– Что Сашка Выползов поделывает?
– Похоронили его. Сам себя убил. Про всех так говорят. Тот застрелился, этот удавился. А сами приходят ночью. После похорон отравили свидетелей. Так это делается. Анфису Григорьевну тоже, мамашу. Я вот не ел, жив остался.
Николай Иванович уже не слушал. Письмо сунул в карман, книгу в котомку.
– Мне надо бежать.
– Да-да, непременно бежать. Что ты стоишь? Беги, спасайся.
Он долго это бормотал про себя – не знаешь, что себе бормочешь… То же самое скажет он через час Лилечке: «Да-да, беги, спасайся. Только никому не говори, куда собралась»[48].
Николай Иванович на ходу читал «Сын – имя собственное». Читающие на ходу – располагающий к себе тип. Ныне почти вымерший, а в прошлом частый гость кинокомедий: дешево и сердито. Но читающий на ходу с котомкой за спиною – это уже из другого фильма, это уже турист с путеводителем. Индивидуальный туризм? А ну-ка, гражданин, ваши документы?
Как быстро все меняется. А то чуть не явился за метрической выписью:
– Карпов, Николай Иванович, место рождения Казань, дата рождения…
А в ответ шаляпинское:
– Чур! Чур, дитя… – и попадали.
Нет никакого Карпова. Здравствуй, Берг, давненько не виделись. Николай Иванович по-прежнему без документов, удостоверяющих его личность. Справку из домоуправления по 3-й Березовой Роще, город Минск, в Казани надо спрятать и никому не показывать, если не хочешь вызвать панику в масштабе целого города, а только лишь – у одного-единственного человека. И все же Николай Иванович не сразу бросился его искать, этого человека. Завидя длинную скамью, закавыченную парой урн, он опустился на нее и жадно стал листать книжку, пока не заглянул в конец, как делают самые никудышные читатели.
«Видно было, что боец идет издалека. Скинул он с плеча котомку, вздохнул устало да и подсел к Александру. Но прежде поглядел на еще ясневшую сквозь тучи полоску неба.
– Слушай, брат, а ведь я тебя помню пацаном. У тебя еще дружок был, всё книжки читал, Колькой, кажись, звали. А он где?
Александр помолчал.
– Вот он, – кивнул на памятник, чьи контуры вечерний свет сурово обводил.
– Вон оно что, – сказал боец. – Высокая доля.
И долго еще потом они сидели, не произнося ни одного слова, чуть раскачиваясь, словно каждый про себя напевал что-то свое».
Николай Иванович, наоборот, не рассиживал. Захлопнул книгу и айда на поиски автора, узурпировавшего его личность, – Михаил Трауэр, именем закона… да мало ли, что можно сказать вместо «айда».
«Свои замечания и пожелания просьба направлять…» Направился сам.
– Вот, – начал он в своей обычной манере, придя в издательство «Красный пороховик», – уезжаю в Москву, а утром звонит Васильевский, прямо с «Союзфильма»… Я, когда в Москве, у него всегда останавливаюсь, друг детства… Просит зайти к писателю Трауэру, чтоб передал со мной сценарный план. А адрес, растяпа, не сказал. На «Союзфильм» же не позвонишь, сами понимаете.
Понимает. И молвит тоненьким голоском:
– Я при всем моем желании не могу сейчас вам дать, – машинально оправляет юбку, – это у Ильязда Рамзесовича надо спрашивать, а его с утра вызвали к товарищу Рамзаеву, и до сих пор нету. Даже не знаю, что думать. Попробуйте обратиться… в эту самую… ну… – она засмущалась, – КАПП, по-старому. В секцию прозы. Они должны знать. Баумана двадцать один.
– Баумана? Где это примерно?
Большие глаза. (Ты же местный, паря. Это как если б москвич спросил: «А улица Горького – где это примерно?». А ленинградец: «Проспект Двадцать Пятого Октября – где это примерно?»).
Мрачно:
– Проломная по-старому.
– Ну конечно, дурья башка. Конечно же, КАПП по-старому.
А по-новому они назывались КЛИТОР – Казанская Литературная Организация. Спрашивает секцию прозы у старичка-привратничка.
– У нас больше нет секций, у нас теперь эти… подразделы. Который прозы – на втором этаже. Комната пятнадцатая, шестнадцатая и…
Объяснение потонуло в дверном визге, разрешившемся громовым «ба-бах!». И так каждый раз, когда кто-то входил.
Сам старичок привык и не замечал. Он сидел на стуле, к стене прислонен костыль.
– Здравствуйте, дядя Валя, – сказала вошедшая, проходя мимо.
– Здрасте, Александрина Витальевна… А вам кого надо там, гражданин?
– Я к товарищу Трауэру по неотложному делу.
Белые горошины на крепдешиновой спине разом моргнули – как от выстрела. Женщина застыла, оглянулась на Берга: смазные сапоги, праздничная рубаха – рабоче-крестьянский с иголочки наряд.
– А Михаил Иванович теперь в Москве.
Берг тоже внимательно на нее посмотрел: «грудь ее волновалась», говорили в эру корсетов. Хотя молодости была сама этак третьей.
– Можно вас? – и подошел к ней. – А у вас его адреса нет?
Она не отвечала. Тогда он сказал горячим шепотом:
– «Истомилась младешенька»? Раз Миша в Москве, то я увижу его непременно. Он мне до зарезу нужен, – Николай Иванович чикнул себя большим пальцем от уха до уха. Тоже был маньяк в своем роде.
Вскричать: как смеете вы? «Но граф был не трус», глупо. Вздохнула, это из другой оперы[49].
– Он был мне как сын. Вам этого не понять. Он нуждался во мне. Передайте, мог бы и написать Александрине Витальевне. Обещал, что напишет, и ни слова. Мы с ним так сработались, я спиной все чувствовала, – от неловкости она кусала губы.
– Александрина Витальевна. Надо не забыть. Ладно, передам, что видел слезы матери.
Разные люди с бильярдным стуком ударялись о него – и всё на маленьком бильярде, на крохотном пятачке. Не скажешь, что его это смущало. Теснота этого мирка, человеческая смежность только обнадеживали: все сходится. С первого взгляда распознал он в той девочке дочку зубного врача. Тоже зовут Лилей. И тоже спасается бегством. Как в Москве от него припустилась – интересно, чем он ее так напугал? Решила, что шпик? «К брату на каникулы едет»… А то, что отец в том же доме жил – это вообще уму непостижимо!
Берг прошел сквозь милицейские зубы легко – был налегке. В людоедских этих зубах застревали обычно с вещами – не будем ставить себя на их место, проходим, проходим, не оглядываемся.
В поезде удалось выспаться. А какой ждет его ночлег в Москве? Гостиница Ветрова? В этом – если не Третьем Риме, то втором Берлине – он намерен обосноваться. Поиски жилья – важнейшее из искусств. Что-то говорило, что это важнейшее из искусств стоит прежде объединить с другим важнейшим из искусств, чей храм располагался на Воробьевых горах. Объединил? Тогда, глядишь, «под каждым ей листком был готов и стол и дом». Долгожданный синтез искусств…
Но дорогу к храму преграждали до тошноты знакомые рогатки. Московская кинофабрика «Союзфильм» хранила себя с целомудрием св. Агнессы – от проникновения извне. До тошнотворности общее место. От Голливуда до Болливуда. А что ты хочешь? На что садятся все мухи мира?
Сторожили проход люди бдительные, в излишней легковерности не замеченные, по крайней мере в деле охраны. У каждого свой круг обязанностей. Вот один – в полувоенном, внушительная кобура над аппендиксом. Другой проверяет служебные удостоверения. Предъявляют их в раскрытом виде по требованию наскальной надписи, признающей лишь обращение на ты: «Предъявляй удостоверение в раскрытом виде». Каждое протянутое ему удостоверение он тщательно сличает с имеющимся списком, как если б то был тираж облигаций трехпроцентного выигрышного займа «Укрепления обороны СССР». Никаких тебе «здрасте, Александрина Витальевна», все чин чинарем и по всей строгости инструкции. Третий охранник – исключительно чтобы справляться по внутреннему телефону: действительно ли такому-то «назначено», какому-нибудь Вассерману? И если на Вассермана положительная реакция, то четвертый, в ранге писца, берет перышко и выписывает пропуск, который надо сдать первому – «вохровцу» прохода. И затем дожидаться, когда оттуда, из горних сфер, прилетит гонец. Но в отличие от реющего над полем брани ангела, он вознесет не только душу, но и тело в заоблачный рай киностудии.
К этому времени три года уже как проблема безработицы в стране была решена. Последний зарегистрированный на бирже труда безработный обрел свое право на труд в марте тридцатого, а сейчас у нас июнь тридцать третьего. Для сравнения: доступ на киностудию «Уфа» ограничивал один, правда очень усатый, вахман. Берг, как ни пытался, не сумел проникнуть в съемочный павильон, где Фриц Ланг в лучах клубящихся пылью солнц увековечивал выкатывающиеся из орбит глаза Петера Лорре. «Кто вы… Что вы…» – с презрением говорил маньяк Лорре, устало опуская веки на шары своих глаз. Зато и было в Германии тогда пять миллионов безработных вахманов.
В котомке у Берга лежал чайник с географическим пятном в одну шестую своей жести. Но повторить успех, выпавший на долю одного какого-то приема, чаще не удается, чем удается. Да и незачем. Человек приехал на Потылиху прямиком с вокзала, за спиной котомка, в руках письмо: «Дорогой т. Карпов…».
– Карпов – это вы?
А кто еще?
– У вас есть при себе документы?
А то как же? Берг предъявил «в раскрытом виде» справку из жакта, что он – да хоть Наполеон! Полная и всеобщая паспортизация только предстояла.
– Алё, здесь гражданин Карпов прибыл, написано: «Сотрудничество в качестве консультанта»… Есть подождать… – ждет сколько-то минут. – Здравия желаю, товарищ Васильевский… Да, уже прибыл…
Васильевский в сердцах выругался. Старый пердун! Делать ему нехрена. Кто его тащил сюда. Пусть Трауэр с ним и возится. Пусть поселит у себя.
– Гаврик! – крикнул Родион Родионович в приоткрытую дверь. – Спустись, проводи товарища Карпова в буфет. А я сейчас буду.
Он подпер щеку рукой. От стола вглубь кабинета, обшитого сановной дубовой панелью, отходил причал. На пленарных заседаниях причаливало до тридцати персон, не считая флагмана. К противоположной стене, далеко-далеко, крепились электрические часы в квадратной раме. Позади, над головой Васильевского, в раме много б