– Да! Меня как только в интернате не обзывали. Дурой чаще всего.
Тебе хорошо говорить. Вас много. А мы? Окраина. Спившийся народец.
– Вера, я не говорил этого.
Не слушала.
– У меня деда! Не знаешь! – истерика набирала силу.
Она просто сорвалась, вдруг понял Вадим, не может больше тянуть, устала.
– Верушка, перестань!
– Уйди! – волосы растрёпаны, космами – на лицо, глаза злые. – Пускай он в бубен бьёт! Пусть поёт! Пишет! Пусть плохо. Наплевать! Вы не понимаете. Смеётесь. Только не прекращает, пусть! Я для него всё сделаю.
Раскачивается, глаза закрыты, рвёт судорожно траву и отбрасывает.
– Вера. Это истерика. Опомнись! – старался говорить спокойно. Куда там…
– Ты? Ты сам можешь? Что можешь?
Вот это было обидно. В самую точку. Сжался, словно ударила.
Вскочила. Трава, выдернутая, в кулачках зажата. К деревьям, покачивается, ногами неуверенно перебирает, но идёт.
Остановилась.
Плечи – вниз.
Повернулась.
К нему, бегом, со всех сил, подол прилип, руки раскинула, словно взлететь хочет – кричит: «Вадим! Прости! Прости меня».
На колени перед ним, обхватила. Повалились. Целует – губы, и слёзы по лицу. И радостно, что всё закончилось, и оторвать её от себя невозможно.
Шепчет, приговаривает: «Вадим. Не слушай меня, не слушай! Дура я! Ты умный, ты добрый. Ты простишь, я знаю. Не злись! Я послушная буду».
Плечи ходуном ходят, но ведь не плачет.
– Верушка, – протяжно, с придыханием. – Всё хорошо, Верушка. Смотри, у тебя веточка в волосах запуталась. Сейчас мы её вытащим.
Замерла. Ждёт.
Перебирал волосы. Гладил. Выпутывал сухую еловую веточку, что запуталась в волосах.
Взял под подбородок, повернул лицо к себе – мокрое от слёз, жалкое.
Себя почувствовал, силу.
– Всё, Вера?
– Всё, Вадим. Прости.
Замерли.
Он обнимал её, она прижалась, обхватила, приникла телом. И растворились в вечернем воздухе все вопросы и мертвецы, которых они тащили вслед за собой. Отступило прошлое.
Только поляна в лесу, они – двое как одно целое – и река – безразлично мимо.
Потом они ели толчённую с сахаром ягоду – вкусно, но очень мало. Пили «чай».
Молчали. Слишком много сегодня было сказано. Смотрели друг на друга и улыбались.
Потом легли возле костра на расстеленных шкурах. Тесно прижались друг к другу, завернувшись в одеяло. Вот тогда и родилась их мечта, их сказка, в которую они поверили.
Вадим шептал, закрыв глаза, она, замерев, слушала.
– Есть в Атлантическом океане остров. Он небольшой – километров двести в длину и шестьдесят в ширину. На этом острове живут люди – европейцы. Температура воздуха всё время одна и та же – двадцать шесть градусов – вечное лето!
А какой океан вокруг! Какие волны! Огромные, заворачивающиеся жгутом при подходе к берегу. И радуга играет в брызгах, срывающихся с гребня. Рушатся. Длинно и плавно накатывают на берег. Отступают, оставляя шлейф белой пены на песке. И дикие пляжи, и песок на этих пляжах не белый, а чёрный.
По освещённым набережным гуляют люди. Выступают бродячие музыканты, жонглёры. Столики кафе вынесены наружу – океан шумит в темноте волной у ног – играет музыка.
Днём молодёжь занимается сёрфингом. Накатывают на берег волны, мчатся вдоль заваливающегося гребня молодые парни и девчонки, балансируя на узких досках. В воде, тут и там, виднеются головы тех, кто готовится поймать свою волну.
А можно сесть в машину, проехать двадцать километров в глубь острова, и ты окажешься в зиме! Играй в снежки, лепи снеговика. В центральной части острова высится потухший вулкан – вершина, покрытая снегом, а вокруг разлилась пустыня из навороченных обломков лавы.
Но ты не думай, эта лавовая пустыня – она маленькая. Основная часть острова – это леса – сосновые, буковые, лиственные. Стоят деревья в три обхвата, тянут ветви к солнцу. Просторно, светло, нагретой хвоей пахнет.
Скалы, обрывы, каньоны, пляжи.
Вокруг океан! Он живой, он страшный, он прекрасный – дышит тяжело, вздымая волны, гонит их к берегу. Дух захватывает от этой мощи.
– Я хочу на этот остров. Отвези меня туда. Пожалуйста! – шептала Вера.
– Конечно! Мы поедем вместе. Я – обещаю! – шептал в ответ, крепче прижимая к себе.
– Да! Да! Обязательно! Знаю, зачем камушки взяла. Чувствовала. Прекрасное впереди.
День восьмой – день семнадцатый
Последующие дни казались неразделимы. Нет, их можно было поделить на дни и ночи, но по сути – это был один день, бесконечно длинный и бесконечно тяжёлый.
Вера каким-то сверхъестественным чутьём отыскивала едва различимые звериные тропы, петляющие в зарослях вдоль реки. И они шли и шли вниз по течению, продирались сквозь кусты, перешагивали через поваленные и сгнившие стволы деревьев. Валились на землю от усталости, лежали, закрыв глаза, вставали и шли снова.
Она учила его: «Не иди за мной след в след. По лесу так не ходят. Иди в двух шагах сзади. Будешь идти ближе – я ветку отклоню, отпущу, тебя по лицу, по глазам хлестнёт.
И на поваленные стволы нельзя наступать. Только перешагивать. Они мокрым мхом поросли, кора на них гнилая – наступишь, соскользнёт нога. Вывих или, не дай Бог, перелом. В лесу опасливым надо стать, осторожным».
– Там можно целый год проходить в майке и шортах, да хоть босиком, – рассказывал Вадим, с натугой стягивая сапог с ноги и выливая из него грязную жижу. – Но ведь женщины – они везде женщины! И вот представь себе такую картину. Идёт вечером по освещённой набережной пара. Она держит его под руку, болтают о чём-то. На нём – шорты, майка и шлёпанцы. На ней – меховая шубка нараспашку и осенние сапоги. И никто не удивляется. Женщина! Ей надо себя украсить, себя показать.
Плот! Сделать плот. Не брести вдоль реки, продираясь сквозь прибрежные заросли, а плыть по воде. Пусть медленно, главное – не идти.
Поначалу эта мысль была навязчивой. Взгляд сам цеплялся за сухие поваленные стволы. Верёвка есть – связать можно. Вот топора не было. Топор без топорища и лопату без черенка оставили перед переправой, чтобы не тащить на себе лишнюю тяжесть. Решили, что обойдутся ножом. Сейчас он жалел об этом. Понимал, что сучья ножом не обрезать – топор нужен. Правда, о том, что к топору надо приделать топорище, он как-то не задумывался. Захватывала сама идея – сухие стволы, обрубить сучья, связать между собой, спихнуть в воду. И вот плот, медленно покачиваясь, скользит по течению. Подправляй его движение шестом – и все дела!
Рассказывал Вере. Та выслушивала и раз за разом разбивала его прожекты в пух и прах.
– Вадим, какой плот? – объясняла она. – Подумай сам, если даже мы сможем найти подходящие стволы, если даже обрубим ветки – как связать? Три ствола можно… Тогда сидеть в воде будем. Через час замёрзнем. Пять стволов не связать – расползутся. Мы опять в воде.
Время! Сколько будем строить? День? Два? Идти надо. Слабеем. С ног валимся. Нельзя задерживаться.
А перекаты? Это главное! Плот на первом перекате сядет. Не сдвинешь, не протащишь. Не резиновая лодка.
Понимал, что она права, но идея лёгкого сплава по реке первые дни не отпускала. Потом она начала тускнеть и наконец растворилась в усталом отупении передвижения – надо подняться, сделать первый шаг, второй и идти, идти, идти…
Вера остановилась, подняла руку. Вадим замер.
Обернулась, показывает, чтобы подходил, но тихо.
– Смотри! – шепчет.
Поляна залита радостным утренним светом. Блестят капли росы на высокой траве, скрывающей поваленные обгорелые стволы, затянутые мхом. Пожарище старое. Уже зарастать начало – вон редкие двухметровые берёзы и ёлки ввысь тянутся.
В десяти метрах, на ближайшей ёлке – сова. Белая, пестрит чёрным окончанием пера. Здоровущая – под полметра будет. Тяжёлая – верхушка ёлки так изогнулась, что странно – как она удерживается. Красивая! Такое ощущение, что не из этого мира, из какого-то другого, сказочного. Полярных сов вживую видеть не доводилось, только на картинках, но тут не ошибёшься.
Сидит, смотрит – глаза жёлтые, как плошки. Мигнула – серая плёнка медленно затянула глаза – бах! – и снова смотрит.
Не боится. Не улетает.
Кто мы для неё? Она таких существ никогда не встречала, вот и не боится. Мы для неё часть окружающей природы, как ветка, качающаяся на ветру, как бурлящая вода на перекате. Ей, наверное, кажется, что мы в разных измерениях – никак не касаемся друг друга, поэтому неопасны.
Отступила Вера на шаг в сторону. Нагибается медленно. Руку к палке тянет, что в траве лежит.
Сорвалась сова вниз. Распрямилась верхушка ёлки, словно выстрелила. Раскинула крылья почти у самой земли, низко пронеслась между тонкими стволами, скрылась в лесу за стеной деревьев.
– Пошли, – сказала Вера.
Смотрел ей в спину.
Неужели убила бы?
– Я не хочу возвращаться. – Вадим заворожённо смотрел на огонь. Говорит, словно бредит.
– Куда? В Москву? – не поняла Вера.
– Нет. В Москву тоже не хочу. Но это не главное.
Понимаешь, жизнь какая-то пустая. Москва, институт, потом работа… бесконечная и бессмысленная серость впереди.
Мы с тобой встретились… Камни эти… Это же не случайно? Это ведь должно всё изменить?
Отца нет. Мама живёт с другим человеком. Нет, она меня, конечно, любит… Но у неё своя семья, и я уверен – рожать она будет скоро, несмотря на возраст. У них там всё серьёзно. Не очень-то я ей и нужен, да и взрослый уже. Сам должен…
Дрова прогорели. Груда алых углей. Мечутся слабые огненные сполохи. Перетекает жар, то чуть притемняя, то окрашивая россыпь углей нестерпимо ярким.
– Знаешь, если долго смотреть на угли, на огонь, говорят, можно саламандру увидеть.
– Саламандра – это что?
– Это ящерка такая… В огне живёт.
Вот я и говорю… Не случайно это…
Сейчас изменить всё можно. Всю жизнь! Нет меня. Я пропал вместе с отцом и ребятами. Мы все пропали. Понимаешь? Не найдут.