ила тьма. И вдруг всё изменилось. Исчез душный отсек, насквозь пропитанный ядовитыми испарениями, исчез моргающий плафон аварийного освещения, исчезли свисающие над головой кабели, трубы, стеклянные глаза приборов. Теперь повсюду сверкал яркий солнечный свет. Он отражался от воды густыми переливами радуги и возвращался в небо, зачерпнув из реки прохладной свежести. А вокруг, на сколько хватало глаз, простирались сочные зелёные поля. Конь под ним мирно щипал траву, чутко поводя ухом, словно кого-то ждал. Неожиданно он поднял голову. Встрепенувшись, конь заржал и, встав на дыбы, забил копытами. Ощущение ожидания чего-то важного не покидало и Клима. Он знал, что сейчас что-то произойдёт. То, что наполнит его свободой, перевернёт всю его жизнь! А затем он увидел его. Вздымая брызги, вдоль берега реки мчался всадник. Закрывшись ладонью от солнца, Клим глядел, как он приближается, и чувствовал в груди невероятный подъём. Он уже догадался, кто это. Всё было так, как и описывал Адэхи. Острые сверкающие глаза всадника пронзали Клима насквозь. В левой руке его зажат изогнутый лук, а волосы… они шевелились тысячей змеиных голов! Поравнявшись с ним, Пикчу вздыбил своего коня, затем, развернувшись, поскакал прочь. Они не сказали друг другу ни слова, но понимали друг друга так, как не смогли бы объясниться и тысячами слов.
— Скачи за мной! — звал Пикчу. — И да пребудет с нами славная охота!
Клим рванул следом, но вдруг понял, что не может сдвинуться с места. Что-то держало его, как держит якорь судно, пеньковый канат — воздушный шар, как держит утопленника на дне цепь с пудовой гирей.
Пикчу удивлённо остановился и замер, сверля его пронзительным взглядом угольно-чёрных глаз.
Внезапно Клима осенило! Он не может вот так взять и уйти. Резвиться в лесах, подобно индейцу, загоняя добычу, ловить рыбу в полноводных реках, купать на перекатах коня — всё это ему недоступно, потому что держит его тяжёлый груз. И груз этот — неисполненный долг. Не должен убийца миллионов остаться жить. Это несправедливо, возмездие должно быть неотвратимо. Мир рухнет, исчезнет смысл существования жизни, если зло восторжествует над добром! В душе Клима бушевала буря, и Пикчу её почувствовал. Он глядел на него долгим, изучающим взглядом, а затем, приложив руку к сердцу, как прикладывают индейцы, подчёркивая душевное родство, неожиданно склонил голову.
Глава двенадцатая
Даже во сне Герман Фегелейн не переставал думать о золоте. Оно выстраивалось штабелями ящиков, россыпью блестящих гор, грудами необработанных самородков. Он заворочался, затем вскочил и, включив свет, в который раз развернул карту. Систему озёр и водопадов он выучил наизусть, и, казалось, карта уже и не нужна. В сотый раз Фегелейн мысленно прошёл вдоль берегов, вспоминая всё в мельчайших деталях. Неровной спиралью он отметил место, где осталась убитая анаконда. Затем заштриховал тот участок джунглей, где на них напали туземцы. Ещё прочертил прерывистую линию пути вдоль реки. Вся карта была изрисована вдоль и поперёк линиями маршрутов, цифрами глубин, знаками, символами, зубьями водопадов. Не было только главной отметки — той, которая бы указывала на исчезнувший клад. Фегелейн откинулся на подушку и мыслями снова унёсся на берег озера. Где бы он сам спрятал золото, будьа месте Бормана? Что знал Борман, чего не знает он, Фегелейн? Заскрипев зубами, он снова сел на край кровати, свесив ноги. Ничего нового в голову не приходило. Тогда он встал и подошёл к окну. Светало. По двору гуляли проснувшиеся куры. Ловивший всю ночь в конюшне крыс хозяйский кот, напротив, теперь выбрался под первые лучи солнца и готовился спать. Заржали лошади, и Фегелейн подумал, что давно не посещал конюшню, а стоило бы. Лошадей он любил больше, чем людей. Зевнул, потянулся, а затем вдруг увидел то, что заставило его вмиг забыть о лошадях. Напротив окна всегда висело тяжёлое деревянное ведро. Раньше хозяин использовал его для подъёма воды из озера, но когда обзавёлся лёгкими жестяными вёдрами, деревянное оставил за ненадобностью. Из ведра торчал черенок короткой лопаты, хотя ещё вечером оно было пусто. Это был знак. Его бывший сослуживец по кавалерийскому полку, а ныне — завербованный агент из охраны виллы Антон Конрад хотел что-то сказать. Антон не отличался смелостью и боялся рисковать, опасаясь кому-нибудь признаться, что они с Фегелейном знакомы, но по этой же причине испугался отказаться от вербовки. Слишком много о нём знал Фегелейн, чтобы Конраду показывать характер, но с другой стороны, группенфюрер не злоупотреблял своим влиянием и прибегал к услугам агента лишь в самых крайних случаях. За всё время их жизни на вилле вызов на разговор случился лишь третий раз, а значит, Конрад пошёл на риск, узнав что-то очень важное. Фегелейн предусмотрительно занял комнату у самого выхода, дабы всегда иметь возможность покинуть дом незамеченным. Наскоро одевшись и накинув плащ, он вышел и проскользнул вдоль стены в конюшню. Конрад его уже ждал. Завидев Фегелейна, он поднялся со стога сена и выглянул в окно.
— Меня никто не заметил, — поспешил успокоить Фегелейн. — Антон, что-то случилось?
— Мой группенфюрер, — несмотря на заверения, Конрад недолго выждал, осматривая двор, затем продолжил, — мой группенфюрер, я решил, что вы должны кое-что знать. Ночью начальника охраны Мейендорфа посещал некто Райхенбах.
— Райхенбах? — Фегелейн задумался, пытаясь вспомнить, кто это.
— Поговаривают, что это правая рука Эйхмана.
— Припоминаю. Кажется, они вместе занимались евреями.
— Верно, — согласился Конрад. — То же сказал и Мейендорф. Райхенбах оставил машину недалеко от виллы и в темноте пришёл пешком.
— Погоди, но ведь Эйхман ещё в Европе?
— В том-то и дело. Сейчас Райхенбах будет освобождать место для Эйхмана и готовить почву, чтобы сделать из него нового фюрера. Так решил Временный комитет по спасению Германии.
— Не слыхал о таком.
— После гибели Бормана и Мюллера такой создали, он просуществует, пока не прибудет Эйхман.
— У нас есть фюрер, — возразил Фегелейн. — Зачем ещё один?
— Многие сомневаются в его способности создать новый рейх, — смущённо отвёл взгляд его агент. — Комитет уже принял решение, исходя из прибывшей директивы от Эйхмана, на которого они полностью сделали ставку. Сегодня, в течение дня, прилетит гидросамолёт, как сказал Райхенбах, — за Гитлером и его окружением. Мейендорфу был передан письменный приказ, в котором охране предписано не препятствовать, и что бы ни происходило — не вмешиваться. За этим и прибыл Райхенбах.
— В этом ничего нового нет, — успокоился Фегелейн. — Того же хотел и Борман. Отправить нас подальше с глаз долой, в джунгли. Гитлер не согласится.
Конрад нервно взглянул на поднимающееся солнце.
— Мне нужно торопиться. Мейендорф сказал, что любимчик Гиммлера Эйхман — далеко не Борман. Его не связывают с Гитлером партийные узы и узы старой дружбы. Он отправил в газовые камеры миллионы, и избавиться от лишней обузы для него проще, чем держать под своим креслом бомбу, пусть даже спрятанную далеко в джунглях. Для тех немногих, кто ещё симпатизирует Гитлеру, так и будет объявлено, что фюрер доживает в созданном для него раю счастливую жизнь, завещав своё дело Эйхману. Но приближённые к Райхенбаху не строят иллюзий. У него есть чёткое распоряжение: вывезти вас самолётом и спрятать тела где-нибудь в глубине сельвы.
— Тела? — оторопел Фегелейн.
— Не знаю. Возможно, вас убьют здесь, а может, уже и там. Думаю, что скорее там, дабы случайные свидетели не разрушили созданную легенду. А сейчас, мой группенфюрер, я ухожу. Я и так сильно рискую, покинув дежурную комнату.
— Спасибо, Антон, — шепнул Фегелейн вслед исчезнувшему Конраду.
Он почувствовал, как вмиг вспотели ладони. Эйхман, Эйхман, Эйхман… даже среди гестаповцев Мюллера ходили слухи о его невероятной жестокости. Это был тот случай, когда убийцы боялись убийцу за убийства. Нет, Фегелейн ни на секунду не усомнился в словах Конрада. Наступил тот момент, когда впору было вспомнить добрым словом тихушника Бормана. Партайгеноссе хоть и был жаден, циничен, и уж очень напористо стремился к самостоятельности, но он не опустился бы до элементарной физической расправы. Чистокровный андалузец, к которому Фегелейн успел проникнуться любовью, фыркнул и протянул морду за привычной сладостью, но Герман его не заметил. Вернувшись в дом, он открыл шкаф и вытащил обувную коробку. Здесь у него хранился пистолет. А почувствовав в руке его тяжесть, он вдруг ощутил невероятный подъём. Так всегда бывало в моменты опасности. Фегелейн обожал себя в такие минуты. Он словно перерождался. Мозг начинал работать со скоростью полёта пули, мышцы превращались в сжатую пружину, все чувства обострялись до предела. Он неожиданно услышал, как в комнате Гитлера заскрипела кровать, хотя раньше не слышал, что творилось за собственной дверью. Фегелейн криво ухмыльнулся — нет, так просто им его не взять! Надев свой лучший костюм, он вышел на террасу и занял плетёное кресло с видом на озеро.
«Антон сказал, что самолёт прилетит уже сегодня, — размышлял он, глядя на тихую зелёную гладь, — а в нём наши палачи. Сколько их может быть? Сколько человек вмещает частный гидросамолёт, способный сесть на такое крохотное озеро? Если учесть, что потом им ещё нужно взять пятерых пассажиров? Пять, шесть головорезов? Не бог весть какая армия. Бывало и хуже. Отпора они не ждут, оружие спрячут, будут изображать радушие и почтение. А это только усиливает фактор встречной внезапности. Эх, будь у меня пулемёт! — Фегелейн намётанным глазом уже нашёл для него место, с которого причал был как на ладони. — Конечно, есть ещё охрана. Конрад говорил, что охране дано указание не препятствовать людям Райхенбаха, но и не велено помогать, а значит, их вмешательство маловероятно. После исчезновения Бормана можно попытаться переманить Мейендорфа на свою сторону, взывая к близости его шефа и фюрера. Гитлеру придётся приложить всё своё красноречие — пусть хоть какая-то от него будет польза! А если ещё уничтожить Райхенбаха и его людей в первые секунды, то проблем с охраной и вовсе не должно возникнуть. На Мейендорфа хорошо организованная операция наверняка произведёт впечатление. Остаётся вопрос — как это сделать? На доктора надежды нет. Штумпфеггер никогда тяжелее шприца в руках ничего не держал. Адмирал? — Фегелейн задумался. — Скорее нет, чем да. Здесь нужна ювелирная работа, а из Фридебурга стрелок такой же, как из меня моряк. Опять всё делать самому…»