Гераклу приходилось разыскивать лань по следам. Так охотник и дичь уходили все дальше. Лань завлекла Геракла в чащу гипербореев, где жили люди с собачьими головами. Она привела его к широкой реке, в которой обитали прекрасные женщины с рыбьими хвостами. Но Гераклу некогда было поговорить с водяными красавицами, он погнал лань назад, к тому месту, откуда он впервые услышал крик Гиласа.
Здесь он остановился, лег на землю и крепко заснул. Он бы ни за что не уснул, если бы богиня Афина, которой Зевс поручил помогать Гераклу, не наслала на него сон. Во сне Афина явилась Гераклу и посоветовала ему поймать лань сетью.
Очнувшись, Геракл так и сделал. Он быстро сплел из гибких веток и длинной осоки легкую сеть, расставил ее на тропе, по которой звери ходят на водопой, и, выследив лань, погнал ее прямо к сети. Выскочив на прогалинку, лань понеслась по ней со всех ног и тотчас запуталась в сети рогами.
Торжествующий Геракл схватил ее, повалил, связал ей вместе тонкие ножки и на руках понес в чащу. Но не успел он сделать и ста шагов, как вся окрестность зазвенела от собачьего лая. Целая свора косматых псов выскочила на тропинку и окружила героя, не пуская его дальше. Следом за ними из-за кустов вышла разгневанная богиня Диана. В короткой охотничьей одежде с золотым полумесяцем в волосах и с луком в руках стояла под ветвями юная богиня охоты!
Натянув смертоносный лук, от стрел которого не может уйти ни одно живое существо, Диана целилась прямо в сердце Геракла. Гневным голосом она потребовала, чтобы он немедленно выпустил лань, если не хочет умереть.
Не желая сердить богиню, Геракл смиренно ответил, что он поймал лань не по своей воле, что сюда заманил его голос Гиласа, звавшего на помощь. И спросил богиню, не знает ли она, что случилось в лесной чаще с его юным другом.
Грозная богиня смягчилась, когда Геракл отпустил лань, и приказала идти следом. Она привела его к роднику, глубокому и прозрачному, на краю его полупогруженное знакомое ведро, ведро Гиласа...
«Так вот ты где, несчастный мальчик! - подумал Геракл, опускаясь на колени,- нет, товарищи, плывите одни: не про меня лихие подвиги в далекой Колхиде. А я сооружу памятник моему юному другу, памятник незримый, но долговечный. Пусть подобно мне, и пастухи и рыбаки окрестных мест оглашают леса криком «Гилас! Гилас!». Пусть они делают это из года в год, не пресытится ли игривая и жестокая наяда своей быстрой любовью... если же нет, то на вечную тоскующую память об исчезнувшей весне».
И тут он вспомнил о приказании богов и тотчас отправился в Арюс к царю Эврисфею.
Глава 11ПРОЩАНИЕ С ГЕРАКЛОМ
Аргонавты, лишь только взошла на небо лучезарная утренняя звезда, предвещая скорое наступление утра, отправились в путь, не заметив в предрассветных сумерках, что нет среди них ни Геракла, ни Полифема, ни Г иласа.
- Едем дальше, аргонавты,- сказал Ясон,- неурочное, знать, место избрали мы, поищем воды повыше, на другом берегу.
Опечалились герои, увидав, когда наступило утро, что нет среди них славных товарищей. Опустив голову, сидел в горе Ясон; он словно не слышал сетований своих спутников, словно не замечал отсутствия Геракла и Полифема.
Ему почудилось вдруг, как в весенние дни детства он бегал по зеленому саду, по лугам в долине Хирона. Среди других цветов был один цветок, его Ясон любил больше всех. Он прижимался щекой к его высоким светло-зеленым листьям, пробовал пальцами, какие у него острые концы, нюхал, втягивая воздух, его большие странные цветы, и подолгу глядел на них. Внутри стояли долгие ряды желтых столбиков, выраставших из бледно- голубой почвы, между ними убегала светлая тропа далеко вниз, в глубину и синеву тайная тайных цветка. И Ясон так любил его, что, подолгу глядя внутрь, видел в тонких желтых тычинках то золотую ограду, то аллею прекрасных деревьев, никогда не колыхаемых ветром, между которыми бежала светлая, пронизанная живыми, стеклянно-нежными жилками дорога - таинственный путь в недра...
«Вот и судьба»,- подумал Ясон. Огромен был раскрывшийся свод, тропа терялась среди золотых деревьев в бесконечной глуби немыслимой бездны, над нею царственно изгибался липовый свод и осенял волшебно-легкой тенью застывшее в тихом ожидании чудо.
Ясон знал, что это - уста цветка, что за роскошью желтой поросли в синей бездне обитают его сердце и его думы, и что по этой красивой светлой дороге в стеклянных жилах входят и выходят его дыхание и сны.
А рядом с большим цветком были цветы поменьше, еще не раскрывшиеся, на крепких ножках в чашечках из коричневато-зеленой кожи, из которой с тихой силой вырывался наружу молодой цветок, и из окутавшего его светло-зеленого и темно-лилового упрямо выглядывал тонким острием наверх плотно и нежно закрученный, юный фиолетовый цвет. И даже на этих юных, туго свернутых лепестках, можно было разглядеть сеть жилок и тысячи разных рисунков.
Ясон беседовал с бабочками и с разными камешками, в друзьях у него были жук и ящерица, птицы рассказывали ему свои птичьи истории, папоротники показывали ему собранные под кровлей огромных листьев коричневые семена, осколки стекла, хрустальные или зеленые, ловили для него луч солнца, превращались во дворцы, сады и мерцающие сокровищницы.
«Всякое явление на земле есть символ, и всякий символ есть открытые врата, через которые душа, если она к этому готова, может проникнуть в недра мира, где ты и я, день и ночь становятся едины,- вспомнились ему слова старого Хирона,- всякому человеку попадаются то там, то тут на жизненном пути открытые врата, каждому когда-нибудь приходит мысль, что все видимое есть символ, и что за символом обитают дух и вечная жизнь. Но не многие входят в эти врата и отказываются от красивой видимости ради прогреваемой действительности недр».
Так и чашечка глубокого цветка казалась маленькому Ясону раскрывшимся тихим вопросом, навстречу которому устремлялась его душа, источая некое предчувствие блаженного ответа. Часто он глубоко погружался в созерцание самого себя, сидел, предавшись всем удивительным вещам в собственном теле, с закрытыми глазами, чувствовал, как во рту и в горле при глотании, при пении, при выдохе и вдохе возникает что-то необычное, какие-то ощущения и образы, так что и здесь в нем отзывались чувства тропы и врат, которыми душа может приникнуть к другой душе.
С восхищением наблюдал он те полные значения цветные фигуры, которые часто появлялись из пурпурного сумрака, когда он закрывал глаза: синие или густо красные пятна и полукружья, а между ними - светлые стеклянистые линии. Нередко с радостным испугом Ясон улавливал многообразные тончайшие связи между глазом и ухом, обонянием и осязанием, на несколько мгновений, прекрасных и мимолетных, чувствовал, что звуки, шорохи, стуки подобны и родственны красному и синему цвету, либо же нюхая траву или содранную с ветки молодую кору, ощущал, как странно близки вкус и запах, как часто они переходят друг в друга и сливаются.
В детстве Ясона лето за летом, осень за осенью незаметно наступали и неслышно уходили. Он жил одной жизнью с деревьями и цветами, с друзьями-кентаврами...
Но однажды пришла весна, которая звучала и пахла не так, как все прежние, и птицы пели - но не старую свою песню, и цветы расцвели - но грезы и боги уже не сновали в глубь и из глуби их чашечек. Все было не таким, как всегда. Он сам не знал, отчего ему больно и что ему мешает. Он только видел, что мир изменился.
«Золотое руно! Ты возьмешь золотое руно»,- шептал кто-то по ногам. Кому принадлежал этот голос? Неистово рвался он в жизнь, которая, казалось ему, только сейчас начинается. Детство еще не покинуло его, пребывая в едва уловимой синеве взгляда и в мягкости волос. Но он не любил, чтобы ему напоминали об этом. С болью и все нарастающей печалью смотрел Ясон назад, на свою жизнь, почти улетучившуюся и пустую, не принадлежащую ему больше, чужую, не имеющую к нему отношения, как нечто выученное где-то наизусть, а теперь с трудом собираемое по бессмысленным кусочкам.
Он ударил себя по лбу и оглушительно рассмеялся. Ему показалось, будто он стоит на том же самом месте, что и в час, когда расстался с Хироном.
Но на самом деле он с тех пор очень изменился, это все видели и знали. Он стал одновременно старше и моложе. Многое отыскал Ясон в беспомощных блужданиях по пропастям памяти. Много такого, что трогало его и захватывало, но и такого, что пугало и внушало страх; одного лишь он не нашел: что значит для него этот бледный цветок, образ которого заставил его так глубоко задуматься и пуститься в столь далекое путешествие в глубины самого себя.
Возьми, возьми мой цветок! Сынок, не забывай меня! Ищи меня, ищи мой цветок, и ты придешь ко мне! Ищи мой цветок - Золотое руно!
Этот голос принадлежал его матери! В сновидениях с ним разговаривала мать, чьи облик и лицо он впервые за долгие годы вспомнил и почувствовал так близко и ясно. Раньше она разговаривала с ним, и когда он просыпался, в нем все еще звучало нечто, от чего он целый день не мог оторваться мыслями. Но он не понимал...
Картинки,- произнес вслух Ясон, ни к кому не обращаясь,- все только картинки.
Но в себе самом он чувствовал некую сущность, которая не была картинкой, ей-то он и следовал, и эта сущность в нем могла иногда говорить,- то голосом матери, то старухи, то богини Геры... И всегда была утешением и надеждой?
Он снова вспомнил свою детскую грезу и увидел между золотых столбиков голубую дорогу в светлых прожилках, которая вела в сердце и тайная тайных цветка, и там - он знал это - обреталось то, что он искал, обреталась сущность, которая не была картинкой. Золотое руно.
Все снова встречали его воспоминания, и грезы вели его, и он снова пришел к хижине кентавра Хирона, там были дети-кентавры, они напоили его молоком, он играл с ними, они рассказывали ему истории, рассказали, что в лесу случилось чудо. Там видели отворенными ворота духов, которые отворяются раз в тысячу лет. Он слушал и кивал, представляя себе удивительную картинку, и пошел дальше: в ивняке впереди пела птичка с редкостным, сладким голосом, как у матери.