— Погоди, Саша, — сказал Чайковский. — Парень-то он вроде нормальный. Просто растерялся в тот момент. Так, Володя?
Батонов закивал головой: конечно, мол, растерялся.
— Простите, — сказал он, — я действительно… я растерялся.
Вову разводили по старой-старой схеме: хороший мент — плохой мент. Или по-другому: добрый — злой. Разводили очень топорно, нисколько не пытаясь это маскировать. Вообще-то даже умные и не слишком слабые люди, впервые попав в такую ситуацию, легко попадаются на эту нехитрую уловку. Даже догадываясь, что его разводят, во враждебной, незнакомой среде, человек все равно тянется к доброму следователю.
Психология!
Строить допрос по схеме добрый-злой можно гораздо тоньше, изощреннее, коварнее. Оба оперативника это умели, но с Батоном церемониться не стали — случай-то совсем простой. Чего зря копья ломать? Блинов бросил еще несколько грубых, устрашающих реплик. Чайковский — наоборот — говорил в том смысле, что Батонов — толковый, талантливый журналист и ломать ему жизнь совсем не хочется.
— Ладно, — сказал Сашка. — Ты начальник, тебе видней…
Он вышел, грохнув дверью.
— Контуженый он, — сказал майор, закуривая и протягивая Батонову сигареты. — В Приднестровье под артобстрел попал. Так-то он парень нормальный… но когда заведется, может человека до полусмерти забить. Поэтому мы ему только таких отдаем в обработку, кто уж совсем отмороженный и на контакт не идет. А что делать?
Уже через пять минут Вова Батонов рассказывал Чайковскому о своих знакомых, употребляющих наркоту. Майор делал пометки в блокноте, кое-что уточнял, переспрашивал. Все названные Вовой фамилии были ему нужны, в сущности, только для одного — создать тот массив, в который он включит Обнорского-Серегина.
— Ну что ж, хорошо, — сказал Чайковский, когда Батонов выдохся. — А что же вы еще одного человечка-то забыли?
— Кого? — спросил журналист.
— Да вашего коллегу, Обнорского.
— Ну что вы, Виктор Федорович? Андрюха — нет… он в эти игры не играет. Загудеть может, а чтобы траву? Нет… не тот случай.
— А вы подумайте… Он ведь на Ближнем Востоке служил!
— Нет, Серегин не ваш клиент. Он наоборот скорее.
— Что — наоборот?
— Он же с ментами… извините, с милицией много сотрудничает. Пишет на криминальные темы. Так что он скорее — из ваших.
— Из моих? — почти изумленно спросил Чайковский.
— Ну… я имел в виду…
— Ладно, — майор захлопнул блокнот. — Договорим в другой раз.
— Да-да, конечно, — засуетился Батонов, вставая. — Мне куда к вам прийти? Когда?
— Я сам к тебе приду.
— А… куда?
— Да куда же? Сюда, — сказал Чайковский.
— Как — сюда? Я же вам… мы же с вами…
— Ты посиди пока, повспоминай.
Майор убрал блокнот в карман, застегнул куртку. Выходя из камеры, в которой остался ошеломленный Вова Батонов, он покачал головой и удивленно произнес:
— Обнорский — из моих?!! Ну ты даешь, блин…
— Виктор Федорович! — крикнул Батонов, но тут появился сержант. Он отвел Батона в камеру. Стальная дверь захлопнулась, лязгнул замок. Этот звук как будто отсек Вову от той жизни, где он был благополучным питерским журналистом, где к нему обращались по имени-отчеству и, уж разумеется, не били в солнечное сплетение какие-то контуженые дебилы. В эту ночь Батонов так и не смог уснуть.
А Виктор Чайковский, напротив, уснул сразу. Домой он добрался только к пяти утра. Выпил еще пятьдесят граммов водки и лег. Уже в восемь его поднял звон будильника. В полдевятого майор позвонил одному из своих агентов, а без пятнадцати десять у Володи Батонова появился сокамерник — мужик лет сорока. Или пятидесяти. Кисти рук у него были обильно покрыты наколками.
Подсадка агента в камеру — дело серьезное. Хотя бы потому, что расшифровка агента всегда чревата… последствиями. И дело тут уже не в грядущих оргвыводах. Дело зачастую идет о жизни человеческой. Историй о проваленных наседках и в ментовской, и уголовной среде ходит немало. Много, конечно, легенд. А много — правды. Страшная она бывает, кровавая. Человечек, которого подсадили к Батонову, должен был донести до Вовы простую мысль — с ментами не тягайся. Он это и сделал. Когда после длительной подготовки контакта (а дело это не простое — объект сам должен проявить инициативу) у Батонова и подсадного агента получился разговор, агент сказал Вове:
— Э-э, брат, не повезло тебе. Я этого Чайковского знаю. Тот еще композитор! Да, не повезло…
— А что такое? — испугался Батонов. — Я же ничего…
— Чего или ничего — твое дело. Меня чужие дела не гребут. А совет дам простой — не рыпайся. Эта такая сучара, что все что хочет — то и нагрузит. А еще у него есть один отморозок контуженый (Батонов поежился), так тот вообще зверь… Так что лучше соглашайся. Может, и выкрутишься. А хочешь за правду пострадать — сто раз пожалеешь. Чайковский — это…
Зэк не договорил, покачал головой и отвернулся к стене. Его миссия была выполнена — Вова Батонов перепугался теперь уже окончательно.
Утром же дежурному отдела поступила сводка:
Сводка.
27.09.94 в 22.20 возле здания Некрасовского[37] рынка (по адресу ул. Некрасова, д. 52) ст. о/у 2 отд. 12 УУР майором Чайковским В.Ф. и о/у 2 отд. 12 УУР ст. лейтенантом Блиновым А.Н. при содействии сотрудников 7 управления ГУВД задержан гр. Батонов Владимир Николаевич, 1969 г. рождения, проживающий по адресу: Лермонтовский пр., д…, кв…, журналист молодежной газеты, который изобличен 27.09.94 в том, что около 22 часов приобрел у неизвестного лица в районе Некрасовского рынка 18,41 грамма наркотического вещества марихуана.
По данному факту дежурным следователем СО[38] Смольнинского РУВД (ст. лейтенант Крановой В.Г.) возбуждено уголовное дело по признакам статьи 224 УК РФ.
Гр. Батонов задержан в порядке ст. 122 УПК.
Передал: дежурный 12 отд. УУР Загреба И.С…
От комплекса Лениздата, где располагалась редакция городской «молодежки», до Сенной площади рукой подать. Обнорский пошел пешком. Он не спешил — до встречи с Никитой еще оставалось время. Андрей шел по Гороховой под мелким, моросящим дождем, метрах в двадцати сзади тащился топтун Наумова. К своему постоянному хвосту Андрей привык уже настолько, что не обращал на него никакого внимания. Да и хвост не проявлял никакого служебного рвения…
Моросил дождь, спешили куда-то озабоченные люди, на Садовой сыпал искрами с мокрых проводов трамвай… Время еще оставалось, и Андрей сделал круг по Сенной. Он постоял несколько минут у магазина «Океан», выкурил сигарету. Он курил и смотрел на густо покрытую плакатами рекламную тумбу. Чуть меньше года назад снайпер убил здесь Василия Михайловича Кораблева… Год прошел, но тот серый ноябрьский день Андрей запомнил навсегда. И сейчас он отчетливо, как будто наяву, видел, как дернулся и повалился на рекламную тумбу высокий старик в плаще с поднятым воротником. Старик встретил смерть достойно.
Обнорский перевел взгляд на окно четвертого этажа углового дома по Московскому проспекту. Там, в темной комнате, стояли у окна мужчина и женщина. Он не мог разглядеть их лиц, видел только два смутно белеющих пятна за не очень чистым стеклом. Он не мог разглядеть их лиц, но знал, что мужчина и женщина в темной и неуютной комнате внимательно смотрят на пятачок у магазина «Океан».
Андрей снова перевел взгляд на тумбу. С рекламного плаката на него пялилась наглая морда счастливого молодожена — толстого эстрадного Зайки…
Обнорский швырнул окурок на асфальт и пошел дальше. Он снова посмотрел на окно четвертого этажа. Там уже никого не было.
Он дошел до станции метро Сенная площадь и остановился среди мужичков с плакатами: «Куплю $, золото, ваучеры, награды, ломаные часы». А может, там было написано «Куплю жене сапоги»? А может, с этих плакатиков улыбался эстрадный Зайка, со своим родным братом Леней Голубковым? А может…
— Эй, Андрюха, проснись! Ты чего? Андрюха! Никита Кудасов крепко схватил Обнорского за плечо, тряхнул.
— О… Никита! А я чего-то задумался малость.
— Ты уверен, что малость? Я тебя уже третий раз окликаю.
— Извини, Никита.
— Да ерунда. Ну, как ты?
На секунду — всего на секунду! — у Обнорского появилось желание все рассказать. Рассказать? Да кто же в это поверит? В шестьдесят миллионов долларов, круглосуточное наблюдение, каких-то офицеров спецслужб… Бред. Ян Флеминг собственной персоной в мягком переплете… Куплю жене сапоги, — сказал Флеминг по-английски.
— Нормально, — сказал журналист Обнорский менту Кудасову. — У меня все нормально. Я о тебе хотел поговорить.
— Очень достойная тема, — улыбнулся Никита. На них косились барыги с плакатами. Усиливался дождь. Зайка моя и Леня Голубков чокнулись. Леня сказал: Я не халявщик. Я партнер. Филя выпил, закусил ухом Аллы Борисовны и, сыто рыгнув, ответил:
— Я, в натуре, тоже партнер… гы-гы-гы.
— Где твой вездеход? — спросил Кудасов. — Чего мы под дождем-то?
— А я пешком, Никита.
— А-а… ну давай под козыречек спрячемся. Они поднялись по ступенькам под бетонный козырек станции метро. Здесь уже собирался народ.
— Ну, так что случилось? — спросил Кудасов. Обнорский растерянно поглядывал наверх, на массивный бетонный навес над головой. На серой поверхности проступали пораженные каким-то грибком пятна, бежали ржавые потеки, из трещины сочилась вода.
— Чего опять задумался, инвестигейтор?
— Давай выйдем отсюда, Никита.
— А что? — спросил подполковник, оглядываясь по сторонам.
Лицо Обнорского отражало какую-то неуверенность. Он продолжал посматривать наверх.
— Не нравится мне что-то этот козырек…
— Он-то чем нехорош? — Кудасов тоже посмотрел наверх, потом на Андрея.
— Он рухнет и придавит людей, — сказал Обнорский, но особой уверенности в его голосе не было. Никита снова поднял голову, несколько секунд смотрел на массивный бетонный навес.