Алексей Пурин
АРХАИКА (1974 – 1982)
* * *
– Живу я, а Ты незаметен
за блеском сентябрьского дня.
Но столько теней и отметин
Твой свет положил на меня,
что верю: я – Твой отпечаток,
и ангел Твой рядом со мной
идет, не снимая перчаток,
сквозь город и дождь проливной.
– В осеннем саду изваянья
смущают немой белизной:
сияет – и меркнет в зиянье
ознобом пронизанный зной.
Смотри, Проявитель: чернее
душа моя день ото дня.
И, может быть, тот, рядом с нею
идущий, Тебе не родня.
1976, 1996
* * *
Недаром над финским гранитом
и синими льдами – точь-в-точь
как пламень над пуншем разлитым –
горит скандинавская ночь.
И с мудрым орлиным задором
недаром построен Петром
пленительный город – в котором
гремел императорский гром,
где вьюги косматой вселенной
свистели в рессорах карет...
Легко ли Европе надменной
приставить к виску пистолет?
И окриком, как на поверке,
родную спалив старину,
легко ли построить на Стрелке
Россию в шеренгу одну?
август 1974, 1980
* * *
Он, как стакан граненый
с водою налитой –
гнилой, темно-зеленой
и тускло-золотой,
стоит у самых окон,
и дует в левый бок
ему сквозной Европы
лукавый холодок.
И сам он – европейский,
приморский, слюдяной,
с простуженной летейской
легчайшею волной.
февраль 1975
* * *
Грузинский храм. Лишь битый камень тут
да ласточкам кочующим приют.
Ни золота, ни бронзы, ни парчи –
лишь чистые отвесные лучи.
Осыпалась настенная глазурь...
Но, друг, очей застенчивых не хмурь:
все украшенья – веришь? – мишура...
Почти что палестинская жара.
Почти что иорданская вода.
Почти что иудейская звезда.
И человек – мучительно знаком –
идет по синей глине босиком.
май 1974
* * *
Грузинский храм, и битый камень,
и неба виноградный пламень,
и кучевые облака,
и пика льдистая булавка...
Какая пестрая заставка
для путевого дневника!
Так некогда стихи писали.
Но мы родиться опоздали
для этой детской простоты.
И в результате опозданья
способны лишь на описанья
жары, вагонной маеты.
О, этот с женщиной попутной
нелепый, глупый, скучный, смутный,
невыносимый разговор!
Не лучше ль та игра в молчанку –
гусар, влюбившийся в турчанку,
без языка, и темный взор?..
Стекло царапая погоном,
проносит пиво по вагонам
осточертевший проводник.
В купейном жмутся к стенкам дети.
В плацкартном – словно в лазарете:
еда, белье, и храп, и крик.
Ах, сколько можно мыться, бриться,
курить? На месте не сидится.
В окне – один и тот же вид.
Одну и ту же вертят гору.
Во тьме бегут по коридору...
И опровергнут Гераклит.
май 1980, 1981
Посылка
А.С.Кушнеру
Стихи – секрет Полишинеля!..
Когда на воздух из тоннеля
наш поезд вырвался, синел
морской простор, разбужен ветром, –
с каким-то батюшковским метром
валов, вернее – зеленел...
Строка распахивает дали.
И, если б нам не рассказали,
что ложки чайные бренчат
в стаканах, и не объяснили –
о чем, мы так бы всё и жили
впотьмах, как двести лет назад.
Пространства выпуклого глобус
течет в окне. Чудесен логос,
соединяющий века!
И без отзыва и повтора
не выйдет, к счастью, разговора –
с Той, чья походка так легка.
май 1980
* * *
Здесь только скудость глины сиротливой
да одиноких жидких позолот
отображения и переливы
в отвесной грани выщербленных вод.
Здесь дремлет детство мира. От скалы
неотличимы храмов птичьи крылья,
и древние, библейские орлы
развешаны над пашней изобилья.
Остановись, дыханье затая!
Как эта сладость страшная близка мне –
кирпичных птиц горячая семья,
скрипичный ключ лозы на бедном камне.
И всё светлее склоны гор, пока
ночной дурман стоит над млечным садом,
где не устала смуглая рука
играть слепым и вечным виноградом.
декабрь 1974
* * *
Пусты постель и чаша,
но это не беда,
пока стоит на страже
студеная вода,
пока светло с тобою
и слову и письму,
и со своей судьбою
ты одинок в дому,
пока сильна, как камень,
пустого неба клеть,
пока кленовый пламень
не перестал алеть.
август 1974
ЕКАТЕРИНИНСКИЙ КАНАЛ
1
Стоит в золотой холодине до пят
разреженный воздух,
и в царственно-тусклую воду летят
кленовые звезды.
И город, который до боли любим,
над старым каналом,
как пешкой, играет сознаньем твоим...
Но все тебе мало!
Ты хочешь совсем, словно сад, изойти
немым листопадом
безадресных слов – и иного пути
к сиянью не надо.
2
Я понял роль свою. Но знаю,
что ничего не расскажу:
я книгу у окна читаю
и в стекла тонкие гляжу.
А там, светла до дна канала,
стоит зеленая вода,
ни с чем не схожая нимало,
как пастернак и резеда.
Поверь, нет ничего дороже
для уходящих за предел
ее, почти душевной, дрожи
и ряби – в отраженьях тел.
ноябрь, декабрь 1974
ШИПОВНИК
Не из персидского зноя,
не из корейской прохлады
это, как влага – сквозное,
детище нищего сада.
Гиперборейская роза –
нет тебя краше и слаще! –
чистой тургеневской прозой
за поворотом светящая.
Ты не из литературы,
а из святого наследства –
дремлющей клавиатуры
полузабытого детства.
декабрь 1974
КИТАЙСКАЯ ПРОЗА
1
Строки танской прозы
хладны и легки:
сочетанье розы,
кисти и руки;
сочетанье гнева,
славы и листвы;
сочетанье с девой
в зарослях травы.
Ветреная жалость,
ледяная лесть,
смертная усталость
в этих сказках есть –
вечной жизни... или
вечной смены лиц:
обнимались, пили,
превратились в птиц?
Ничего иного,
просто мой черед
целовать пунцовый
приоткрытый рот.
2
Эта проза, как стекло, –
холодна, сурова.
Даже время не смогло
посягнуть на слово.
Сочетанье розы, рук,
кисточки и туши –
человеческий испуг,
на шелку цветущий:
вечной жизни холодок,
белый след звезды –
там, где вызвездил ледок
черноту воды...
Сколько жило на земле
до меня людей!
Это души их во мгле
ходят по воде.
Ничего иного нет,
всё давным-давно
на словесный зыбкий свет
переведено.
декабрь 1974, март 1975
* * *
Хорошо на даче зимовать:
Библия с картинками Доре,
книги, керосинка да кровать,
серебро сугроба на дворе.
Хороша в озоне записном
пушкинской опалы тишина, –
шпалы и платформу занесло,
и бадейка наледи полна.
Хорошо! Немного жидковат
воздух Прозерпины – керосин.
Близоруко смотрят на закат
сквозь стекло немые караси.
Шепелявит печка – хорошо
на постели в этакую жуть,
звезд пересыпая порошок,
целовать светлеющую грудь...
Плавают зеленые шары,
забредает в сутолоку сон...
Я земную молодость открыл,
словно Шевырева Аронсон.
декабрь 1974, февраль 1975
* * *
Полузабыт уже Державин,
его заржавленный клинок.
Твоею собственной державой
лежит Поэзия у ног.
Но все равно уже зловеще
душа глядит издалека,
и хочет форму каждой вещи
оставить в памяти рука –
та, что могла, одна на свете,
чуть задевая пустоту,
легко-легко пройти – как ветер! –
по побледневшему листу, –
та, что, тоской погоды вьюжной
перечеркнув остаток лет,
в порыве ненависти южной
сожмет граненый пистолет, –
та, что помашет нам, минуя
земной лукавый сладкий плен,
приветствуя страну иную –
отчизну девственных Камен.
январь 1975
КНИГА
1
Я книгу холодную в руки беру,
тяжелую книгу твою, –
и словно в корявом дремучем бору
воронежской ночью стою.
Как страшно мне в этой ночи неживой,
и город уже далеко –
с тесовою башней сторожевой
над закамышелой рекой.
Но не убежать из страны слюдяной,
храни ее Бог, никуда,
покуда стоит, как вода, за спиной
большая, как сердце, звезда.
2
Умывался на заре,
словно солью, снегом твердым.
В деревянный Назарет
плыли скворчущие орды –
над тесовой смотровой
башней, к небу заостренной,
над моею головой,
над травой посеребренной...
Нет, не властны надо мной
листья лавра жестяные, –
не уйду из ледяной
удивительной страны я!
Потому, что только в ней –
как в хорошей, знобкой прозе –
кровь поэтов и царей
замерзает на морозе.
февраль 1975
* * *
Сниму я трубку телефона,
и, как вода,
сквозь треск и щебет Персефона
войдет сюда.
Войдет свободно по колено
в квартиры хлад –