Касательно золотых коронок. Гребень, вычесывавший золотую перхоть у населения, естественно, не обошел стороной «дом Козыря», он же дом пятнадцать по улице Комсомольца Карпова. «Золотуха идет» – так говорилось об огепеушной страде. К Марку Захаровичу пришел человек и предложил золотые монеты. Только Марк Захарович его выпроводил, как угодил в воронок.
По-над городом кружили воронки, неприлично набивая себя «лоби-тоби». Потом ехали на пристань, вытряхивали карманы и отправлялись за следующей партией. Старая таможня наполнялась мужчинами положительными, семейными, с хорошо развитым собственническим инстинктом. Этот инстинкт надо было в них убить, не убивая их самих. Задачка для Вильгельма Телля. Инстинкт будет прикидываться, что мертв: «На, вот, последнее отдал». Не верь – подранок, яростный, сопротивляющийся. Надкусишь яблоко и снова ставь на лоб, целься. Самое сложное – распознать: когда действительно нечего кусать, последнее, а когда, хоть и пишет жене, дескать отдай всё, не только то, что за вьюшкой, но и позади выгребной ямы, – а вот про ножку стула ни единым словом.
Первым старателем Казани был комиссар 3-го ранга госбезопасности Мудров, приземистый, бритоголовый, загривок в три пальца, хитрые злые глазки, клок щетины под пятачком. Недоставало пары клыков снаружи. Такой внешностью, недвусмысленно анималистической, не только детей пугать, но и родителей. Обыкновенно эстафета свирепости передавалась по должностному склону: ужаснись и передай подчиненному. Но тут вопреки субординации вершина непосредственно снеслась с основанием. Это как если бы крыша рухнула. Когда в таможенном пакгаузе сделалось тесно (что уже бывало – только от товаров, не от людей), Мудров собственноручно ударил заступом.
Он появился, стуча сапогами по цементному полу. Установилась напряженная, исполненная страха тишина. Исторический штык-трехгранник потеснил полоненных, мужи утрамбовались. Комиссар обернулся и коротко что-то сказал сидевшему за столиком писцу в гимнастерке. Тот вышел и вернулся. Какое распоряжение было отдано? Какими понятиями оперирует власть внутри себя? (А вепрь-то всего-навсего забыл свои пилюли.)
– Значит, так… – он достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги и надел очки. – «По решению коллегии УГБ Татарской АССР нетрудовой элемент, не вовлеченный в социалистическое строительство, подлежит мобилизации на разгрузочно-погрузочные работы. Освобождаются лица, полностью…» Поняли? Полностью, без утайки… «Освобождаются лица, полностью передавшие пролетарскому государству свои частные накопления в золоте, в серебре, в ювелирных изделиях, в драгоценных камнях, в иностранной валюте. Условия труда и содержания призваны ускорить процесс сдачи нетрудовых накоплений». – Мудров сложил бумагу и сверкнул клыками: – И пусть каждый помнит народную пословицу: «Не откладывайте на завтра то, что можно сделать сегодня».
Золотоотдача началась. К писарскому столу потянулись люди.
– Фамилия, отчество, имя? – это было время великого экспериментирования во во всем.
– Брук Захарович Марк.
– Местожительство? Род деятельности?
Ответил, что дантист.
– Пишите жене…
– Это невозможно. Она в психоневрологическом диспансере на улице Ершова.
– Пишите матери, теще…
– Их нет давно. У меня на руках дочь, школьница, одна дома, понимаете?
– Как же не понять, гражданин Брук, – вмешался военный, до сих пор молчавший. – Разгрузите несколько барж, а там супруга поправится, дочка подрастет. Следующий.
Хватило и одного «Матроса Маркина» с партией многослойной фанеры для авиазавода, чтобы Марк Захарович согласился написать жене.
«Соломинка родная, надеюсь, тебе лучше и скоро ты будешь дома. Я тоже сейчас не дома, а уже сутки, как мобилизован работать физически на пристани. Меня беспокоит Лилечка, которая вернулась из школы, и никого дома. Надеюсь, Клава покормила ее. Срок моей мобилизации кончится, когда я сдам то, что спрятано в Лилечкином пианино и в тайничке под плинтусом, помнишь, я выпилил кусочек плинтуса и заложил снова? Надо сдать все, полностью без утайки. Я очень надеюсь на твое благоразумие в этом вопросе. Ведь речь идет даже не обо мне, а о нас всех и в первую очередь о Лилечке. Ужас берет от мысли, как она там. Твой Маркуша».
– Ну, сочинитель, целый роман сочинил… Кому? На деревню дедушке?
Марк Захарович потрусил перышком в воздухе, прежде чем надписать: «Гр-ке Брук Саломее».
– Только я говорил уже, что моя жена сейчас на излечении в психоневрологическом диспансере на улице Ершова.
– Разберутся.
Разобраться было легче легкого. Больнице еще только предстояло стать тюремно-психиатрической, а в отделении для врагов народа белые халаты уже отождествлялись с синими галифе. Кому разбираться – было.
Врач читает:
– «Брук…» Так… «Невропатическая конституция, возможно, наследственного происхождения. Расстройство мышления, повлекшее за собою необратимые изменения сознания. Страдает навязчивыми представлениями».
Но человек в форме с подобающей ее обладателю прямотой выражает сомнение в том, что пациент болен:
– А вы не думаете, что это симуляция?
Врачу, конечно, обидно, но врач на больного не обижается – а уж на чекиста… Впрочем, с чекистом это взаимно: черт Мудров сам ангел – с врачом, прописывающим ему пилюли. К душевнобольным чекисты строги: нечему там болеть. Они не верят в существование души. Когда в замке повернулся ключ и санитар впустил Саломею Семеновну, голос, каким впору Господу было исцелять больных, проговорил:
– Гражданка Брук?
Она посмотрела на него обнадеживающе-затравленным взглядом.
– Прочитайте, это вам муж пишет.
– Муж? – возмутилась она. – Это он вас прислал? Хорошо заплатил?
– Прочитайте.
– Я развод не подпишу.
– Читайте.
– Пусть сперва заплатит. У него есть чем платить. Пятьдесят рублей золотом в пианино.
– А под плинтусом?
– Это мамино. Не позволю другим носить. Тоже чтоб принес. А ну, давайте сюда.
Она взяла письмо, долго всматривалась.
– Нет, не вижу. Буквы прыгают.
Она не только не могла прочесть, но и была не в силах понять, о чем ей пишет муж.
– Что он меня все Лилечкой да Лилечкой зовет… Думает, раз Баба Яга, то своих сыновей быть не может… Знаете, что они родились без родового гнезда… Ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи! «Лилечка, Лилечка…» Вот тебе и Лилечка. А как лег в могилу царь… со всеми своими дочерьми… бедненькие… Ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи!
Так в истории болезни Саломеи Семеновны появилась пометка: «Монархический бред на сексуальной основе». Ее ожидало то самое отделение, у которого лишь одно преимущество перед адом: в аду нельзя покончить с собой. Но чья-то рука выдрала лист из истории болезни. В отсутствие гражданского общества Zivilcourage – это как дышать полной грудью на Марсе: красные валуны тебя попросту не поймут.
Чья это была рука? Не стоит обольщаться по поводу разночинной интеллигенции – чеховских докторов, булгаковских приват-доцентов. Эстетически зашоренные радетели прогресса. С годами – самодуры своего дела, отличавшиеся мерзейшим характером. Он-то и понуждал их «всходить на костер», «ложиться костьми» – наперекор какому-нибудь питекантропу с маузером на ягодице. Поклявшийся Аполлоном-целителем[33] мог из профессионального упрямства вырвать из истории болезни лист со смертоубийственной пометкой.
Выкуп обошелся Марку Захаровичу в два столбика монет, по пять червонцев в каждом; под плинтусом были похоронены четыре брошки, пара обручальных колец, еще два колечка с розочками, несколько цепочек, четыре крестика и сломанный зубной протез – капля в море нетрудовых накоплений, испарившихся в эпоху менового хозяйства 18–22 гг.
Саломею Семеновну выпишут через полгода, позеленевшую, как медь, от долгого лежания в земле. Все в прошлом: неврозы, именуемые «комнатой матери и ребенка», лекции доктора Ольги Лурье, НАТЕС… (возьмите-с).
Лилечка больше с ними не живет. Вернувшись домой ровно через сутки, Марк Захарович не застал ни ее, ни ее вещей. Оказалось, что Клавдия подкараулила ее после школы на улице.
– Марка Захарыча забрали, уезжай к брату, поняла?
– Кто забрал?
– «Кто… кто…»
(Дура, кто забирает? «О Господи, Помоги Убежать» – так расшифровывается ОГПУ.) Дома Клавдия сняла с полки «Введение в психоанализ» Фрейда и вытряхнула оттуда все деньги. Лиле на дорогу, остальное – себе.
– А как же мама?
– В сумасшедшем доме она, мать твоя. Езжай, пока тебя к беспризорникам не свезли. Езжай!
Клавка не советчик.
– Дядя Ваня, можно?
Тот выслушал – как всю жизнь «их» выслушивал.
– Она меня бежать учит.
– Да-да, беги… спасайся… Только никому не говори, куда собралась. Спросят, скажи, как и мне: к брату, – она не поняла, но дядя Ваня закрыл себе ладонью рот: молчок.
Лиля, всхлипывая, сложила ноты, положила в чемодан свои вещи, почетный диплом… ах да, свидетельство о рождении чуть не забыла.
(Деньги Клавдия так и не вернула: что с возу упало, то пропало. Откуда ей знать было, что его так быстро отпустят, других берут, и поминай как звали. Но служить на прежнем месте осталась, с годами получила постоянную прописку и прожила в «доме Козыря» до самой смерти (1954 г.), пережив Марка Захаровича на одиннадцать лет и на пять Саломею Семеновну, с тех пор с печальной регулярностью оказывавшуюся в казанской психлечебнице.)
Марк Захарович сразу же дал сыну телеграмму: «ЗДОРОВЬЕ ХОРОШО ТЧК ВЫПИСАЛСЯ БОЛЬНИЦЫ ТЧК ЖДУ ЛИЛЮ ОБРАТНО».
В ответ пришло обстоятельное письмо.
Здравствуй, дорогой папа! Хорошо, что ты не шпион. Зато я чуть не поймала настоящего шпиона. Клава сказала, что у мамы совсем не воспаление легких. Антонина Васильевна говорит, что в ее возрасте это бывает, но она не врач. Начну сначала и все по порядку. Сперва я приехала на вокзал. В кассу была очередь на два часа, которая не двигалась. Тут открылось еще окошко, и я раньше всех перебежала. Из последней стала первая. С местом мне продали до Москвы, а в Москве мне надо было доплатить за плацкарту. Никому даже в голову не приходило, что я могу быть беспризорница. Милиционер и не посмотрел на меня, сидевшую на скамейке железнодорожного вокзала. Я купила себе двойной кастыбый с начинкой в виде пюре. Я всегда мечтала попробовать. До Москвы мне ехать сутки, а в поезде всегда очень вкусно самой есть и даже смотреть, когда едят. Мне повезло, у меня была первая полка сверху. Это самое лучшее, потому