Сначала вылез О'Брайен, за ним — Келсо. Они заскакали, отряхиваясь от снега, стараясь вернуть жизнь в онемевшие суставы. О'Брайен начал было говорить о гостинице, о звонке в московское бюро, но Келсо его оборвал:
— Забудьте о гостинице. Вы слышите меня? Никаких звонков. И никаких репортажей. Мы исчезаем отсюда.
До отхода поезда оставалось тринадцать минут. — А он?
О'Брайен кивнул в сторону русского, который спокойно стоял неподалеку с чемоданом в руке и наблюдал за ними. Он выглядел удивительно одиноким и уязвимым теперь, в чуждой ему обстановке. Похоже, он собирался уехать с ними.
— Боже, — пробормотал Келсо. Он раскрыл карту. Не знал, на что решиться. — Пошли. — Он двинулся по причалу в сторону берега. О'Брайен поспешил за ним.
— Тетрадь при вас?
Келсо похлопал себя по карману куртки.
— Как вы думаете, у него есть оружие? — спросил О'Брайен. И оглянулся. — Черт возьми! Он следует за нами.
Русский шел за ними шагах в десяти, усталый, испуганный, как бездомная собака. Ружье он, видимо, оставил в лодке. Чем он может быть вооружен? — подумал Келсо. Ножом? И зашагал энергичнее, с трудом переставляя затекшие ноги.
— Мы не можем его просто так бросить...
— Еще как можем, — заметил Келсо. Он вспомнил, что ничего не рассказал О'Брайену о норвежской паре и о других. — Объясню потом. Просто поверьте мне — нам нужно держаться от него подальше.
Они почти бегом добрались до большой автобусной остановки перед портовым управлением — темный снег, несколько печальных оранжевых фонарей, в лучах которых кружились снежинки. Вокруг не было ни души. Келсо двинулся в северном направлении, скользя на льду и крепко сжимая карту в руке. До вокзала было больше километра, и они никогда бы туда не успели пешком. Он оглянулся вокруг. Похожая на коробку «лада» песочного цвета, заляпанная грязью, медленно выехала на площадь справа от них, и Келсо побежал к ней, размахивая руками.
В российской провинции любая машина — это потенциальное такси, большинство водителей готовы подвезти в любой момент, и этот не оказался исключением. Он свернул в их сторону, подняв фонтан грязных брызг и уже на ходу опуская боковое стекло. У шофера был вполне респектабельный вид — наверное, учитель или служащий. Близорукие глаза мигализа стеклами очков в толстой оправе.
— Опаздываете на концерт?
— Сделайте одолжение, гражданин, отвезите нас на вокзал, — сказал Келсо. — Десять американских долларов, если успеем к московскому поезду. — Он открыл дверцу, не дождавшись ответа водителя, просунул голову в кабину и подтолкнул О'Брайена к задней дверце. Похоже, им выпала удача — русский, захваченный врасплох, заметно отстал со своим чемоданом.
— Товарищи! — закричал он.
Келсо не колебался. Он плюхнулся на сиденье и захлопнул дверцу.
— Вы не хотите... — начал водитель, глядя в зеркальце заднего вида.
— Нет, — ответил Келсо. — Поехали.
Когда «лада» рванулась вперед, Келсо оглянулся. Русский поставил чемодан и смотрел им вслед с обескураженным видом — одинокая фигура посреди враждебного города. И тут же исчез из виду.
— Знаете, все же мне жаль этого несчастного, — сказал О'Брайен, но Келсо не испытывал ничего кроме облегчения.
— «Благодарность, — сказал он, цитируя Сталина, — собачья болезнь».
Архангельский железнодорожный вокзал находится с северной стороны большой площади, прямо напротив нагромождения жилых кварталов, окаймленных гнущимися под ветром березами. О'Брайен сунул десятидолларовую бумажку водителю, и они вбежали в здание вокзала. Из семи деревянных билетных касс с аккуратными занавесками пять были закрыты, и длинные очереди вели к двум оставшимся. В зале толпились студенты, туристы, солдаты, люди всех возрастов и национальностей, семьи с домашним скарбом в больших фанерных ящиках, перетянутых веревками; снующие повсюду дети скользили по грязному, мокрому от растаявшего снега полу.
О'Брайен протолкался в голову ближайшей очереди, размахивая пачкой долларов, демонстрируя всем, что он иностранец:
— Простите, мадам. Извините. Подвиньтесь, пожалуйста. Я опаздываю на поезд...
Келсо показалось, что О'Брайен заплатил целое состояние — то ли триста, то ли четыреста долларов, и минутой позже уже пробирался назад сквозь толпу, размахивая двумя билетами, и они побежали вверх по лестнице на платформу.
Если бы их намеревались задержать, это случилось бы именно здесь. Полдесятка молодых милиционеров стояли у выхода на платформу, сдвинув ушанки на затылок, как это делали солдаты царской армии, отправлявшиеся на войну 1914 года. Они посмотрели на Келсо и О'Брайена, бегущих к поезду, но в их глазах не отразилось ничего, кроме обычного любопытства, которое вызывают здесь иностранцы. Они даже не пошевелились.
Значит, никто не забил тревогу. Тот, кто управлял этим спектаклем, подумал Келсо, когда они выбежали на открытую платформу, убежден, что они уже погибли...
Во всех вагонах длинного состава, растянувшегося едва ли не на четверть километра, уже начинали закрывать двери. Низкие желтые фонари, падающие хлопья снега, объятия влюбленных, офицеры, спешащие к своим вагонам с дешевыми портфелями, — у Келсо возникло ощущение, что он перенесся на семьдесят лет назад: картинка из времен революции. Даже на боку громадного электровоза виднелись серп и молот. Они нашли свой вагон, третий от начала состава, и Келсо придержал дверь открытой, пока О'Брайен метнулся по платформе к одной из бабушек, торгующих снедью для пассажиров. У нее была родинка на щеке размером с грецкий орех. О'Брайен распихивал покупки по карманам, когда раздался гудок.
Поезд тронулся с места так медленно, что сначала его движение было неуловимым. Люди шли вдоль состава, наклонив головы, помахивая на прощанье платками. Другие еще пожимали руки отъезжающим через открытые окна. Келсо вдруг представил себе
Анну Сафонову здесь, на этом месте, пятьдесят лет назад: «Я расцеловала ее в обе щеки. Прощаясь с нею, прощаюсь с детством», — и впервые на него напала неизбывная грусть. Теперь люди уже бежали по платформе. Келсо протянул руку и втащил О'Брайена в вагон. Поезд набрал скорость. Вокзал остался позади.
32
Они шли, покачиваясь, по узкому, устланному синим ковром коридору, пока не отыскали свое купе — одно из восьми, в самой середине. О'Брайен открыл деревянную задвижную дверь, и они втиснулись внутрь.
Здесь было совсем неплохо. Тысяча рублей с человека за купе в мягком вагоне — два пыльных малиновых дивана один напротив другого, белые простыни, свернутый рулоном матрас, аккуратно взбитая подушка, пластмассовые, под дерево, панели, настольная лампа с зеленым абажуром, маленький складной столик, умывальник.
В окне промелькнули пролеты стального моста, но как только река скрылась, ничего не стало видно, кроме их собственного отражения — двух всклокоченных, промокших, небритых мужчин. О'Брайен задернул желтые занавески, установил столик и разложил на нем купленную снедь: буханку хлеба, вяленую рыбу неизвестного вида, колбасу, пакетики чая, — а Келсо отправился на поиски кипятка.
Почерневший титан находился в дальнем конце прохода, напротив купе проводницы — крупной неулыбчивой женщины, в своей синей униформе похожей на охранницу. Она установила маленькое зеркало и могла наблюдать за пассажирами, не вставая с койки. Келсо заметил, что она следила за ним, пока он изучал висящее на стене расписание. Им предстояло более чем двадцатичасовое путешествие, тринадцать остановок, не считая Москвы, куда они должны были прибыть в четыре часа следующего дня.
Двадцать часов.
Какие у них шансы продержаться так долго? Он попытался прикинуть. Самое позднее утром в Москве станет известно, что операция в лесу провалилась. Тогда власти просто обязаны будут остановить единственный поезд, идущий из Архангельска, и обыскать его. Может, им с О'Брайеном следует сойти раньше — в Соколе, где они будут в семь часов утра, а еще лучше — в Вологде (это большой город), снять номер в гостинице и позвонить в американское посольство...
Он услышал, как у него за спиной отодвинулась дверь, и бизнесмен в отлично сшитом костюме вышел из своего купе и направился в туалет. Его безукоризненная внешность заставила Келсо вспомнить о своем странном виде — тяжелой непромокаемой куртке, резиновых сапогах, — и он поспешил дальше по коридору. Лучше поменьше попадаться людям на глаза. Он взял у мрачной проводницы два стакана с подстаканниками, наполнил их кипятком и неуверенной походкой вернулся в свое купе.
Они сидели друг против друга, методично жуя всухомятку тяжелую еду.
Келсо сказал, что, по его мнению, им нужно сойти с поезда, не доезжая Москвы.
— Почему?
— Потому что я не хочу рисковать. Нас задержат. Пока никто не знает, где мы.
О'Брайен откусил кусок хлеба и задумался.
— Так вы полагаете, что там, в лесу, они должны были нас застрелить?
— Уверен.
О'Брайен явно забыл о своих прежних страхах. Он начал спорить, но Келсо нетерпеливо прервал его:
— Задумайтесь об этом хоть на минутку. Вообразите, как легко это могло случиться. Русские заявили бы, что какой-то маньяк взял нас в заложники в лесу и они послали спецназ нам на выручку. И представили бы дело так, будто это он нас убил.
— Но в это никто не поверит...
— Еще как поверят. Он же настоящий психопат.
— Этот русский?
— Психопат и убийца. Вот почему я не захотел брать его с собой. Половина людей на том кладбище — его жертвы. И это далеко не все.
— Были и другие? — О'Брайен перестал жевать.
— Не менее пяти. Молодая норвежская пара и еще трое бедолаг — русских, которые начали вести себя не по правилам. Я нашел их документы, пока вы возились у реки. Их всех он заставил признаться в шпионаже, а потом застрелил. Уверяю вас, это тяжело больной человек. Молю Бога, чтобы никогда его больше не увидеть. И вам того же желаю.
О'Брайен, похоже, никак не мог проглотить кусок. Между зубов у него застряли кусочки рыбы. Он тихо сказал: