Николай Иванович во власти вдохновения – неужто чужого? Недосуг разбираться.
– Кто он такой, комсомолец Карпов?
– М-м… Мой! – те, что в толстовках и с портфелями, бегают за «своими» трамваями прямые, как страусы.
Николай Иванович уже вспомнил, где Дворянская, и поперечных улиц не считал. Тут все и выяснилось. Под названием улицы памятная доска:
Николай Карпов отдал свою жизнь за дело революции.
10 сентября 1918 года пятнадцатилетний комсомолец-подпольщик Николай Карпов был схвачен при попытке предотвратить казнь шести рабочих-партийцев. Предложение каппелевцев спасти свою жизнь ценою предательства он с презрением отверг.
Вечная память герою!
Нежно-сиреневый домик дышал свежестью покраски, выделяясь этим среди своих угрюмо-серых соседей (а все потому, что снимался на хронику). Чудо-спектакль продолжается – который Николай Иванович давал в соавторстве со своей интуицией: на другого соавтора он не готов согласится, скорей расторгнет ангажемент. «Ну ладно, ладно», – снисходительно соглашается директор театра.
На двери два звонка – а не так чтоб один общий, и мелом: «Карпову сорок звонков». Отнюдь нет, два звоночка – два сосочка, под каждым на медной карточке выгравированы подарочной прописью имя, отчество, фамилия. Этот Карпов, к вашему сведению, «персональный пенсионер». Но звонит Николай Иванович не к нему, а к тому, кто пугает лечением, удалением и прочими видами пыток в отдельно взятом рту.
Впустившую Николая Ивановича Клавдию не удивишь внешними проявлениями зубных страданий, такими, как подвязанная щека. В передней дожидалось трое. Один совсем уже на сносях. («В стенаниях рожая свою дикую любовь» – фраза из романа, собственно, благодаря ей и запомнившегося. Эмигрантское издательство. Безымянное южное море, городской пляж.) Мужчина равномерно раскачивался на стуле, уткнувшись лицом в собственные колени, и мучительно стонал. Рядом сидела Маруся. Мальчик лет семи прятал в ее коленях лицо. На макушке у него была тюбетейка, как у Максима Горького. И, как Максиму Горькому, ему было страшно.
Держась за щеку, чтоб не упасть, из кабинета выходит человек с окурком ваты в уголке рта. За ним зубной доктор. Окинув глазами очередь, он подошел к женщине с ребенком.
– Понимаете, уже зуб идет коренной, а молочный не пускает.
– А ну-ка покажи…
Ребенок только крепче прижался головою к коленям матери.
– Геня, ну повернись.
– А мы сейчас его в милицию сдадим. Сейчас милиционер придет и заберет.
Гене было так страшно, что он утратил всякую волю к сопротивлению. Тюбетейка упала на пол.
– Открывай рот немедленно. Какой зуб, мадам?
– Вот этот.
– Ага… попался, который кусался… Держи свой зуб.
Геня растерянно захлопал глазами при виде своего зуба, который двумя пальцами ему протягивал человек в клеенчатом фартуке. И уж непременно бы расплакался, но тут услышал, что зуб надо положить под подушку, и за ночь он превратится в монетку. (Как бумажка в троянца – за какой из дверей стоит этот чудо-ботинок?)
– Пройдемте, чья очередь?
Не переставая ронять стоны, мужчина взошел на Голгофу. На стуле осталась газета. «С корнем выкорчуем…» Окончание с оборотной стороны – хотя и так можно догадаться, рифма корневая. Клаве, прошаркавшей в стоптанных пантуфлях с совком и веником, Николай Иванович сказал:
– Чуть не ошибся звонком. Тут их сразу два.
С прислугой без нужды не заговаривают, а когда рожа обмотана платком, людям вообще не до разговоров. Поэтому Клава отвечала неприязненно:
– Грамотные – надо читать написанное.
– А я прочитал: «Карпов». В эту дверь, что ли?
– В эту, – и ушла.
Но не удержалась, вернулась:
– Это евонова сына улица.
– Он портной?
– Какой еще портной? Хромой. Нету здесь никаких портных, – и ушла, ворча: – «Портной…»
Вопли «ы-ы-ы!» неслись – казалось, что без санитаров с носилками не обойтись. Или без милиции, обещанной мальчику Гене. Гляди-ка, обошлось. Мужчина уполз самостоятельно, с кровавым клыком ваты наружу. А у вампиров бывает ломка?
– Пройдемте, чья очередь. Прошу садиться, – Брук указал Николаю Ивановичу на зубоврачебное кресло. – Вы тоже с острой болью?
Николай Иванович стянул платок, а Марк Захарович взял инструменты из тазика с марганцевым раствором. Для начала – тонкую спицу с безобидным зеркальцем на конце и еще одну спицу, род вязального крючка (уже пострашнее). Он тщательно протер их вафельным полотенцем, хранившим на себе следы марганцовки. Тазик был медный, старинный, с выемкой для шеи, такими еще недавно пользовались собратья Брука по ремеслу, когда брили или отворяли кровь.
– С прайс-листом вы уже успели ознакомиться? Откройте рот. Сейчас посмотрим, что это будет стоить. Оплата вперед. За цементную пломбу…
Николай Иванович нетерпеливо махнул рукой, что Брук неверно истолковал в свою пользу.
– Будьте благонадежны, я не рвач, – сказал он, по своему обыкновению утешая жертву, готовую на все, только бы прекратились муки. – Понты и вовсе дешевые, из каучука.
– А если кто-то золотые себе зубы пожелает вставить? Не заинтересованы в презренном металле?
Николай Иванович разжал ладонь, в ней милостыней лежало несколько монет – так в раю подают нищим.
– Сию же минуту уходите! Я сейчас же вызову милицию!
– В этом нет нужды, – сказал Николай Иванович. – Они уже здесь.
Кресло – с подголовником, с подножкой, регулируемое вкось и вкривь, вверх и вниз, давно бы уже конфискованное, когда б заодно с ним возможно было конфисковать и его владельца, в отсутствие которого оно не пришей кобыле хвост, даже одним пальцем не поиграешь, как на пианине, – это кресло стояло против окна, дабы «использовать дневной свет с максимально возможной отдачей». («Граждане, используйте дневной свет с максимально возможной отдачей», «Экономьте электричество», «Закрывайте двери, берегите тепло», «Следуйте предписаниям врача».) Короче, стоявший спиной к окну Марк Захарович не мог видеть то, что видел Николай Иванович: как к дому подъехал черный глухой фургончик и из него вышли двое: зеленый верх, синий низ. Но прежде чем раздался звонок, мнимого больного и след простыл. Из передней Николай Иванович юркнул в дверь, что вела в бывшую столовую. Отец лежал на тахте, накрыв ноги пуховой шалью. Рот приоткрылся, безмятежное дыхание – отрадная картина для близких: все хорошо, всего лишь репетиция. Николаша, как в детстве, забился под кровать. Голоса в передней оборвал хлопок дверью. Стало тихо, потом снова шаги, движение. Входная дверь захлопнулась вторично – за Клавдией.
Николаша вылез из-под кровати, и одновременно проснулся отец.
– Мон пэр, а вот и я.
Тот глядел… язык не поворачивается сказать: «на незнакомого мужчину». Таким же мутным оком смотрел спросонок Рип Ван Винкль.
– Ох, я заснул… постой, кто это? Ты, Николинька? Я умер?
– Раз я живой, ты тоже живой. Всё в моей воле.
– Я знал, что ты живой. Ловко я их провел? Охо-хо… – отец зевнул. – Проголодался?
Во что он превратился, пока Николаша носился в снах – на самом деле это он был Рип Ван Винкль, проспавший двадцать лет как один день.
– Я думал, ты в театре.
– В театре? В каком театре? А… Сгорел наш театр. Такой пожар, что все погибли.
– Серьезно?
– Что – серьезно? Все, говорю. Только, – отец засмеялся, – ты да я, да мы с тобой, – он снова засмеялся. Но я про тебя никому не сказал, никто не знает, что ты за границей. Только я знаю.
– Откуда?
– Я знаю больше, чем люди думают. Думают, дядя Ваня простачок, а дядя Ваня кого хочешь вокруг пальца обмотает. Когда я в больнице год лежал, совсем дитя, по выходным дням пекли булки. Я свою никогда не съедал. Все удивлялись: ты что, не любишь? А я сказал сестре… как ее… забыл: «Матушка, не хочу, чтоб мне ножку отняли. А буду булочку есть да вареньицем мазать…» Вспомнил! Сестрица Ефросинья… И не ел, никаких сластей целый год. Ну как?
– Не понимаю, мало тебе было мучений?
– Не понимаешь? Чтоб хирургу пересказали. Чтоб меня отличал. Будет помнить, что дитя малое в последних радостях отказывает себе, и пустит все свое искусство в ход. Под его призором мне и протезец изготовили.
– Хотел Бога расстрогать? Раз тебе это удалось, то бог твой не всемогущ. Тот который всесилен, имеет силу оставаться равнодушным.
– «Бог всесильный, бог любви…»
– Забудь. Это поют только на языке оригинала. Помнишь, мы с тобой ездили на похороны матери?
– Нет, а что?
– Ничего, к слову.
– Правда, что у вас заграницей гробы в землю стоймя ставят?
Николаша это где-то уже слышал…
– Хорошая мысль. У тебя много книг, читаешь?
– Я говорю, что плохо вижу. А если начинают читать вслух, говорю, что плохо слышу.
– На что они тебе тогда?
– Что значит, на что? Там тоже не последние простофили.
– Тебе деньги нужны?
– Боже упаси, их скоро отменят, не слыхал? А кто при деньгах, тому несдобровать.
Николай Иванович молчал.
– Кто это? – спросил он.
– Твой портрет. Не признал?
Николай Иванович снял с полки «Сын – имя собственное». Гм… с иллюстрациями. «– Сейчас мы услышим, куда они переведут Михеича, – прошептал Колька». М-да…
– Скоро фильму поставят, меня пригласили консультантом, – дядя Ваня принялся искать, как ищут старые люди: суетливо, подыгрывая своей немощи, что-то бормоча про себя. – Вот, читай…
Московская кинофабрика «Союзфильм» (силуэт киноаппарата на штативе)
Дорогой т. Карпов!
Начата работа над фильмом «Последний бой» (рабочее название) по мотивам произведения Михаила Трауэра «Сын – имя собственное». Мы рассчитываем на Ваше сотрудничество в качестве консультанта[47].
С коммунистическим приветом,
Родион Васильевский, заведующий литературно-сценарной частью.
«Пьеса написана, актеры ангажированы, дело за режиссером».