[154], Дж. У. Данн[155], спросил я, не затрагивались ли другие серьезные и возвышенные темы? Нет, не упоминались и не затрагивались. Может быть, заходила речь о современных газетах? Нет. Среди собравшихся не оказалось никого, кто был бы склонен ко всякого рода розыгрышам, а уехал Браунлоу один, на такси. Это мне особенно хотелось узнать. Такси благополучно доставило его к главному входу Сассекс-Корта.
Ничего из ряда вон выходящего не произошло и во время его поездки в лифте на шестой этаж Сассекс-Корта. Я спросил дежурного лифтера, сказал ли Браунлоу на прощание: «До свидания». Лифтер не помнил. «Обычно он говорит: „Всего доброго“», – заметил он и, как ни старался, так и не сумел дополнить свой ответ чем-либо достойным внимания. И это все, что мне удалось выведать стороной насчет состояния Браунлоу в тот вечер. Все остальное я узнал от него самого. Добытые мною улики позволяют сделать лишь один вывод: пьян он, безусловно, не был. Однако он словно слегка приподнялся над непосредственными реалиями человеческого бытия, которые, как правило, сопряжены с тяготами и невзгодами. Жизнь озаряла его мягким теплым сиянием, и всякого рода неожиданности он принял бы легко, охотно и с восторгом.
Браунлоу прошел по длинному коридору – красный ковер, яркий свет, по обе стороны дубовые двери с изящными латунными номерами на каждой. Я уже несколько раз проходил с ним по этому коридору. Браунлоу имел обыкновение, чтобы скрасить себе путь по нему, с самым серьезным видом приподнимать шляпу у каждой двери, приветствуя своих невидимых и незнакомых соседей, и негромко, но отчетливо называть их забавными, пусть даже порой непочтительными, прозвищами собственного изобретения, а также желать им всяческих благ и одаривать небольшими комплиментами.
Наконец он добрался до своей двери – номер сорок девять – и без особых трудностей вошел внутрь. Включил свет в передней. По натертому дубовому паркету и по краю китайского ковра рассыпались несколько писем и рекламных проспектов – вечерняя почта. Горничная, она же экономка, чья комната находилась в другом крыле, взяла на этот вечер отгул, иначе эти письма были бы собраны и сложены на конторке. А в ее отсутствие они валялись на полу. Браунлоу закрыл за собой дверь – либо она закрылась сама, – снял пальто и шарф, нахлобучил шляпу на голову греческому колесничему, чей бюст украшает его переднюю, и принялся собирать письма.
Это ему тоже удалось безо всяких злоключений. Он был несколько раздосадован, не обнаружив «Ивнинг стандард». Браунлоу говорит, что всегда подписывается на дневной выпуск «Стар», чтобы читать за чаем, а также на вечерний выпуск «Ивнинг стандард», чтобы обращаться к нему перед сном, пусть даже ради одной лишь карикатуры Лоу[156]. Он сгреб все конверты и забрал их с собой в небольшую гостиную. Там он включил электрический обогреватель, смешал себе некрепкий виски с содовой и отправился в спальню, где надел шлепанцы и сменил смокинг на жакет из шерсти ламы с застежками-клевантами, затем вернулся в гостиную, зажег сигарету и уселся в кресло у лампы для чтения – изучить корреспонденцию. Все эти подробности он вспоминает очень точно. Это были ритуалы, которые он повторял бессчетное множество раз.
По складу ума Браунлоу не из тех, кто всегда поглощен своими мыслями: он интересуется внешним миром. Он из тех живчиков-экстравертов, которые распечатывают и читают все свои письма и рекламные проспекты, как только заполучат. Днем их перехватывает секретарша и сама разбирается с большинством из них, но по вечерам Браунлоу, вырвавшись из-под ее власти, поступает как хочет – то есть вскрывает все.
Он надорвал несколько конвертов. Официальное извещение о доставке делового письма, которое он надиктовал накануне, письмо от его стряпчего с просьбой прояснить некоторые подробности сделки, которую он намеревался заключить, предложение от неизвестного джентльмена с аристократической фамилией ссудить Браунлоу деньгами, для чего достаточно всего лишь долговой расписки, а также уведомление о проекте пристройки крыла к зданию клуба.
– Ничего нового, – вздохнул Браунлоу. – Ничего нового. Какая же скука все эти письма!
Как любой, кто пробирается по пустынным равнинам среднего возраста, он всегда надеялся, что в почте найдутся какие-нибудь приятные сюрпризы, – но до сих пор такого не случалось. И тут – как он выразился в беседе со мной, inter alia[157], – в руках у него оказалась прелюбопытная газета.
Видом она отличалась от обычной газеты, но не настолько, чтобы нельзя было узнать в ней газету, и Браунлоу, по его словам, удивился, что раньше не заметил ее. Она была в большом светло-зеленом конверте, правда без марок, – очевидно, доставил его не почтальон, а кто-то другой. (Конверт этот сохранился, я видел его.) Браунлоу успел вскрыть конверт и только потом заметил, что адресован он не ему.
Некоторое время он смотрел на этот адрес, в котором было что-то странное. Он был напечатан каким-то необычным шрифтом: «Эван О’Хара, м-р, Сассекс-Корт, 49».
– Имя не то, – произнес мистер Браунлоу. – Адрес тот. Подозрительно. Сассекс-Корт, сорок девять… Наверное, моя «Ивнинг стандард» попала к нему… Обмен – не кража.
Он положил надорванный конверт к неотвеченным письмам и развернул газету.
Название ее было написано крупными, несколько стилизованными черно-зелеными буквами; шрифт сродни тому, которым напечатан адрес. Однако, когда Браунлоу прочитал название, оказалось, что это «Ивнинг стандард»! Или по крайней мере «Ивн стандрд».
– Что за чепуха, – сказал Браунлоу. – Это какая-то ирландская газетенка, чтоб ей пусто было. Ох уж мне эти ирландцы, даже писать толком не научились…
Думаю, у него мелькнула мысль (подсказанная, вероятно, тем, что конверт и типографская краска были зеленые), что это какая-то дублинская мошенническая лотерея[158].
Тем не менее Браунлоу всегда читал все, что можно было прочитать. Он изучил передовицу. На ней во всю ширину красовался заголовок: «Уилтонский бур достиг семимильной отметки. Успех обспечен».
– Нет, – сказал Браунлоу. Это, должно быть, нефть… Какие они все-таки безграмотные, эти нефтедобытчики: пропустили «е» в «обеспечен».
Он ненадолго положил газету на колени, подкрепился глотком виски, зажег вторую сигарету, а затем откинулся в кресле, чтобы бесстрастно ознакомиться с попыткой всучить ему акции нефтяной компании: в том, что речь идет именно об этом, он не сомневался.
Но это оказалось вовсе не нефтяное предприятие. До Браунлоу начало доходить, что это что-то куда более удивительное, чем нефть. Он обнаружил, что перед ним самая настоящая вечерняя газета, где, насколько он мог судить по беглому просмотру, рассказывалось о событиях в каком-то ином мире.
На миг у Браунлоу возникло ощущение, будто он вместе с креслом и маленькой гостиной парит в каком-то обширном пространстве, затем все вокруг словно бы снова стало осязаемым и неподвижным.
У него в руках очевидно и несомненно была газета, отпечатанная в типографии. Шрифт немного непривычный, бумага не так шуршит и на ощупь не такая, как обычная газетная, но это точно газета. Материал располагался в три или четыре колонки – как именно, Браунлоу не вспомнил бы ни за что на свете, – и под общей шапкой на полосе имелись отдельные заголовки. В низу одной из колонок был какой-то рисунок в стиле ар-нуво – возможно, реклама (женщина в невообразимо большой шляпе), а в левом верхнем углу – вне всяких сомнений, погодная карта Западной Европы, с цветными изобарами или изотермами[159] – как там их – и подписью: «Погода на завтра».
Тут Браунлоу заметил дату. 10 ноября 1971 года!
– Спокойно, – сказал себе Браунлоу. – Да чтоб мне провалиться! Спокойно.
Он посмотрел на газету сбоку, потом снова прямо. Дата оставалась прежней: 10 ноября 1971 года.
Браунлоу встал, глубоко озадаченный, и положил газету. Он как будто побаивался ее. Потер лоб пальцами.
– Браунлоу, дружище, вы тут, случайно, не разыграли только что Рипа Ван Винкля?[160] – сказал он себе. Снова взял газету, вышел в переднюю и посмотрелся в висевшее там зеркало. Никаких признаков приближавшейся старости он не заметил, и это его порадовало, однако выражение испуга, смятения и изумления на покрасневшем лице поразило его – настолько оно было непростительным и недостойным. Браунлоу посмеялся над собой – но нельзя сказать, что он зашелся от смеха. Потом уставился пустым взглядом на знакомый ему облик.
– Должно быть, я слегка tordu[161], – сказал он. Так он привык в шутку переводить выражение «под мухой». На приставном столике лежал маленький перекидной календарь самого респектабельного вида, и он свидетельствовал, что сегодня – 10 ноября 1931 года.
– Видишь? – Он укоризненно махнул странной газетой в сторону календаря. – Надо было десять минут назад сообразить, что ты подделка. Безобидный розыгрыш, и это еще мягко сказано. Наверное, Лоу назначили редактором на один вечер, и ему пришло в голову выкинуть эту штуку. Что скажешь?
Он почувствовал себя одураченным, но шутка вышла хорошая. И Браунлоу, ощутив непривычное предвкушение веселого развлечения, вернулся в кресло. Отличная все-таки мысль – выпустить газету с датой на сорок лет вперед. И можно неплохо позабавиться, если это сделано как следует. Некоторое время тишину в квартире не нарушало ничего, кроме шороха переворачиваемых газетных листов и дыхания самого Браунлоу.
На взгляд Браунлоу, для орудия розыгрыша газета была сделана слишком хорошо. Каждый раз, переворачивая страницу, он ждал, что она расхохочется ему в лицо и выдаст себя. Но ничего подобного не происходило. Из заурядной шутки все превращалось в забаву масштабную и увлекательную, пусть даже ее создатели несколько перестарались. А потом, когда Браунлоу окончательно убедился, что это редакция решила над ним подшутить, оказалось, что поверить в эту шутку все труднее и труднее, пока не стало ясно, что такого просто быть не может и выход только один – признать, что это и есть газета из будущего, и ничего больше. Наверняка она стоила гораздо дороже обычного номера. При печати использовались самые разные краски, и вдруг на глаза Браунлоу попались иллюстрации, от которых у него перехватило дух, – это были цвета самой реальности. Браунлоу никогда в жизни не встречал такой цветной печати, к тому же и здания, и пейзажи, и наряды на картинках выглядели незнакомыми. Незнакомыми и притом достоверными. Это были цветные фотографии той жизни, которая настанет через сорок лет. По-другому увиденное нельзя было объяснить. Стоило на них посмотреть – и никаких сомнений не оставалось.