И только потом приподнялся – посмотреть.
Гуси плавали всё там же.
Для выстрела – далековато.
Переломил ружьё. Вогнал «нулёвку» в стволы, чтобы наверняка.
Пополз. Колени промокли сразу.
Метров двадцать одолел. Приподнялся. Гуси за это время отплыли ближе к середине озера.
«Блин! – выругался про себя. – Бессмыслица какая-то – я ползу, они отплывают. Стрелять надо!»
Приготовился. Выдохнул.
Встал на одно колено. Вскинул ружьё. Поймал на мушку ближайшего.
Выстрел.
Отдача в плечо.
Второго – на мушку.
Скорее! Стволы ходуном ходят. Не выцеливаю!
Выстрел.
Опустил стволы вниз. Вкусно пахнуло порохом.
Замерло вокруг – словно снимок мгновенный – разлитая тёмная гладь озера, огромные белые плюхи облаков отражаются в воде, серым комом застыл первый – убитый, второй – подранок – заполошно бьёт крылом по воде, выписывает неряшливые круги, отдаляясь от берега.
Побежал, не раздумывая, переламывая на ходу ружьё.
Рвал из стволов стреляные гильзы.
У самого берега топко. Остановился.
Патроны – из нагрудного кармана.
Вскинул ружьё, выцелил.
Выстрел.
Дробь вспенила воду рядом.
Промазал! Твою мать!
Выстрел.
Попал!
Гуся ударом дроби швырнуло по воде. Замер. Крыло неестественно торчит вверх.
Сейчас он жалел, что не курит. Закурить бы! Вдыхать горький дым – затяжку за затяжкой. Смотреть на убитых гусей и ни о чём не думать.
Накатывало волнами. Гордость, что смог не хуже, чем отец, не промахнулся и добыл не ради забавы, сменялась раскаянием – загубил живое.
И как-то особо остро чувствовалось одиночество, отдалённость от жилья, людей. Один, с ружьём в руках, посередине бесконечной тундры, придавленной глыбами низких облаков, почти по колено в воде на топком берегу свинцово-стылого озера, и серыми комьями на тёмной глади – убитые им птицы.
Вернулся за рюкзаком. Стал обходить озеро, выбирая место посуше, чтобы к воде подойти было можно.
Убитых птиц надо как-то доставать. Их медленно, но всё же относило от берега. Ещё и ветерок задул, побежала рябь по воде, солнце скрылось.
Лезть в воду не хотелось!
Стоял, прикидывал: сможет ли добросить блесну – зацепить и подтянуть.
Нет. Дурная идея. Надо плыть.
Вода была такой холодной, что обжигала. Замолотил руками, вздымая брызги. Сразу к дальнему, с вывороченным крылом. Как тащить? Пихал перед собой – медленно получается. Перевернулся на спину, загребая одной рукой, потащил, держа за шею, за собой.
Доплыл, выбросил на берег. Сразу за другим. Притащил и этого.
Трясло от холода так, что порой всего передёргивало. Прыгал на одной ноге, не попадая в штанину. Костёр бы сейчас! Но пусто, голо вокруг. Надел на себя всё – ватник, плащ сверху. Трясущимися руками запихивал битую птицу в рюкзак – тот раздулся, потяжелел, намок с одного угла кровью – плевать!
Двигаться!
Вскинул одной лямкой на плечо, ружьё в руку и быстро зашагал по берегу, огибая озеро.
В лагере, у костра, Андрей с Колькой «гоняли чаи».
– Слышишь? Виталя шмаляет! Я вот что думаю, – рассуждал Колька. – Если один выстрел – попал; два – точно промазал; а вот четыре подряд… Ты что думаешь?
– Лупит, поди, в белый свет как в копеечку. Дорвался до ружья, – лениво отозвался Андрей.
– Слушай… Это ведь всё затянуться может. Я деда имею в виду. Что, если часть вещей бросить, забрать этих… и на гребях марш-бросок до посёлка?
– Думал я об этом. Не довезём. Хотя… здесь умрёт или по дороге, в лодке… Давай так – сегодня тупо ждём, не дёргаемся. Решать будем завтра.
– Ну давай. Только чувствую, решать всё равно придётся.
Вера сидела на корточках на берегу, песком оттирала чёрную от копоти кастрюлю. Вадим – рядом, домывал оставшуюся после завтрака грязную посуду.
Она не понимала, что с ней происходит. Проснулась утром и вдруг почувствовала себя другой – взрослой, что ли? Нет, не из-за деда. Не из-за того, что останется одна, – уплывут они…
Может, потому, что на неё мужики так смотрят? Поэтому?
Этот-то – Николай – взглядом раздевает, а в глазах злое, нехорошее плещется. Прямо как у Ваньки Ухо тогда… Силу свою чувствует. Только покажи слабину – подомнёт, растерзает. И ясно, что ему надо – взять, попользоваться и отбросить. Но как смотрит! Желание из глаз сочится – страшно, а всё равно – приятно. На меня смотрит!
Вот Вадим – он совсем другой. Добрый, что ли… Хороший. Только маленький ещё совсем. Ничего не видел, не знает. Он по-хорошему смотрит, словно защитить пытается. И не как на свою вещь, а как на что-то большее – может… как на явление природы? Слова не могу подобрать. Тьфу ты! Какие глупости в голове.
С ним бы я могла – ну… это… и вообще, жить вместе, наверное… Он – другой, не как наши и не как пацаны из посёлка.
И ведь нравлюсь ему – чувствую! Вон как украдкой всё время на меня посматривает. А я посмотрю – он глаза сразу отводит, смущается.
Вадим сидел на корточках в трёх шагах от Веры. Вымытые миски – на камне – одна в другую, ложки сверху поблёскивают на солнце.
Можно идти в лагерь, к костру, но уходить не хотелось. Хотелось побыть здесь ещё, рядом с ней, смотреть на неё, смотреть на воду, как катится мимо, и… снова на неё.
Вчерашнее возбуждение, желание что-то немедленно делать растаяли, растворились в белёсом утреннем свете. Нет, не до конца – что-то осталось, колыхалось воспоминанием на грани сознания.
Потом, всё потом. Сейчас – просто сидеть, подставляя лицо чуть согревающим лучам солнца, ощущать её близость рядом и ни о чём не думать. Не думать, как дальше… Всё хорошо! Всё впереди!
Её затапливала непривычная истома.
Присутствие Вадима, его быстрые взгляды порождали бессвязный поток мыслей – какие-то обрывки – словно клочья утреннего тумана неслись над рекой.
Ощущение голого тела под широким сокуем – разгорячённого, приятно обдуваемого ветерком с реки.
Закоченевшие в воде руки – грязные, все в саже.
Неясный промельк воспоминаний, как в интернате девчонки дрались из-за пацанов. Влюблялись в одного и дрались между собой. До соплей, до крови. А тот и не подозревал, что из-за него дерутся. А они отстаивали право на своё, пусть хотя бы и выдуманное.
Почему не надела трусы сегодня утром? Почему сейчас голая и коленки наружу?
Вадим смотрел на её колени – притягивали.
Боялся, что заметит.
Круглые, плотно сжаты.
Отводил взгляд, как только поднимала голову.
Оглянулась. Увидела, на что смотрит.
Не успел! Не успел отвести взгляд.
Смотрит на неё, улыбается смущённо.
И полыхнуло внутри!
Не раздумывая, не понимая, зачем это делает, медленно раздвинула колени. Широко. Бесстыже. Открыто.
Задохнулся. Перестал чувствовать себя. Исчезли: река, тундра, облака и солнце, воздух, он сам – только это тёмное межножье. Провалился в эту бесконечную сказочную пропасть.
Свела колени. Опустила голову – не смотрит, ещё ожесточённее трёт кастрюлю.
Закрыл глаза, запрокинул лицо вверх – там ещё, там! Но уже звуки появились – шум текущей по камням воды, скрежет песка по дну кастрюли.
Зачем я это сделала? Почему? Дура! Стыдно-то как… Вот и всё. Что он теперь подумает? Лицо какое у него было! Словно током ударило.
Мне? Для меня? Здорово! Она… для меня это… Как теперь? Дальше что? Подойти, обнять? Не смотрит. Словно ничего и не было…
Неслась мимо река, рябила волной вода и лениво ползли облака по небу.
На краю каменистой отмели сидели на корточках двое – не смотрели друг на друга, казалось, каждый сам по себе… но уже были вместе, связанные тонюсенькой невидимой нитью – чуть не так потянешь – оборвётся.
– Вера! Подойди, пожалуйста, – на берег вышел Андрей.
Оглянулась. Отложила кастрюлю. Сполоснула в воде руки.
Кажется, специально медлит. Не хочет…
Подошла. Встала перед ним.
Маленькая. В балахоне бесформенном.
На него не смотрит. Вниз смотрит. Руки вдоль тела опущены.
– Умер дедушка, Вера.
Стоит, словно не слышит.
– Аргиш, – прошептала.
– Что? – переспросил Андрей.
Раскинула руки, крутнулась на месте: «Аргиш!» – кричит, а глаза закрыты.
И сокуй вокруг тела – колоколом – на матрёшку стала похожа.
Приобнял Андрей за плечи:
– Тихо, Вера, тихо! Успокойся. Случилось то, что случилось… Что могли – мы с тобой сделали. Значит, время пришло…
Вывернулась. Зашагала к лагерю. Андрей с Вадимом – следом.
Колька ушёл в палатку. Разлёгся поверх спальника, только сапоги наружу торчат.
Сейчас суета начнётся, плач бабий. Во вляпались! Не хочу ни видеть, ни слышать. Как же… дёрнут сейчас. Помогать надо будет. Хоронить его? А как? Не дай Бог, с собой везти. С покойником в одной лодке плыть – бррр!
Аж передёрнуло.
Я на это не подписывался!
Прислушался.
Бубнят что-то, но плача вроде не слышно.
Курить охота. А вылезешь из палатки – сразу вляпаешься…
Перетерплю.
Вера пробыла в чуме недолго. Вадим с Андреем ждали снаружи.
Вышла. Нож в руках держит.
– Поможете? Его переложить надо. Не так лежит. Надо головой на запад. Я сейчас…
Подошла к чуму сбоку, обрезает ножом какие-то тесёмки. Поползло вниз полотнище, грубо сшитое из старых, посеревших от непогоды оленьих шкур.
– Завернуть его надо, – пояснила.
Андрей с Вадимом молча помогли ей свернуть полотнище в рулон.
В чуме – светло. Свет бьёт из большой прорехи, там, где сняли шкуры. Пылинки повисли в воздухе.
Дед – на лежанке – маленький, руки на груди сложены, глаза закрыты.
Вера показала место, расстелили шкуры.
Вадим нервничал, на деда старался не смотреть. Так близко покойников видеть не приходилось. А сейчас предстояло вместе с отцом перенести мёртвое тело, дотронуться до мертвеца.
Заполошный страх и брезгливость.
Андрей догадался – сказал, чтобы брал за ноги. Сам взял за подмышки. Вера поддерживала голову.