Черт! Уснул!
Он открывает глаза. Солнце. Яркое. Листва шумит. Сквер. Машины медленно едут. Через дорогу красивое здание. Какое красивое здание! Почти как кремовый торт. Хотя я не люблю торты, но выглядит красиво. Вот бы жить в таком. Я даже не бывал внутри такого. Точно! Не бывал. Дверь открывается. Выходит человек. Обыкновенный человечек. Его и не видно. Не рассмотреть. Человек и человек. Выходит из такого дома. Идет. Так буднично, так беспечно. Почему я так не могу?
Хватит!
Который час? Пять минут! Я проспал пять минут. Мне показалось, час. Как обманчиво время. Идти. Надо идти.
Снова хочется есть. Снова болят глаза.
Он торопится в номер. Проверяет ее аккаунт – ничего. Проверяет почту. Надо ответить А. Не сейчас. Можно потом.
Он ставит телефон на зарядку. Пора менять аккумулятор или покупать новый телефон. Нет. Новый нет. Опять привыкать. Нет.
Он ставит будильник. Два часа поспать. Ложится. Не раздеваясь. Вот так. Как во сне. Была бы своя квартира в Англии. Можно было бы где угодно в захолустье все равно… в самом задрипанном домишке…
Закрывает глаза.
…мне хватило бы трехкомнатной в Таллине. Зачем далеко ездить? Пожалуй. В хорошем районе. Вел бы потихоньку мою маленькую мещанскую жизнь. Смотрел бы футбол, читал книжки, качал фильмы с Карогарды, ходил в кафе, ездил на концерты… Если б выиграл больше денег, съездил бы в Канны или Венецию на фестивали. В Сан-Себастьяне пожрал бы в том ресторане, где Шаброль. Некоторые рождаются великанами, гениями, с идеей, с мошонкой по колено, судьбой отмеченные, а некоторые – обыкновенные гномы. Понимаешь, мне всегда нравились эстонцы, они как хоббиты (хоть Толкиена не люблю), – особенно такие тихие эстонцы, вежливые и рассудительные, звезд с неба не хватают, и ладно. Вот если б такие люди мир строили. Ничего лучше не придумать. Они бы построили образцовый рай. Клянусь тебе. Потому что Рай – это не сады с золотыми плодами, не вечное солнце, радужно-хрустальные мосты над молочными реками и алюминиевые дворцы, нет! Настоящий Рай – это неторопливая размеренная жизнь, где люди вместо мессианства заботятся друг о друге. Вот бы так… Нет. Живешь, как у подножия вулкана… Была бы Россия в руках вменяемых людей, все было бы иначе. Не в нашем мире. Всю жизнь прожил в Эстонии и помереть здесь хочу, по эту сторону Железного занавеса, уже прогресс. Все равно в каких условиях, плевать, и одной комнаты хватит – много ли надо места, чтобы кони двинуть? Пусть будет хотя бы как есть. Не надо лучше. Сделают только хуже. Поэтому и в старом пальто, в рваных кедах, как-нибудь так. В Совком пропахшей поликлинике пусть сообщат о неминуемом, но чтоб у смертного одра медсестра была вежливая эстонка, о большем не прошу, вежливая эстонка – это все, что я хочу видеть в последние минуты. Алкоголь не пью, сигарет не курю, мяса не ем – но это не значит, что я хочу жить долго. Незаметно, тихо, свернуться улиткой и не проснуться. Я не чувствую ничего унизительного в том, что живу в забвении. Меня даже радует, что Эстония – такая маленькая, такая неприметная. Эстонцы жалуются, что о нас не знают в мире. А вот бы совсем забыли – может, мы тогда исчезли бы с карты совсем и в другом измерении всей страной вынырнули?
Заснуть так и не удалось. Стоило закрыть глаза, как он оказывался дома на поминках. Или на кладбище Александра Невского. Он видел, как плачут мать и сестра. Он видел Геннадия, который кому-то говорит: «Вот человек, столько прожил… Родился в Париже, между прочим… Да, представляете – родился в Париже, вернулся в Советский Союз. Явление редкое. Но бывало. Да. Некоторые уезжали туда, а некоторые, вот, обратно…»
Болван. Какой невыносимый болван!
Он поел пиццу в маленьком пабе. Зашел в интернет-кафе. Ничего. Прогуляюсь до станции. Поброжу и снова проверю. Заплатил. Билетик сохранил. Час в запасе. У меня час.
Сходил на станцию. Прошелся. Ничего. Тихо. Как-то мало людей. Или кажется? Посидел. Подождал. Наверное, все-таки это подозрительно так сидеть без движений.
Прошелся.
Придумал себе – ждать, пока не пройдет семь электричек. Они прошли, и он пошел обратно.
Ничего. Все образуется.
И часа не прошло!
В полуобморочном состоянии он бродил по улицам. Стоял возле какого-то водоема. Вода казалась мутной, зато отсветы поднимались яркие и живые. В отупении он смотрел, как блики играют на ветвях большого платана. Казалось, будто дерево шевелится. Вспомнил, что уже видел такое. В Хельсинки. Возле пруда. По пути в «Корьямо». До концерта 22-Pistepirkko было полно времени. Погулял в парке. Зашел в трамвайный музей. В одном из стареньких вагонов сидел сильно похожий на Петровича манекен кондуктора: такое же опухшее лицо и такая же жалобная гримаса, которую он сделал, когда Николай у него забрал часы и притворился, что не отдаст, Петрович тянул свои красные лапы к худой руке своего молодого любовника и стонал: «Ну, Николя, верните мои часы. Мне их все-таки мама подарила». – «Убери свои потные лапы», – сквозь зубы, но тоже притворно огрызался Николай. А что, если это и есть Петрович?.. бросил свой колледж, перебрался в Финляндию, работает манекеном кондуктора в трамвайном музее?.. Лучше так, чем то, что есть. А что у него есть? Николя, его дети, которым он – кем приходится? – двоюродным дедушкой? К чертям! Зачем о них думать вообще?
Долго поднимался на какой-то мост. Он сам не знал, что его поманило. Возможно, лестница была похожа на ту, что вела на мост, возле которого жила Аэлита. Да. Совсем такая же лестница. И мост похож. Такой же обшарпанный и заплеванный. Только выше. И вместо канавы – железнодорожные пути, пути, провода… А какое небо! Черт, какое небо! Ясное, светлое. Как на похоронах отца.
Такое чувство, что эти похороны никогда не кончатся. Это небо выросло куполом и никогда не уйдет. Ни тучки. Облачка Сикстинской капеллы.
Как долго все это было на кладбище. В моей голове могильщики ровняют и похлопывают лопатами холмик, а минуты тянутся и тянутся, как эти рельсы, в бесконечность. Уходят и не уходят. Они уже в прошлом, и все еще тут, со мной, в настоящем, и протянуты в будущее. Они, как фрески. Будут всегда. Куда бы я ни пошел, со мной всегда, и я к ним приду. Снова и снова вижу и мать, и сестру. Так тошно, что я там с ними, земля, лопаты, стол, водка. Я не пью. Мать уговаривает: Ну, Пашенька, он же был твоим отцом все-таки. Не понимает. Мама, я не пью. Только чай.
Наливает чай. Ну, сколько можно! Бесконечное чаепитие.
Как эта лестница, ступени, рельсы, синее небо, недосягаемое и близкое одновременно. Сегодня здесь, завтра там. Времени нет. Время отсрочка. Иллюзия неуязвимости. Но честное слово, шел бы по ней и шел без конца. Я бы с удовольствием жил в этой иллюзии вечно. Даже в самых страшных мучениях есть отрада. Я согласен на малое. Мне и квартирки моей достаточно. Смерть так ужасна. Тем, что остается от человека. И мы видим только по эту сторону. Сморщенный тролль. Козявка. Труп. А что творится с душой, мы не знаем. Что с ней происходит по ту сторону? Какую мясорубку она проходит… За что нам это? И зачем пытаться быть лучше, если изначально конец один – истязание плоти и испепеление души?
Смерть разрывает тебя, как пальцы креветку.
Стоп!
Отдышаться. Сердце колотится. Войдите. Вот бы крикнуть. А что? Будет поезд, крикну, как в каком-то фильме. Крикну. Дойти до верха только надо. Кричать на самом верху… Когда один. Ни человека.
Вверх. Шаг. Вверх. Шаг.
Мать: он же был твоим отцом все-таки… И водку подносит. Всетки… за отца… всетки… Опрокинутый мир какой-то.
Шаг. Вверх.
Эти поминки меня угробят. Я превратил в безумное чаепитие похороны отца. Они никогда не кончатся. Если бы я ушел, я бы мог жить дальше. Хоть как-то. Но я остался, и теперь они во мне – все, сидят, пьют, и мертвый отец там, с нами.
Поезд!
Он бежит вверх. На мосту ни души. Пустота. Он торопится на середину моста. Поезд приближается. Несется под ногами. Не так уж и громко. Ну, давай!
Аэлита!
Еще!
Аэлита!
Громче!
Аэлита!!!
Поезд схлынул. Отголосок вопля дрожит в ушах. В горле комок жара. Давно забытый восторг распирает грудь.
Фу! Отдышаться…
Он тяжело дышит. В глазах плавают круги.
Ух! Отдышаться…
Отпустило. Отпустило!
Он легко сбегает по ступенькам вниз. Он торопится. Почти бегом. Так ходят по знакомому городу. Как если бы он тут жил и все и всех знал. Уверенно входит в интернет-кафе, предъявляет билетик.
«I have some minutes left, I guess».
«You bet you do. Number three in the corner is yours».
«Thank you very much».
«Any time, sir».
Ну? Что у нас там?
Ох! Слава Б.!
Status: On My Way To Cuzco
Яркая огромная фотография. Она! В смешной панаме, в больших солнечных очках, волосы развеваются. Как никогда живая! Пестрая кофточка – национальные краски флага Перу. Радость! Смеется и пальцами указывает себе за плечо – пальмы, индеец в перьях – нет, это попугай у индейца на голове… сразу два попугая! Кто все эти люди? Что это? Группа туристов? А впрочем, какая разница. 23 min. Lima, Peru.
Oh, honey bee!
Слава Б.! Молодец! Перу! Вот так надо! Молодец. Аяхуаска, шаманы, инки, Амазония… Молодец! Никого у меня не осталось, кроме тебя, Аэлита… Никого… Никто не радует меня, как ты – радость моя, свет, жизнь моя! Семь лайков сразу. От каждого моего ангела – тебе! И пару комментов.
Great news! Take care!
Have a good trip! Enjoy!
Ну и все. Можно уходить.
«Thank you very much! Have a good time».
«Welcome, sir. Same to you, sir».
Никто, никто, никто меня так не радует… никто не поймет… услышь они мои мысли – ужаснулись бы, отшатнулись, как от прокаженного… oh, honey bee… только ты меня никогда не предашь… потому что гарантированно не услышишь… не отшатнешься… потому, honey, что я ни за что никогда не приближусь… не откроюсь… но и даже так ты наверняка однажды предашь меня, изменившись настолько, что тебя невозможно будет любить… нет, нет, даже если так, нет… я все равно смогу любить тебя… скорей всего, я не доживу до того дня, когда ты перестанешь быть собой до такой степени, когда… но даже если… и тогда… я бы смог, уверен… да и что с тобой может произойти?.. ты,