Когда только поженились… Решили, что путешествовать будут. Рвались мир посмотреть. Это было главным. Не карман набить, не хоромы отгрохать или машину престижную, не дачу, поближе к Москве, а как можно больше стран объехать. Везде побывать, всё самим увидеть, а не с экрана телевизора. Поездили. И что осталось? Нет, сначала интересно было. Потом всё смешалось в какие-то комки, одинаково привычные и скучные – Европа, Азия, Африка. Отель, океан, церкви, замки, верблюды, слоны, чемоданы и аэропорт, такси и гортанные крики на незнакомом языке.
Потом родилась Ольга.
Если жизнь прежде носила судорожно-хаотичный характер, то теперь она сконцентрировалась на этом кричащем мясном комочке, из которого должен получиться человек. И этот комочек был произведён на свет не только женой, но и им тоже. И каким человеком он станет – отвечать тоже ему.
Отодвинулись в сторону гулянки с друзьями и партнёрами, бабы левые, что возникали время от времени, тоже отвалились – жизнь пошла по накатанной колее: работа – семья.
Плеснул из бутылки виски, но пить не стал. Подошёл к окну.
Светать начинает? Или только кажется?
Вдруг поймал себя на мысли, что хорошо бы выйти на лестничную клетку – смотреть через узкие пыльные окна на чёрное тяжёлое пятно ночного леса, уходящее за горизонт, ждать, когда край неба начнёт светлеть снизу.
Глупость! Какая лестница? Зачем?
А ведь это был, пожалуй, самый спокойный период жизни.
Случилось главное. Растворились в заботах об этом маленьком кричащем комочке, носящем имя Оля, воспоминания о другой жизни, которая, он знал, существует, течёт себе и течёт словно река, просто мы её не видим, скрыта от нас непроницаемым занавесом, которым мы сами же от неё отгородились. Плоская, бледно-зелёная тундра, жуткая непроходимая бесконечность тайги, безразличная ярость текущей воды – исчезли, окончательно растворились среди улиц и переулков, петляющих между громадами каменных зданий, в потоках несущихся машин, в условно дружеском общении с множеством малознакомых людей, в шелесте долларовых купюр, шероховато-маслянистых на ощупь, в памперсах и бутылочках с подогретой молочной смесью.
И смерть отступила. Забылся, затерялся в памяти день, когда отпевали отца. Похороны Кирюхи…
Отпил из стакана. Обожгло рот, но вкуса виски не почувствовал. Большим глотком допил до конца. Стакан – на подоконник. Смотрел на редкие горящие окна в доме напротив. Не видел. Накатило.
Жаркий осенний день будто лето. В церкви душно, сладко пахнет горящими свечками. Служба. Мать рядом в чёрном платке. Речитатив перечисляемых имён, неслышный шелест разворачиваемых записок, боязнь пропустить – Андрей… Прозвучало. Наскоро, безлико в общем списке имён – за упокой. Всё. Дело сделано.
Он стоял, ожидая окончания службы. Несмотря на жару и духоту, по спине прокатывали волны озноба – только он один знал, как всё было и почему так случилось. Для матери отец просто пропал. Пропал – до чего же безликое слово. А он знал и молчал.
Когда объявился дома… Мать, слёзы, расспросы. Заявление, следователь. Жена Виталия подключилась. Дочки плакали. Почти неделя ушла на бумажные проволочки. Организовали поиск. На вертолёте прочесали Светлую. Хватило одного вылета. Сообщили, что нашли лодку, как он понял, ту – на которой Виталий плыл, которую они потом выловили. Составили акт. Несчастный случай. Все утонули.
А Кирюху хоронили месяц спустя. Нашли мёртвым с переломанными пальцами, брошенным в подъезде, в Бибирево. Почему там?
И тогда молчал…
У Кирюхи-то, оказывается, кроме матери и старшей сестры и родни-то не было. Мужик нужен в помощь. Позвонили ему. Он же с ним последнее время тесно общался.
Опознание. Мать с платочком у лица. Каталка. Бетонный пол весь в яминах – каталку пропихивают, колёсики вот-вот отвалятся. Простыня. Синяя рука от локтя с чёрными пальцами. Лицо – не узнать. Кирюха.
Как же страшно!
Кира – он же уверенный в себе был. Весёлый. Нравилась ему такая жизнь, крутёж этот нравился. Казалось, всё знает, всё чувствует. Варился в этой жизни, понимал её. Среди кожаных курток и белорубашечников, бомжей и бродяг, что шлялись возле дома, девок гулящих из соседнего подъезда – всем свой. Общался легко, обходил углы. Прижали! Ни хрена-то он не понимал. Только казалось… Скользил до первой выбоины.
Полтора месяца ждал. Жил он тогда этой поездкой, помнил. Казалось, продолжение должно быть.
Рассказал Кирюхе про камушки. Не всё, конечно… уклончиво – мол, ненцы попросили продать. Сейчас у него на руках только два, но если найдётся покупатель, то подвезут ещё. Кира, кажется, не поверил до конца, но завёлся – дело-то прибыльное. Обещал найти покупателя, если возьмут в долю. И нашёл. Забрал камни, встретился, деньги принёс – хорошие деньги, он и не ожидал, что будет так много. Весёлый был. Уверенный. Торопил с ненцами связываться, чтобы ещё везли. А через два дня – подъезд в Бибирево. Выследили его. Но ведь не сдал! Пальцы-то сломаны были…
Перепугался тогда сильно. В городе было страшнее, чем в лесу. Здесь не спрятаться, здесь людей столько, что каждый может оказаться тем, кто пришёл по твою душу. Думал уехать, но сил снова бежать и прятаться не осталось. Трясся, сидя в квартире у матери – ждал звонка в дверь. На похоронах не на гроб, не на Кирюху смотрел, а по сторонам – старался вычислить, кто за ним придёт. На поминки не поехал, забился в квартиру, оглушил себя водкой.
Через пару недель успокоился. Пронесло. Не сдал Кира!
Тогда и понял – если хочет жить, надо забыть про камни. Надолго, может, навсегда. Избавиться от них. Нет их и никогда не было.
Где в городе можно спрятать? Не в квартире же? Вспомнил Кольку, Лосиный остров. На электричке до Яузы. Там в лесу, недалеко от станции, поляна, а на краю дуб рос. Под ним и закопал. Место приметное, если что…
Возвращался на электричке в Москву, украдкой оттирал запачканные в земле руки и вдруг осознал, что этот поход на Север наконец-то закончился. Всё, что можно, похоронил. Осталось – забыть!
Может, он поэтому квартиру в Ростокино купил? Камни притягивают? Да нет… столько лет уже прошло. Хотя… что себя обманывать? Помнил о них. Знал, если что случится…
Светает. Посерело. Деревья внизу проявились. Ворона чёрным мазком спланировала, уселась на ветку. Кофе! Кофе хочется.
Прошёл на кухню. В турку – кофе, воду, ложку сахара. Теперь ждать, когда закипит.
Нет. Вины в Кириной смерти на нём нет. Не возьмёт он вину на себя. Оба дураками были, полезли куда не надо. И его могли тоже… вслед за Кирой или вместо Киры. Жалко – да! Невыносимо жалко.
Вина… Что такое вина? Откуда берётся?
Последнее время страшно раздражал мобильник. Чувствовал себя привязанным. Не хотелось сейчас ни с кем общаться, не то настроение. Даже с матерью разговаривать не хотел. Круг общения сузился до размеров семьи. Вот раньше как было? Стоял дома телефон – нет настроения – не подходи, не отвечай на звонок. Нет тебя дома. А на нет и суда нет. Не знаю я, что ты звонил. Потом появился автоответчик – увиливать от ответного звонка стало сложнее. Но и здесь был выход – не подключать. А вот с появлением мобильного телефона все разрушилось. Ты всё время на связи. Можешь не отвечать на звонок, сослаться на то, что был занят, но на экране так и будет висеть «иконка» – тебе звонили, ты нужен, изволь перезвонить.
А перезванивать не хочется. И вот тут сталкиваются «должен» и «не хочу». И если ты выбираешь «не хочу», появляется чувство вины.
Да везде это чувство, начиная с самого детства. Там, скорее, обратная картинка вырисовывается – «не должен», а «хочу», но сути это не меняет. Как ни крути, чувство вины тебе обеспечено. Не должен есть немытые яблоки, а я хочу! Не должен врать, а я буду!
Турка вспухла коричневой пеной. Налил в чашку.
Сидел на диване, смотрел в окно на просвет между домами – тёмно-серое небо наливалось синевой.
Глоток виски, глоток кофе.
Что там у нас ещё про вину?
Как же, как же! Родион Романович! Родя. Сенная площадь. Покаяние.
Вот где столкнулись – «не должен» и «хочу». Тварь я дрожащая или право имею? Совершил поступок, а через какое-то время понял, что не прав. Но действие уже свершилось. И возникло чувство вины. И надо либо жить с чувством вины, либо найти способ избавиться от него. А как?
И пошёл Родя к народу, каяться. Вышел на Сенную, упал на колени, землю поцеловал, попросил прилюдно прощения. Потом каторга.
Искупил грех, избавился от чувства вины. А может, и нет? Может, от чувства вины до конца избавиться невозможно? Может, покаяние – это только способ притупить это чувство, смириться с ним, чтобы дальше жить можно было? Молчит об этом Фёдор Михайлович.
Нет… Достоевский всё же схитрил с «Преступлением и наказанием». Взял крайний случай – то, что веками вбивалось в мозг, то, на чём держится людское сообщество, – не убий! Всем понятно, не оспаривается. Убил – совершил преступление, теперь должен быть наказан.
Убийство – преступление страшное. Вопрос в наказании… Вот Фёдор Михайлович и попытался внести в, так сказать, правовой аспект ещё и моральную составляющую.
В случае Родиона Раскольникова – прокатывает. Да ещё и время было такое – народ Бога почитал, заповеди. К заутрене, в церковь, по узким тропкам в снегу, по лёгкому морозцу. Тут, конечно, на колени, землю целовать – простите, люди! Идея…
Только почему-то представляется мне Сенная площадь, кишащая разномастным людом, спешащим по своим делам, грязная, серая. И вот среди людского мельтешения вдруг падает человек на колени, раскидывает руки, кричит: «Убил я! Простите, люди!» Шарахнутся от него как от сумасшедшего, мимо поспешат пройти, не заметить.
Выдуманное место. Не здесь каются.
И замазывается этой красивой идеей главное – признание своего преступления перед законом. Закон в данном случае – это и есть изъявление духовной воли народа. Закон назначает наказание за содеянное. И основное здесь – чистосердечное признание и раскаяние, как сейчас принято говорить, в рамках судебного следствия. Именно таким поступком Раскольников и просит прощения у народа.