне» вписать недостающую страницу?
У дяди Вани забегали глаза, как у шпиона. (Шпионов теперь – хоть соли.)
– Это надо посоветоваться с Михаилом Ивановичем. Он – писатель. (Писателей – тоже хоть соли.)
– Я знаю наперед, что он скажет. А я у-ве-ре-на: в Колю кто-нибудь да был влюблен. У него такое лицо… Он в свою маму удался, да?
В комнате висел «Комсомолец Николай Карпов» В. Дранишникова – авторская копия, подлинник хранился в Казанском музее изобразительных искусств им. Кулахметова. Благодаря Дранишникову мы знаем, как выглядел Комсомолец Карпов. Фотографии сгорели. По описанию художник воссоздал облик Комсомольца Карпова. Таким он дойдет до «товарищей потомков». Смотрите, товарищи потомков… Дядя Ваня признал сына не глядя.
Книжный шкаф полон литературы о нем. «Повесть о сыне», переведенная на восточные языки, на европейские, в том числе на французский, с предисловием Ромена Роллана. Письма школьников. Пожелтевшие газетные вырезки в альбомах, напоминавшие о «касбимском парикмахере»[24]. Дядя Ваня показывает их Лилечке.
– Дядя Вань, – говорит Лилечка голоском Mlle Бдржх: «Дядя Вань, миленький, эликсира, самую капочку…», – я наперед знаю, что ваш писатель скажет. «Пережитки», скажет. Он, наверно, очень строгий. Ведь Алина, сестра юнкера Недашковича, нравилась же она Коле? Хоть немножко? А вдруг они целовались? Ночью у старой мельницы, где скрывался Михеич…
Был ли Трауэр строг? Сколь строго он себя блюдет? Как говорится, хороший вопрос. Ему уже тридцать. Девица в этом возрасте считалась бы, мягко говоря, перезрелой: представим себе полопавшуюся в посылке хурму. Но он, как представитель сильного пола, посылки получает, а не отправляет. Позиция сильного пола пролетариату классово близка: батрак попадью чешет. А ежели кто, не снимая монокля, сенную девушку на сеновале завалил, так это чтобы дворянам было в чем каяться. Пусть сильней бьют себя в грудь, пусть громче раздается топор дровосека, рубящего сук, на котором сидит. Мы не возражаем. С нашей стороны это уступка их ментальности. Мало бороться с пережитками, их надо уметь использовать. Особенно пережитки в себе самом. Пурист, который подмигивает у себя за спиной – это лицо страны.
Трауэр – художнику-иллюстратору Гусеву:
По домоводству кол стоит. В плохом смысле слова. Это такой «недашкович», не могу тебе передать. Я тебе уже писал. Зато драмкружок возьмем в кружок. «Я чайка, мне чайку» и так далее. Как в санскрите, 24 падежа, пока муж жужжит. И не говори, что на эту роль лучше пригласить актрису помоложе. Это как в старом еврейском анекдоте: думает, что в последний раз, и так старается, так старается… В целом же марку передовика-забойщика стараюсь не уронить. Про прачечные напиши еще, это интересно, хотя у нас свои не хуже. Помнишь трех китайцев? Цыпа Коновалов, Олесь Коваль и потомственный ребе Ашерович? Потомственный ребе на следующей неделе будет чиститься: «Я не обрезан, я обкусан». Предвкушаю немалое для себя развлечение. Что касается твоего «нам не дано предугадать», поверь: «раппство», как и все, что делают большевики, это всерьез и надолго.
Язык «мужской комнаты» не имел классовых противопоказаний. Это вынуждало Трауэра работать под своего. Грим лежит на всем. Сын Йохэле-резника превратился в студента-ветеринара Михаила Ивановича. Брал штурмом юнкерское пехотное училище, а наган держал всего лишь раз в жизни – чужой, двумя пальцами за разгоряченный ствол, пока дружинник справлял нужду. Пролетарский писатель, а начинал со стишков в Москательном ряду, где имел обширную клиентуру. Довольно будет и двустишия, сочиненного для одного «гимназиста-мужчины»:
К чему скрывать, Вас больше не люблю я,
Владелец гимназического … —
сам Мишаня учился, если это мучение можно считать ученьем, в городском реальном училище.
И все же главным притворством его жизни было то, что он – «тридцатилетняя девица». До встречи с Саломеей Семеновной этот пролеткультовец с сильным мужским гормоном «побывал в деле» лишь раз и покрыл себя неувядающим позором. Сказка закончилась словами: «Я там был, мед-пиво пил, по усам текло да в рот не попало». На вторую попытку он не отважился и погряз в пороке имени Онана. Если б еще при этом он был Гоголем…
Жена Брука повела себя – решительней некуда. Для пристрела принесла бутерброды с осмининской колбасой («Осминин и семья. Деликатесы от коня»). Глазу киноаппарата Трауэр представлялся заядлым курильщиком. В пеленах папиросного дыма, который усердно стлали за него другие, он что-то объяснял дяде Ване, не вынимая изо рта залихватски заломленную папиросу.
После этого Саломея Семеновна подстерегла его прямо в уборной. У Козыря дом старинной постройки. Уборная с комнату: там располагались и шкапчики, и полочки, и прочие «службы» – к месту сему, ввиду первейшего его назначения, неприкосновенные. Закуток, где можно было прятать скелет, стал укрытием для Саломеи Семеновны. В ту самую секунду, когда, как говорится, «сколько им не тряси, последняя капля в трусы», – Саломея Семеновна явилась Михаилу Ивановичу.
Разделение мужчин на тех, что кричат, и тех, что молчат, приложимо к разным ситуациям. Поэтому ее левая рука, не мешкая, зажала ему уста (жест ангела), а другая рука… о ее также сугубо библейском местоположении легко догадаться. Мы же знаем, на чем клялись, когда закон был не писан: «Положи руку твою под стегно мое». Пока эта рука занималась знакомым Михаилу Ивановичу ремеслом, Саломея Семеновна объяснила ему суть вопроса:
– Фрейд – Карл Маркс в психиатрической науке, верно? А знаете, в чем состоит эдипов комплекс у женщин? То, что вы испытываете к матерям, мы испытываем к сыновьям. У меня сын в Ленинграде. Живет там с женщиной моих лет. Вы мне как сын… сыну-у-ля…
В руках у этой жены Потифара добыча посущественней, чем деталь мужского туалета. Воспользовавшись салфеткой, которую потом бросила в унитаз, Саломея Семеновна еще сделала как делают дети, когда у них липкие пальцы: облизнула их, – и быстро вышла.
Такое могло присниться, тем же разрешившись, но тогда б он спрыгнул на берег пробуждения, чего не последовало. Вывод: он бодрствовал. Он тщетно пытался с нею увидеться, выяснил, что муж зовет ее Соломинка. Стал ежедневно навещать дядю Ваню, поминутно бегая в туалет. Все напрасно. Случай, воспоминание о котором не давало жить, медлил со своим повторением. Записаться на прием к зубному? Мысль о муже повергала в не меньший трепет, чем мысль о жене. Есть такие гнилые уголки – на земле – из жителей которых составилась бы одна большая очередь к дантисту.
Он готов уже был ценой неимоверной пытки отдать на снос целый мир в пределах полости рта, где языку каждое дупло – родное, каждый пенек – куманек, каждая гнилушка – подружка. Но по порядку. Принес он Добротвору кой-чего на погляд из новенького, – такого глаза, как у Натана Григорьевича, нет и не будет… в смысле, когда закроется, второго такого глаза не будет. А закроется он вот-вот, Натан Григорьевич уже не вставал[25], надо будет, кстати, с ним посоветоваться, кого взять «на потом» – такого же глазастого.
– Мишаня, не в службу, а в дружбу, не забросишь? – Мишаня давно уже Михаил Иванович, давно уже не в газете – так, случается заглянуть на огонек. Пусть говорят: «Не заважничал, хотя в составе группы писателей был приглашен в Кремль» (не казанский – московский). – Эти два листка, – сказал Добротвор, – на шахматной доске.
– Будет сделано, старче.
Выходит Трауэр с листками на улицу и видит: жена Брука. Сука. (По старой привычке в рифму.) Она шла с Выползовым Сашкой.
В кинохронике Выползов тоже навещает дядю Ваню. Может, и его подстерегла – «на том же месте, в тот же час»? Не выдерживаю, значит, сравнения? Предпочитает необкусанные?