И вдруг пришла ясность. Так вот, оказывается, зачем я приехал?
Застучал в спину Ивана. Тот бросил скорость, обернулся.
– Останови! – прокричал. – Отлить надо!
Снегоход остановился, повисло облако снежной пыли.
Вадим слез и, не оглядываясь, зашагал назад по накатанному следу.
– Куда? – крикнул ему вслед Иван.
– Подожди!
Отошёл метров на пятьдесят, стоял, смотрел вдаль. Необходимо было побыть одному.
Тайга расступилась, отошла далеко от берегов. Пустошь, заметённая снегом, по обе стороны – болота, наверное…
Оставил жёлтый вензель на снегу.
Было легко и радостно. Дышалось морозным воздухом.
Сложилась головоломка, которая мучила его последние годы, гнала сюда, на Север. Не вымаливать прощение он ехал! Не для того, чтобы избавиться от чувства вины – от этого не уйдёшь. Теперь он знал – зачем.
Пошёл обратно к снегоходу.
– Ну что, москвич, занервничал? – хохотнул Иван. – Страшно в прошлое-то шагнуть?
– Всё нормально. Поехали!
– Поехали так поехали, – согласился Иван. – Готовься, полчаса осталось.
В снежном вихре, стелющемся за санями в промороженном воздухе, на полной скорости, выметнулись из-за поворота. И тут же Иван сбросил скорость, стал притормаживать.
– Твою же мать! – услышал Вадим.
Выглянул из-за плеча.
Перегораживая реку от берега до берега, плотной сбитой массой стояли олени. Стадо. Голов сто, а может, и больше. Много.
Почему они здесь, на реке?
Иван медленно подъезжал. Остановился. Метров десять до первых…
– Придётся объезжать. Это не коровы, не расступятся. У-у-у, твари! И берег высокий, на подъёме в снегу завязнем.
Вадим молча рассматривал. Было не по себе. Олени тоже смотрели. Глаза – выпуклые, бессмысленные – ничего не выражали – смотрят, но не видят, пустое место мы для них. Ведь в зоопарке всё по-другому. Олешек, симпатичный, рога… хлеб из руки берёт, губы мягкие. А здесь? Десятки глаз смотрят на тебя и не видят. Жутковато.
– Хоп! Хоп! – крикнул Иван и замахал руками. – Пошли!
Ни малейшей реакции. Стоят, тупо уставившись.
– Да и хрен с вами! – выругался Иван, по дуге разворачивая снегоход. – По берегу объедем.
Медленно, утопая в рыхлом снегу, миновали стадо и спустились обратно на лёд.
– Сейчас уже становище, – сказал Иван.
Река плавно поворачивала. На изгибе, на пологом берегу, поросшем редким ельником, стояли чумы. Дымы тянулись вверх в морозном воздухе.
Прорубь у самого берега – чёрным пятном на снегу. К ней натоптанная тропинка вьётся.
С обрывчика – вниз, утопая по грудь в снегу, с лаем вынеслись собаки. Не догоняют – рыхлый снег мешает, не держит.
Иван повернул. Медленно заехали на берег – мимо одного чума, второго… остановились.
Раскидистое дерево с толстым стволом, голые ветки в серое небо запустило – царапает.
На корточках, прислонившись спиной к стволу, сидела женщина.
– Смотри, мать, кого я тебе привёз! – весело прокричал Иван, спрыгивая на снег.
Вера? Это Вера?!
Потом, перебирая в памяти первые мгновения встречи, он сообразит, что она вышла их встречать, заслышав тарахтение Ванькиного снегохода. Ждала. А сейчас…
Сейчас время замерло, остановилось. Он оглох – не слышал собачьего лая, не слышал, что говорил Иван. Редкие снежинки застыли в воздухе – не падают.
Пожилая женщина – лицо коричневое от непроходящего загара, морщины – резкие, глубокие. Платок – по глаза. Полушубок в заплатах. Больше ничего не разглядел, не успел.
Это не Вера! Ошибся Ванька.
Женщина встала на ноги, выпрямилась. И в этом движении тела промелькнуло что-то до боли знакомое, узнаваемое. На мгновение отступили снега – она сидела на корточках на берегу и мыла посуду, шумела вода, и он был рядом. Сейчас на берег выйдет отец, окликнет её, и она выпрямится.
Вера!
Его время, споткнувшись, пошло дальше. Закружились снежинки. Услышал, как лениво взлаивают собаки, сбившись в кучу в отдалении, как едва слышно урчит мотор снегохода, работающий на холостом ходу.
– Это ты его так? – смотрит на Вадима, а обращается к Ивану. – Зачем?
– У тебя свои боги, а у меня свои, – загадочно произнёс Иван.
Откинулся полог, из чума вышла девчонка. Смуглая, глаза на пол-лица – испуганно-тревожные, волосы чёрные – хвостом на затылке. Полушубок – старый, перешитый. Воротник меховой – клочьями свалявшийся. А поверх воротника – бусы – шары большие, яркие, разноцветные. Красавица малолетняя. Вот только взгляд…
– Анька!
И столько теплоты было в этом слове, произнесённом Иваном с придыханием, что Вадим обернулся.
– Моя! – пояснил. – На каникулах здесь, с матерью.
Девочка молча подошла, ткнулась Ивану лбом в грудь. Обнял, прижал к себе легонько.
– Что стоим? Накорми, что ли? С дороги-то… – обратился он к Вере.
– Заходите в чум.
И покатился ком сумбура – разгружали сани, носили продукты, подходили люди, здоровались, жали руки. Собаки спокойно разлеглись на снегу в отдалении. Набежали дети – крутились возле снегохода, путались под ногами. Иван выхватил из этой круговерти пацана лет семи, поднял на руки.
– Веркин! Якир! – показал Ивану.
Пацан упёрся в грудь руками, требуя отпустить.
– Якир? Что за странное имя?
– Это ты у Верки спроси. Она со своим… наколдовала.
Вспомнил о киндер-сюрпризах. Якир получил первым. Остальные с завистью смотрели. Но, увидев, как он достаёт из рюкзака ещё и ещё – прорвало – сбились в стайку, тянули грязные ручонки.
Потом, сидя на коленях возле пышущей жаром печки, ели ложками из мисок какое-то варево. Они с Иваном выпили по полстакана водки, Вера отказалась. Он молчал. Его ни о чём не спрашивали. Говорили между собой, словно его здесь и не было. Впадал в сонное оцепенение.
Очнулся, когда Иван спросил:
– Как там твой?
– Пьёт, – ответила Вера.
– Это плохо, – задумчиво отозвался Иван. – Ну да ладно… Пойду-ка я его проведаю. И детишек с собой заберу. А вы тут пока поговорите.
Остались одни. На коленях, на расстеленных кошмах и шкурах. Повисло молчание.
Не смотрели друг на друга. Чужие.
А ведь и правда чужие. Кто я ей и кто она мне? Что мы сейчас значим друг для друга?
Ничего не чувствую, кроме неловкости.
Налил себе водки. Бутылка вина так и лежала рядом неоткрытая.
– Будешь?
– Нет, – чуть качнула головой.
Выпил.
– Вера! Я камни привёз. – Протянул тонкую железную коробочку из-под сигарилл.
– Что? Не пригодились? – произнесла с усмешкой.
– Нет. Беда от них одна…
Поднялась с колен, подошла к коробке – обычная, картонная, барахло в ней, наверное, какое-нибудь – приоткрыла, бросила камни.
Заодно аккуратно собрала в стопку мелко исписанные листки, что беспорядочно валялись рядом. Положила сверху.
– Что это? – спросил Вадим, лишь бы не молчать.
– Так… – Вера, не глядя, отмахнулась рукой. – Игней пишет…
– Муж? Что пишет?
– Стихи, песни.
– И как?
Вера посмотрела на Вадима, словно хотела сказать: «Тебе-то какое дело?»
Действительно, что я лезу. Это её жизнь.
И всё-таки не удержался:
– Хочешь, в Москву заберу, покажу кому-нибудь? Ну… тому, кто разбирается…
– Спасибо. Рано ещё.
Снова друг напротив друга.
Спросила бы о чём-нибудь… Хотя я ведь тоже ни о чём не спрашиваю. Но сидеть и молчать тоже бессмысленно, да и тяжело очень.
– Вера! Я хотел сказать…
Вздохнула, подняла голову, смотрит.
– Что бы ты ни сказал – это уже ничего не стоит. Прошло всё. Обида давно прошла. Зря ты приехал. Может, ты своим приездом ещё больше напортил. Так хоть в памяти что-то теплилось… а сейчас…
Замолчала. Отвернулась.
– А теперь послушай меня! – Вадим вдруг почувствовал, что начинает злиться.
В чуме полумрак, потрескивают дрова в печке, напротив сидит чужая женщина – тёмный силуэт – и даже слушать его не хочет.
Что злиться? Ты ведь ожидал? Знал, что так будет. Только такого безразличия не ожидал.
– Мне надо, чтобы ты меня выслушала. Верю, что стараешься забыть, не вспоминать… Я тоже старался. У меня не получается. Поначалу вроде отпустило, а потом опять навалилось. Может, обиженному легче забыть, чем обидевшему? Не знаю… Ничего я не знаю.
Подняла глаза, смотрит на него с интересом. И вдруг промелькнуло в её облике, в выражении лица, глаз, в едва заметной улыбке что-то до боли знакомое и давно забытое. На миг пропали морщины, разгладилась кожа. И стало легче. Теплота узнавания.
– Давай я сразу скажу… Только ты не перебивай!
Струсил. Испугался ответственности. Ведь в городе я бы за тебя отвечал. Да и не это главное! Просто захотелось обратно, в прошлую жизнь. Попробовать всё забыть. Начать заново. А ты… Ты бы не дала.
Молчи, Вера, молчи! Дай скажу!
Знаю, что трус, подонок и гад. Прошу у тебя прошения за то, что верила и ждала, а я… Прости!
– Да простила я тебя давно. Простила и почти забыла. У меня своя жизнь. То, что было двадцать лет назад… какое это сейчас имеет значение?
Вадим отвернулся, подтянул колени к подбородку, обхватил руками. Смотрит, как в печке мечется пламя, – ищет выход. Заговорил, не глядя на Веру.
– Я ведь съездил на наш остров. С женой. Всё там так, как мы и мечтали. И набережная со столиками, и музыканты с жонглёрами. И океан у ног.
Только не смог я… Так навалилось, что не продохнуть, до слёз, до истерики. Три дня. Разругались вдрызг. Улетели в Москву. Не смог я там… Это наш остров, не мой.
Замолчал.
– Какой там океан? – тихо спросила Вера. – Как ты и рассказывал? Он живой и дышит?
– Да.
– Я, когда с Ванькой жила, только об этом острове и мечтала. Пурга за окном бесится, а он во мне, рядом, только руку протянуть. Мне казалось, я там всё знаю. Захотеть только… На самолёт, и ты там. Понимала, не смогу. Ты хоть попробовал…
– Вера, я ещё выпью, ладно? Что-то меня потрясывает.
– Пей. Давай я тебе закусить что-нибудь дам?