и. Тиллесен повёл их по тому берегу, я же поведу вас по этому. Тиллесен — мастер на всяческие неприятные сюрпризы. Я думаю, никто не хочет наткнуться на его засаду или упасть в яму с кольями? Никто? Тогда давайте готовиться к ночлегу.
Айземанн развернул спальный мешок и, примерившись, перекинул через ветку гигантской сейбу верёвку.
— И ещё: если кто не хочет кормить огненных муравьёв, — прокомментировал он свой точный бросок, — делай как я.
Спорить с ним никто не стал, и каждый начал выбирать собственную ветку.
— И много у тебя ещё таких советов для тех, «кто не хочет»? — спросил Фегелейн.
— Много. Опыт есть.
— Откуда?
Подвесив горизонтально, наподобие гамака, спальный мешок, Айземанн раздумывал, стоит ли дать понять Фегелейну, что знает о нём многое. Затем, хитро прищурившись, произнёс:
— Когда ты ещё развлекал анекдотами нашего первого волка, я уже год как рыл здесь для него нору. Для него и для многих других из нашего элитного волчатника. Запомни, Герман, здешние сады сильно отличаются от белорусского парка, что видел ты. Масштаб другой, да и аппетиты тоже. Учти это, если вдруг решишь, что сможешь справиться без меня.
Видя, что Фегелейн молчит и ничем не показывает, что повержен и признал его превосходство, Айземанн добавил:
— И прекрати наконец повторять глупую мантру о «золоте партии». Только полный дурак не видит, что никакого Четвёртого рейха не будет. Некому его создавать! Созидатели выдохлись. Третий рейх мне был по душе, и я тоже верил, что он будет стоять вечно. Но оказалось, что нет ничего вечного. Однако заслуга нашего рейха в том, что, рухнув, он оставил нам богатое наследство. И я, как и ты, имеем право на свою долю. Или ты собираешься быть вечно на побегушках у сдувшегося и превратившегося в облезлую побитую дворнягу волка? Мир перевернулся, и чтобы он нас принял, нужно вертеться вместе с ним. Я здесь за своей долей, и никакие идеи меня больше не вдохновляют. Словам я предпочитаю звон золота.
— Во сколько же ты оцениваешь свои услуги? — спросил Фегелейн.
— А сколько унесу! — весело ответил Айземанн.
Забравшись в подвешенный спальный мешок, Клим прислушивался к их разговору, делая вид, что обессилел и мгновенно уснул. Притворяться было не сложно, оттого что веки действительно налились свинцом. «Пауки! — подумал он, борясь со сном. — Не заслуживающие жизни пауки». Однако «пауки» неожиданно замолчали, и Клим решил, что наконец может сдаться в неравной борьбе со сном. Располагаясь на деревьях, все негромко переговаривались, затем неожиданно разом смолкли. И уже не понимая, то ли наяву, то ли во сне, Клим услышал далёкий выстрел. Затем прозвучал ещё один, более отчётливо. Он открыл глаза и увидел, что все неожиданно начали вываливаться из своих коконов, и, падая, тут же прятались за стволами деревьев. Схватив привязанный к мешку карабин, он рывком распахнул шнуровку и рухнул рядом с Айземанном, вжавшись между торчавших из земли корней.
— Далеко, — тихо произнёс Шмидт.
— Километров пять, — согласился Фегелейн.
— Гораздо ближе, — качнул головой Айземанн.
— Джунгли гасят звуки. Мы слышим лишь то, что доносится вдоль реки.
После пары одиночных выстрелов стрельба вдруг разразилась многоголосым шквалом. Трескуче надрывались автоматные очереди, сквозь них прорывались хлопки карабинов, и вдруг гулко ухнула граната, после чего выстрелы на мгновение стихли. Короткая пауза, и всё началось сначала.
— На том берегу закатили грандиозный концерт, — произнёс, прислушиваясь, Айземанн. — И, судя по редеющему оркестру, счёт не в пользу музыкантов.
Клим тоже слышал, что стрельба постепенно начала стихать. Теперь уже изредка огрызался единственный автомат, да приглушённо хлопали пистолетные выстрелы. Затем автомат смолк, но ещё упрямо частил, отстреливаясь, одинокий пистолет. Наконец он хлопнул в последний раз, и наступила тишина.
— Вот и всё, — подвёл итог Айземанн.
— Что «всё»? — не понял Шмидт.
— Концерт окончен.
— Это был Борман! Верно? Тогда кого они перестреляли? Дикарей?
— У тебя есть другие предположения? А на победу Бормана я не стал бы делать ставку.
— Но это же смешно. Что могут сделать туземцы против автоматов?
— Насколько я представляю картину боя, то, по всей видимости, смогли.
— Бред! — возмущённо вскочил Шмидт. — Ты хочешь сказать, что их всех убили?
— Если я не ошибаюсь, это должны были сделать мы? При неизвестных вариантах я всегда выбираю худший, а он состоит как раз в том, что кто-то сделал нашу работу за нас.
— Не верю!
— Как знаешь, — отвернулся Айземанн. — Но ночка нам предстоит ещё та. Кто-нибудь сможет уснуть?
Айземанн пробежался взглядом по едва заметным в сумерках лицам и улыбнулся:
— Не бойтесь, в отличие от Тиллесена, мы предупреждены, а он, похоже, нападение проспал. Кто бы там ни был, но они из плоти и не в броне. Они не призраки, и так же, как все, издают звуки и падают под пулями. Здесь главное — быть первым.
— Есть разница, — возразил Фегелейн. — Они у себя дома, а мы даже не знаем, что находится за теми кустами.
— Вы это серьёзно? — не унимался Шмидт. — Там всего лишь туземцы! Голозадые дикари! Да Борман со своими головорезами их уже всех перестреляли. Ну или загнали обратно в джунгли. С чего вы взяли, что мы их должны бояться? Может, они сами трясутся от одного нашего вида!
— Может, может… — проворчал Айземанн и обернулся к Фегелейну. — В твоём рюкзаке я видел парочку гранат, да у меня ещё пяток. Давай, пока ещё хоть что-то видно, поставим растяжки.
Айземанн достал из кармана на рюкзаке моток лески и, откусив длинный кусок, подал Фегелейну.
— Так уж получается, что сделать это можем только мы с тобой. Остальные — ничего не смыслящие дилетанты, детский сад. Это надо учесть, когда будем делить золото.
Хитро подмигнув Фегелейну, Айземанн оглянулся на остальных.
— Там всем хватит, но каждому выдам долю по проделанной работе.
Он ожидал, что Фегелейн снова начнёт распространяться о «золоте партии», но за Фегелейна ответил Шмидт:
— Если мы пойдём на воровство, Мюллер разыщет каждого.
По тому, как неуверенно прозвучали его слова, стало понятно, что такие мысли посещали и Шмидта.
— Разыщет и развесит на городских столбах.
— После того как мы доберёмся до золота, я больше не собираюсь показываться ему на глаза. Аргентина огромная, а ещё есть Парагвай, Чили, Бразилия, и везде тебе будут рады, если, конечно, ты не голодранец. Я не ворую, я лишь беру своё. А кстати, где твой Мюллер? — Айземанн театрально огляделся по сторонам. — Не вижу. Может, он и не хочет этого золота? Хотел бы, так был бы рядом. Сейчас здесь я решаю, а не Мюллер, и скажу для остальных, что мои ребята по прошлым делам называли меня Железным Ази. Многие думают, что из-за железных зубов. Нет. Я железный, потому что, если беру что-то в свои руки, то делаю это железной хваткой.
Айземанн прислушался к донёсшемуся из сельвы звериному крику и потянулся к рюкзаку.
— Мы с Германом поработаем на периметре — поставим нежданным гостям сюрпризы, а вам выбрать каждому свой сектор и смотреть да слушать за любой тенью.
Когда Фегелейн и Айземанн исчезли, Клим услышал, как Шмидт шёпотом подозвал Ганса и Пёшеля.
— Сами всё слышали, — сказал он им тихо. — Он прикончил Каспара, прикончит и нас. Он предатель, и мы поступим с ним так, как поступают с предателями. Я дам знать, когда наступит время. На эту гориллу напасть надо всем вместе, одновременно и без тени сомнения.
Клим уткнулся лицом в сырой мох. У него вдруг возникла твёрдая уверенность, что отсюда он больше никогда не выберется. Всем им уготован один конец. Кто-то, как Каспар, станет кровавым звеном в пищевой цепочке джунглей, а тот, кто избежит такой участи, получит пулю в спину, стоит лишь им добраться до золота. Но все непременно останутся здесь. Сельва их перемелет, проглотит, прожуёт и не подавится. Будь они даже сплочённым, прикрывающим друг другу спины, отрядом, — и тогда шансы были бы невысоки. А когда в одну яму угодили истекающие ядом скорпионы, то не справится с сельвой ни охотник за партизанами Фегелейн, ни полицейский пёс Шмидт, ни железный эсэсовец Айземанн. Против джунглей бессильны даже его стальные зубы. Не выберется и Клим. Внутри всё кипело от несправедливости. Он стал носителем страшной тайны — тайны, которую должно узнать всё человечество, но судьба милостиво выберет зло, чтобы оставить его в неведении.
С наступлением ночи джунгли начали наполняться звуками. В абсолютно чёрной тьме исчезли деревья, лианы, листья и даже корни, которые торчали перед глазами, — в их существовании Клим теперь мог убедиться только на ощупь. Неожиданно он ощутил приступ клаустрофобии. Клим никогда ею не страдал, даже когда находился в стальной бочке — подводной лодке, но здесь, потеряв ощущение пространства, он будто потерял под ногами опору. Что-то подобное происходило и с остальными. Чтобы убедиться, что рядом есть ещё кто-то живой, то слева, то справа они шёпотом окликали друг друга по именам. С потерей ощущения пространства пропало и чувство времени. А с утратой таких важных для человеческого сознания компонентов исчезла и реальность. Клим прислушивался к окружающим звукам и не мог понять, происходит всё наяву или ему только кажется, а на самом деле он уже провалился в сон и ему всё снится. Где-то рядом, на другом берегу, прозвучал леденящий душу рёв вышедшего на охоту голодного хищника. Клим был бы рад, если бы это было сновидением, но, ущипнув себя за щёку, понял, что голодная тварь реальна.
— Разожжём огонь, — не выдержал Шмидт.
— Полезешь за спичками, и я отрежу тебе пальцы, — прозвучал из темноты голос Айземанна. — Всем слушать — кто-то ходит рядом.
Клим прислушался к тысяче шорохов. Тихий шелест доносился отовсюду. Выделить какой-то один звук казалось делом невозможным. Шорохами был пропитан весь окружающий воздух. Но ни хруста веток под ногой, ни крадущегося шага, ничего, что могло бы нарушить монотонный шелест джунглей, Клим не слышал. Изредка доносился всплеск в реке, крик потревоженной птицы или душераздирающий вопль жертвы, попавшей в зубы хищнику, однако это, скорее, было исключением. В основном сельва жила шорохами. Напрягая слух, Клим уткнулся лицом в руку, и незаметно окружающие звуки превратились в розовый шум. Тик-так — медленно ползло время. И уже не сельва шумела вокруг, а гулко ударял в скалы морской прибой. Волны взбивались в пену и, взлетая на ветру, обрушивались на рубку шумным валом. Клим снова нёс вахту в лодке. Его раскачивало на ремнях, а он не мог опустить бинокль, потому что боялся упустить что-то важное. Это что-то изредка появлялось среди волн, превращаясь то в машущего руками человека, то в рубку ещё одной лодки. Неожиданно весь горизонт закрыла гигантская волна. Клим едва успел опустить бинокль, как его накрыло с головой. И не спасли от воды ни прорезиненный плащ, ни высокие сапоги — он был мокрый насквозь. Лодка начала погружаться, а он так и стоял в рубке, привязанный и обречённый на гибель.