– «А жить так хочется…» – у Клавдии Кобзи над сросшимися черными бровями точно по центру родимое пятно, напоминающее красную точку, которой метят себя женщины из касты браминов. – Да не с кем, – вздыхала Кобзя, это была дежурная шутка.
– А я? – корчил рожу Вострецов, еще один коммунар из «Карла Либкнехта». Рожи он строил уморительные. Как говорят «золотой голос», так про него можно было сказать «гуттаперчевая рожа». Его репертуар насчитывал десятки гримас. Ему сказали: «То, как ты гримасничаешь, ты должен учиться на комика». И это привело его в НАТЕС.
– А что «ты»? – и снова свое: – А жить так хочется… Да не с кем.
– А я? – новенькая резиновая физиономия.
Эту сценку, повторявшуюся несколько раз кряду, наблюдал художник-фотограф Штромас. Шлемиль Адольфович делал групповое фото студийцев, для чего разложил, рассадил и расставил их (соответственно в три ряда) в скверике перед ДК Промкооперации. Свою жизнь Ш. Ш. прожил в гордом холостяцком одиночестве и теперь не утирал пьяной слезы с седой щетинистой щеки.
Щемящее «А жить так хочется» делает «Мою Марусечку» человечнейшей – до пьяных слез. (Заграничный Лещенко, певший ее в кабацкую присядку, не шел в сравнение с Утесовым – с его надрывающим душу «А жить так хочется!». Надрывающим душу до того, что кажется, это сам Лещенко поет в пятьдесят четвертом – на лагерной койке.)
Отбивая изо всей силы ритм на подносе, Саломея Семеновна запела:
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Вставай на врагов, брат голодный.
Раздайся крик мести народной!
Вперед! Вперед! Вперед! Вперед!
На последнем ударе выронила поднос, и он покатился, завертелся, упал с железным грохотом, мелко забившись об пол.
– Вы бы стыд имели! Мать здесь! – приподымаясь, закричал Фесенков, которого с каждой рюмкой скромное обаяние Жени Придорожной пленяло все больше и больше.
Фесенков напрасно лез в бутылку. Для Анфисы Григорьевны где безутешность, там и безумие. Она выпила протянутую ей рюмку самогона, заела атомным грибом.
Саломея Семеновна узнала Фесенкова по тельняшкке:
– Что, караул проснулся?
«Семеро против Фив» вернулись с победой. Скоро будет санитарный транспорт, рапортовали они Шерешевскому. Марк Захарович все еще предпринимал последние попытки спасти «Фивы» – что было безнадежно, но он не мог ничего поделать с собой. Это было время двоесветия: достигшего крайней, оранжевой отметки солнца и взошедшего на поблекшей половине неба бледного месяца. Вообразим себе: дрессированная медведица вдруг отказывается выполнять команды дрессировщика. Ничего не помогает – бегает по арене на четырех лапах. Уже клоун завладел вниманием публики, пока униформисты подготавливают выход следующего артиста, а бедный дрессировщик все еще пытается чего-то добиться от своей косолапой питомицы.
Саломея Семеновна буйствовала, Марк Захарович ходил за нею и что-то лепетал, а двадцать восемь человек ели-пили (из первоначальных тридцати одного вычтем Бруков и дядю Ваню). С каждой рюмкой этим двадцати восьми было все меньше дела до происходившего, равно как и до причины, которая свела их за одним столом. Да и как иначе – есть и плакать? Варварский этот обычай в более цивилизованных местах как-то еще амальгамирован. Там же, куда совершаются фольклорные экспедиции, где тени забытых предков обретаются во плоти, – это уж мордой об стол «после двенадцатой рюмки».
Вошли двое в несвежих белых халатах с завязками на спине и в медицинских колпаках. Им поспешили указать на Саломею Семеновну, которая была беспечна, как само безумие. Ее душа гуляла – гуляла широко, не зная удержу. Играет музыка, кружится карусель, мир потерял свои очертания – размазан силою центробежности уже и внутри черепа. Велико искушение всеобщей податливостью: нужна была музыка – и она была, нужны были люди, смотревшие бы с ужасом и восхищением – и они были, нужен был кто-то, кто дразнил бы в ней зверя, жалкий дрессировщик, ходящий за ней по пятам. Она взвивалась: «Уймись! Как тресну!» – а он свое. Искушение всеобщей податливостью сделало ее осью вращения этого праздника, покоряемого с такой легкостью, что опаска давно сменилась наркотическим счастьем свободы. Говорят, у свободы горький вкус. Я целовала ее уста… Тайна свободы превыше тайны смерти… Только свобода имеет значение… О, какой восторг…
Двое санитаров потащили ее. Она раздавлена не щитами – внезапностью. Ей страшно. Она все осознала и отчаянно сопротивлялась. Слишком поздно.
– Маркуша! Маркуша! Мне больно… Это как царские жандармы… – хитрит она. Поздно, надо было раньше думать.
Марк Захарович провожает ее до санитарной машины, белого воронка. Поняв, что сопротивление бесполезно, она покорствует – она, которой еще недавно все покорялись.
– Завтра, гражданин, все завтра. Сейчас ее оформят. А завтра приходите, все узнаете.
«Хлопок дверцы, как выстрел “Авроры”, – ознаменовал начало новой эры»[30]. Машина фыркнула, обдала вонючим черным облаком и скрылась, как Эней.
Траурные гулянья продолжались. Выпитое и съеденное расширяло плацдарм в головах и желудках собравшихся во имя его, Сашки. Уже появились первые признаки грядущих потерь. Бессознательный пролетарий Фесенков все повторял: «Женечка, хочу пива и колбасных обрезков». И еще что-то нес, да так на полуслове и метнулся… щеки колесом… нет, не донес до двери.
«Свинство, – подумала Которович. – Никогда не знают меры. – И женщины!.. – У стенки, держась за нее рукою, содрогалась в приступе рвоты библиотекарша, не обращая внимания, что пакостит не только стену, но и вставочку на своей обширной груди. – А еще с двойной фамилией».
Которович если выпивала, то на донышке. Рядом курсант Грошиков, духорной паренек, катался по полу, поджав колени к подбородку. У нее и самой начавшееся исподволь нытье в животе, покамест слабо просвечивавшее, вдруг сбросило покров. Кишечная колика сделалась нестерпимой, под языком вспухло тошнотой, неудержимо рвавшейся наружу.
Помещение наполнялось кряхтеньем, стонами. Люди превратились в действующие вулканы – так выворачивало миллиард лет назад нашу планету. Никто уже не помышлял о том, чтобы добраться до более подходящего места, да и где взять столько унитазов – по числу ртов, да и если б только ртов. Портомоев актуален.
Под пыткой всяк единоличник своей своей боли, прощай коллектив. Наступает долгожданное равенство – обоюдное безразличие. Галючке не до Галюка, Выползовой-матери так худо, что до сына рукой подать… а хоть до дочери! «Ох… ох… ох» – квохчет она. «Ты рожден был, когда твоя мать извивалась в корчах поноса» – Шерешевский долго бился над этой строкой Аполлинера. Теперь он проводит ее испытание на себе. За все три года, что нянечкой в родильном отделении, Которович не видела, чтоб в корчах поноса рожали… Она ничего больше не видела, у нее потемнело в глазах, било ледяным градом.
Налицо пищевое отравление. Как у того аккомпаниатора, которого Жидовецкая в последнюю минуту заменила (но Давыд Федорыч отравился тогда не грибами – поел чего-то другого). Признаки отравления грибами: уже по прошествии получаса рвота, температура, кишечный колик, водянистый понос, судороги, темнеет в глазах. Если не принять надлежащих мер, смерть неизбежна. Почему-то ни на педагогических курсах, ни в пехотном училище, ни в ДОСААФ этого не проходят. У Елены Молоховец в «Памятке грибника» читаем: «Как быть, если вы отравились грибами? 1) Вызовите рвоту посредством двоеперстия или осушив стакан мыльной воды; 2) поставьте клизму из ромашки; 3) разотрите тело суконкой, на живот положите грелку, на голову холодный компресс».
Любовь Митридатовна Сигал бросилась к администраторше, но бывший алтарь оказался закрыт. Тогда к вахтеру – тот не мог самовольно оставить свой пост, сказал обращаться к дворничихе. Вдвоем бегали в больницу. Пока примчался запыхавшийся фельдшер, пока были приняты вышеперечисленные меры… Как было напечатано в «Комсомольце Татарии»: «Из участников траурного обеда в память комсомольца Выползова в живых не осталось никого. Все они умерли в страшных мучениях».
Массовые отравления на поминальных торжествах – явление довольно частое, хотя и не со стопроцентным смертельным исходом. Так в Красноярске на поминках по мужу одной из преподавательниц отравилось двадцать девять человек, двое из них, учитель труда и учитель математики, позднее скончались. Четыре житормирчанина умерли в районной больнице – таков печальный итог поминок в доме номер девять по Академической улице. В садах “Вишенка” Орджоникидзевского района города Уфы на поминках по жертве суррогатной водки случилась абсолютно зощенковская история. Гости допили злополучную бутыль, оставшуюся после скончавшегося мужчины. Когда садовый сторож зашел выразить соболезнование супруге покойного, то застал ужасную картину: все двадцать восемь были мертвы. Двадцать шесть человек в Гаджикабульском районе Азербайджана отравились на поминках угарным газом вследствие неисправности иранского газового обогревателя. В Ольгопольскую участковую больницу прямо с поминок был доставлен тридцать один житель села Вербка Винницкой области, восемь человек детей спасти не удалось. (Впрочем, справедливости ради надо признать, что и заграницей дела обстоят не лучше. По сообщению агенства Синьхуа – цитирую – «в отдаленной волости Юаньбао, что в административном подчинении у г. Личуаня, граничащего с Чуньцинем, местный житель, крестьянин Чжу Фабинь, при содействии соседей устраивал поминки по отцу. На поминках присутствовало более тридцати крестьян. Через четверть часа у нескольких гостей начались судороги. Десять человек скончались на месте или по дороге больницу, в т. ч. двенадцатилетний ребенок».)
Неясно одно: справлялись ли поминки по поминавшим? Теоретически так можно истребить все население страны, а вот как было на практике – сказать никто не может. Поэтому каждый говорит все, что ему заблагорассудится. В век «статистики» (используем это слово как эвфемизм) остается неизвестным процент граждан – и не-граждан – умерших насильственной смертью за отчетный период времени. В руках Фемиды двадцатого века весы: на одной чаше Hakenkreutz