a Rotary club member и professor? Ничего. Мы знаем о нем только то, что он сам о себе выбалтывает; мы знаем также, что его привела озабоченная истеричка, гомеопат, она вышла с ним под руку из душного, кактусами обставленного кабинета, где по слухам она соблазняет своих клиентов (как мужчин, так и женщин). Мы знаем о нем ровно столько, сколько позволила нам о нем узнать его комическая скороговорка, за которой далеко не все поспевали – разок отстал, сколько ни нагоняй, обрывки упущенных нитей было уже не связать. Знание о нем было фрагментарно. Профессор Гроув был похож на человека-невидимку, который растворился не весь – кое-что, казалось, о нем все-таки было известно. Он был женат на дочке знаменитого американского психолога, ученика Вильгельма Райха, от которого в период травли открестился, дабы успешно переметнуться на сторону дочери Фрейда и впоследствии сделать карьеру под руководством Эдварда Бернейса. Его бывший тесть заведовал кафедрой социальной психологии в каком-то институте, был заядлый курильщик, тратил очень много денег на отбеливание зубов и лечение бронхита – участвовал в разработке обширных мероприятий по борьбе с курением и сам часто в них принимал участие, пламенно выступал, поэтому должен был соответствовать; исколесил всю Америку и большую часть мира с лекциями по пиар-менеджменту и пиар-инженерии, выйдя на пенсию, жил в Калифорнии, раз в месяц собирал у себя на вилле все семейство, чтобы за ужином прокричать раз семнадцать «Бога нет! Иисуса тоже никогда не было! Непорочное зачатие – миф!» Ирвину он постоянно напоминал о своих достижениях, подводил его к шкафу, где за стеклом стояли кубки (выигранные чемпионаты по игре в поло и гольф) и всевозможные статуэтки (победа в конкурсе эссеистов, победа в конкурсе стенографистов, победа в поэтическом конкурсе, победы на математических олимпиадах), доставал из шкафа дипломы, вымпелы, сертификаты, разворачивал рулоны своих почетных грамот и ругал его за то, что тот ходит на демонстрации, на концерты и фестивали, за то, что он читает Берроуза и Тимоти Лири. Тут Ирвин вздыхал: «Начало семидесятых, жуткие времена, нас сломали… мы были сломлены… мы проиграли нашу борьбу, и нас на каждом шагу щелкали по носу… все это понимали… каждый стоял перед своим выбором: сдаться, стать таким, как они, терпеть обидные оплеухи или продолжать бороться… И я тоже, передо мной была эта дилемма в виде образцовой успешной американской семьи, которая меня почти сломала… но я выжил… я не дал себя обратить в зомби… мне хватило сил на развод, и пусть все мои достижения развеяли, а самого меня отовсюду пятнадцать лет гнали – мой тесть постарался, кричал, что сживет со свету, но не вышло, хотя меня потрепало, потрепало, благодаря ему… Но я не жалею… Я всего сам добился, восстал из пепла, как говорится… Жил счастливо и несчастливо, но жил, а не дышал миазмами кретинов, подобных моему тестю… А моя бывшая теперь – директор огромного пиар-концерна, ох!.. Она занимается такими вещами, я боюсь, что она занимается пиар-кампаниями претендентов в президенты… Но какая она невозможная идиотка… в своем последнем интервью для Fox News она такого наговорила… если б вы слышали!.. Нет, лучше вам не слышать… Нет, конечно, я не жалею!» Никто не мог вспомнить ни имени его жены, ни ее отца – и произносил ли он их имена вообще? Профессор ловко менял тему. «Ну? – спрашивал он. – Что скажете, Хелен?» Лена пожимала плечами. Профессор Гроув ей казался скорее фокусником (она боялась сказать «шарлатаном»), чем профессором. Он был смешной, большой и неуклюжий. Клоун. Посадив себе кляксу кетчупа на рубашку, проходит с ней десять дней и не заметит. Он был трогательно неуклюж. Попадал в комические ситуации. Она не хотела о нем думать плохо. В конце концов, благодаря ему она увидела Америку – он помог ей с оформлением визы и даже «обеспечил крышей над головой». Знакомая Ирвина оказалась русской аристократкой, эмигрировавшей в Америку из Франции в тридцать восьмом году, ей было шестнадцать, она всю жизнь переезжала с места на место, о том и говорили три месяца: о переездах, последний («этот уж точно последний») в Элизабет из Ньюарка, боялась жить одна, ей повсюду мерещились итальянцы, боялась, что к ней влезет какой-нибудь гангстер и задушит ее, «как кошку», – поэтому приглашала к себе жить студенток с условием, что те не станут водить парней, «но каждая рано или поздно кого-нибудь приводила». Лена никого ни разу не привела. Ей очень понравилось в Элизабете, она много гуляла по паркам и аллеям, по гладко скользящим с холма на холм тропинкам и плиткой выложенным улочкам, она глазела по сторонам и ни о чем не думала, например, куда-нибудь еще съездить; позже ей все задавали один и тот же вопрос: ты статую Свободы видела? Нет, отвечала она, не видела; почти все три месяца она прожила в Элизабете, это были самые беззаботные дни, вокруг были милые люди (итальянцев среди них и правда было много, но это ее не пугало, они тоже были очень милыми и не такими шумными, как те, которых она видела в Италии). Лена на редкость много читала (в основном Бунина). Брала книгу и шла в парк. Иногда на траве, иногда на просторной ярко-зеленой скамейке. Мягкий ветерок шевелил ее длинные русые волосы, солнце золотило руки, она снимала туфли и подтягивала ноги на скамейку (тогда еще гибкие, стройные); мимо проходившие американцы с ней здоровались, широко улыбаясь, и Лена думала, что все они улыбаются искренне. Жители Элизабета были все как на подбор рослые, статные, как породистые немцы, какие ей встречались во время путешествия по Шварцвальду, и это было забавно, потому что они в основном жили в маленьких ярких домиках, почти игрушечных, с ухоженными садами, которые своей образцовой аккуратностью только усиливали эффект игрушечности, отчего Леночке думалось, что и живут они тут словно понарошку (и сны ей снились в Элизабете странные – и после возвращения из Америки ей долго снилось, будто она все еще в Элизабете, спит в маленькой голубой комнатке русской аристократки и видит очередной сон).
Зоя стала чаще звонить по вечерам, присылала подозрительно ласковые письма. Она надвигалась как зима. С каждым днем она съедала все больше и больше времени. Такой «дружбы» прежде не было. Зоя все время ее куда-нибудь приглашала: в кино, театр, на Tarkovsky quartet в Братство Черноголовых… И всюду платила… Воли у Лены сопротивляться не было. В такие дни, расстройства и душевного смятения, совершают неосторожные поступки, принимают неверные решения, попадают в аварию или секту. Лена боялась, что какие-нибудь аферисты или цыгане, заметив ее состояние, прицепятся к ней, поэтому старалась ходить быстро, изображая целеустремленность. После похорон директора и развала «Вербы» неожиданно все сместилось, привычный маршрут и удобные графики сломались, Лена запуталась в кружевах будней, приходилось брать учеников и ездить из одного конца города в другой утром и вечером, убивая день в середине, от плохо пахнущего десятиклассника она бежала в фирму, где сидели важные зоркие женщины из российского посольства (жены посольских работников и секретарши), вечерами к ней домой приходили шестилетние близнецы, непоседливые, как Труляля и Траляля, утренний воскресный урок с двумя молодыми студентками, которые умудрялись учить английский, не отрываясь от своих смартфонов, рифмовался с вечерним уроком в среду у двух седых бизнесменов – эти хватались за мобильники, извинялись и, рыча «слушаю», с хрустом в суставах выползали из кабинета.
Лена думала, что, выйдя на пенсию, мать перестанет нагружать ее бессмысленными подробностями своей жизни, займется, как обещала, воспитанием внука, – напротив, теперь мать жаловалась на него вдвое больше и почти не занималась им («дети пошли не те», собственный внук в том числе).
Зоя настойчиво интересовалась у Лены, почему ее муж в Швеции.
– Надолго уехал? Что он там делает?
Раньше ей было все равно. Лена не знала, что ответить.
Что делает?
Ничего, продолжает быть собой. Ничего больше он делать не умеет.
Его письма сообщали так мало; он отдалился, ей казалось, будто он теперь жил на другом континенте; еще она поняла, что все эти десять лет выстраивала свой космос, преодолевая его хаотическую природу, и для ее личной гармонии он был необходим хотя бы в виде забытых платежек, грязных носков и потерянных билетов в театр.
Нет, все равно, не это ее беспокоило…
Может быть, псковские родственники. Они повели себя неожиданным образом, собираясь подать в суд на отца – им показалось, будто бы он выказывает претензии на бабушкину квартиру (вернее, часть ее). Подозрение было вызвано его неожиданным любопытством в отношении недвижимости в Псковской и Ленинградской областях. Лене пришлось написать восемнадцать электронных писем сводному брату отца (то бишь «дяде»), его жене и двоюродному брату, чтобы все расставить по полочкам: отец ни на что не претендует, он просто так стал разглядывать колонки с объявлениями о продаже квартир, цены его заинтересовали не потому, что он прикинул, за сколько можно было бы продать бабушкину квартиру (часть наследства, на которое он не претендует), это было праздное любопытство и не более того. Нет, он не собирался продавать свою таллинскую лачугу, в его планах не было перебираться в Россию (боже упаси!). Просто он выпил и занимался привычной для него ерундой – делал вид, будто вся эта ненужная информация, цены на машины, квартиры, дачи, земли, жутко его интересует. Все это только для пускания пыли в глаза. Он, несомненно, не имел никаких намерений. Тем более довести бабушку до сердечного приступа (в который Лена ни на секунду не поверила). Поэтому, дорогой Лев Алексеевич, не стоит так переживать. Передайте бабушке, чтоб поправлялась. И поскорее заберите свое заявление. Тяжба никому не нужна. Драма яйца выеденного не стоит. Через две недели после всех этих громыханий, которые доносились из-за границы, вызывая в отце ответные клокотания и приступы, она поговорила с бабушкой. Как ни в чем ни бывало старушка слала поклоны мужу, поцелуи своему правнуку и сухо добавляла: «А проказнику, сыну моему, отцу своему, передай, чтоб пить завязывал. Пьянка его доведет. Либо в гроб вгонит, либо в психушку, а то и в тюрягу». Успешно разрешив конфликтную ситуацию, которая, если бы не она, могла перерасти в многолетнюю тяжбу и кровную вражду, Лена почувствовала, словно какая-то ниточка, что связывала ее с родственниками, оборвалась, она отчетливо поняла: случись что, на этих людей она положиться не сможет.