К тому же война лишила страну лошадей и волов, но, к счастью, остались люди, которые сумели восполнить, казалось, невосполнимые потери. К работам в усадьбе были привлечены лучшие архитекторы России: Осип Бове, Франческо Кампорези, Пьетро Гонзага, Евграф Тюрин, а также зодчие из строительной экспедиции Мельников и Жуков. Между тем вклад каждого из них ограничился составлением проектов. Из осуществленных здесь проектов Бове можно назвать лишь хозяйственную постройку в восточной части усадьбы, позже названную по назначению и месту – Кладовая над оврагом.
Занятые восстановлением Москвы, знаменитые зодчие приезжали в Архангельское очень редко, не для контроля за строительством, а только для того, чтобы решить отдельные проблемы. Фактическим строителем усадьбы стал местный зодчий Василий Стрижаков – человек большого таланта и необычайного трудолюбия, что неудивительно, учитывая, что он был крепостным. Юсупов его ценил, но никогда не забывал о положении невольника и потому держал, как говорится, в черном теле. Если прославленным архитекторам за проекты платили тысячи (достаточно вспомнить голицынского де Герна), то Стрижаков работал, как все дворовые, за харчи, получая в качестве вознаграждения около 60 рублей в год. Только с 1816 года, взяв на себя, помимо строительства, еще и управление Архангельским, он зарабатывал ежегодно 115 рублей.
Крепостной мастер отдавал усадьбе все свои силы и способности: проектировал служебные здания, составлял планы и просчитывал сметы, нанимал рабочих, наблюдал за тем, чтобы выполнялись договоры, принимал у строителей работу и давал сделанному письменное заключение. Он же на месте видоизменял и подгонял к реальной обстановке то, чего не могли учесть столичные архитекторы.
Благодаря неистощимой энергии Стрижакова строительство в Архангельском продвигалось невиданными темпами. К началу 1814 года парк приобрел ухоженный, достойный богатого хозяина вид, получив кроме отремонтированных старых оранжерей, несколько новых, еще более просторных и гораздо лучше оборудованных. Большой дом сиял свежей краской снаружи и мрамором внутри. К великой радости Николая Борисовича, готовилась принять первых гостей картинная галерея. В этой усадьбе перебывали все его московские знакомые, благо путь к ней от старой столицы был недолог. Несколько часов не слишком утомительной езды по московскому тракту – и коляска оказывалась у заставы, какая в XIX веке имелась в каждом порядочном поместье. Похваляясь друг перед другом, хозяева отмечали границы своих владений башнями, а порой даже крошечными замками, пилонами, обелисками. Оформление въезда считалось делом очень важным, ведь за ним начинался мир с особой культурой и своеобразными обычаями.
Если рассматривать усадьбу как произведение искусства, то ее замкнутость имела особый смысл. Здесь в отрыве от остальной реальности существовало «все свое»: пространство, время, система ценностей, этикет и нормы поведения. Каждая усадьба ограничивала себя от всего внешнего – не случайно на границах многих из них стояли колонны с такими надписями, как «Пути нет» или «Край света». Для хозяина загородное владение, не в пример городскому, противостояло всему, что не согласовывалось с нормами просвещения. Таковой, по его разумению, была стихия социальной жизни вместе с народом, погрязшим в нищете и темноте духовной. Он не хотел лицезреть даже природу, если та казалась слишком дикой. Усадебный мир заставлял каждого, оказавшегося в нем, занимать позицию зрителя. Вольно или невольно проникая внутрь, тот же человек из простого зрителя превращался в путешественника и прилагал старания, чтобы понять и прочувствовать все, что его окружало.
Усадьба Архангельское в начале XIX века: Императорская аллея (1), трельяжные аллеи (2), парадный двор (3), служебные флигели (4), двойные колоннады (5), Большой дом (6), старые голицынские лиственницы (7), верхняя терраса (8), нижняя терраса (9), подпорная стена нижней террасы (10), Большой партер (11), оранжереи (12), фонтан (13)
Юсуповская застава имела вид колонны со щитом, где красовалась художественно выполненная надпись: «Село Архангельское». При необходимости вглубь парка и дальше к дому можно было проехать по короткому пути, выбрав одну из двух узких обсаженных липами аллей. Так частенько поступал сам хозяин, но дамы и важные гости все же предпочитали главный путь, то есть широкую Императорскую аллею, вначале обрамленную соснами, елями и березами. С нее еще издали, высунувшись из окна кареты, нетрудно было разглядеть дворец. Собственно, с дороги взгляду открывалось не само здание, а венчавшая его изящная башенка-бельведер с высоким шпилем: главная аллея до середины поднималась в гору, поэтому все остальное можно было заметить только на спуске. Именно тогда, как и хотел князь, перед глазами внезапно вырастали дворцовые постройки, а затем, по мере приближения к цели, медленно вырисовывались очертания ворот. Массивные, торжественного вида, в верхней своей части они завершались аркой, широкий проем которой позволял видеть часть двора и восхитительный портик.
Северный фасад дворца
Парадный двор и служебные флигели
Господский дом, который выглядел дворцом, но при Николае Борисовиче так еще не назывался, был центром усадьбы. То, что располагался он не в середине, а на краю участка, вовсе не противоречило канонам классицизма. Зато правила требовали, чтобы к дому для хозяйственной или иной надобности примыкали флигели и различные, зачастую не имевшие рациональной роли, архитектурные формы, например галереи, аркады или, как в Архангельском, колоннады.
Связанные назначением либо чем-нибудь иным, все эти сооружения, как правило, соответствовали основному зданию по виду, но редко стояли на одной линии. Чаще они располагались почти замкнутым прямоугольником, формируя парадный двор – пространство непременно обширное и обычно пустое, ведь в нем надлежало разместить кареты всех приглашенных на самый большой прием.
Парадный двор в Архангельском своим, в общем, стандартным обликом напоминал огромный зал под открытым небом; выдержанный в античном вкусе, он являлся своеобразной прихожей. В 1817 году зодчий Мельников украсил его колоннадой, или, по определению самого создателя, «каменными воротами с колоннами и кирпичным сводом над проездом». Немного позже посреди ранее пустой площадки появилась клумба, которую в свою очередь, оживили не только цветы, но и пластическая группа с изображением воина, который пытается удержать тело убитого друга. Созданные как Орест и Пилад, мраморные греки сначала стояли с другой (южной) стороны дворца, украшая цветник верхней террасы. Перенесенные во двор (на северную сторону), они просуществовали под своими исконными именами больше 100 лет, пока не стали Менелаем и Патроклом. Причины, побудившей так странно переменить название скульптуры, теперь не знает никто. Видимо, сотрудники музея были искушены в античной мифологии не больше, чем управляющие Юсупова, которые в описях именовали Ореста, Пилада и других греческих героев… гладиаторами.
Так или иначе, но название «Менелай с телом Патрокла» закрепилось, как и сама композиция, оставшаяся на клумбе, видимо, навсегда. Когда-то вокруг нее кружились экипажи, доставлявшие гостей из Москвы на большие летние приемы. В такие дни окна и двери дома были распахнуты настежь, играла музыка, усиливая радостное чувство предвкушения праздника. Впрочем, праздник царил здесь всегда, поскольку в отсутствие нарядной публики душевный подъем обеспечивала архитектура. Человека, впервые оказавшегося в Архангельском, особенно изумляла живописная композиция на каменных кулисах, прикрывавших фасады флигелей. Выполненная маслом прямо по камню, она придавала парадному двору необходимую парадность, заодно усиливая «колонный» эффект: колонны на картине выглядели продолжением реальной колоннады. Когда вместо старых фресок были написаны новые, с изображениями муз вместо деревьев, дух парадности не исчез, хотя и стал гораздо менее выраженным.
Перестраивая голицынский дом, Николай Борисович, по примеру своих соседей, пользовался советами В. А. Левшина, чье сочинение «Всеобщее и полное домоводство», изданное в 1795 году, стало настольной книгой каждого русского помещика: «Зданию сему для удобности приличнее стоять между двора и саду, против главного приезду. Надобно ему быть отделенному от пристроек, заднего и скотного двора. Если обстоятельства позволяют, нужно четыре угла его учредить против четырех главных ветров, дабы ветры, кои с сих сторон бывают сильнейшие, ударяя в углы, не столько действовали, сколько бывает, когда они прямо приходят в лицо стены. Не худо, чтоб главные виды были на мартовский или сентябрьский восходы солнца».
Двухэтажный господский дом в Архангельском в целом хранит в себе черты классицизма и по канонам этого стиля является центром архитектурного ансамбля.
Южный фасад дворца
Неизвестно, правильно ли княжеский зодчий сориентировал углы, но «сильнейшие ветры» не оказали на здание никакого воздействия. Сегодня всякий посетитель может видеть почти все то же, что видел Николай Борисович: античный портик над низким крыльцом, старинные фонари в промежутках между стеклянными дверями, стены с высокими окнами в белых рамах наличников, бельведер, с которого вся усадьба видна целиком, как на плане де Герна.
Боковые фасады дворца смотрятся богато и живописно по сравнению со скромным главным. Оформляя самую заметную – центральную – часть постройки, архитектор проявил аскетизм, чему можно было бы удивиться, если не знать, что в ином случае ему не удалось бы так эффектно разместить 3 портика. Броские сами по себе, они выделяются на лишенном украшений фасаде, подчеркивая разнообразие объемов здания и заодно прибавляя ему красоты. Невысокие колонны 2 крайних портиков служат обрамлением дверей, открывающих путь на боковые крылечки, где лежат каменные львы. Средний портик, достигая крыши, удостоверяет важную роль этой части здания. Декоративные колонны южного – паркового – фасада отступают от стены на 2/3 объема, выделяя и без того заметный полукруглый выступ. Мягкими формами, куполом и застекленными дверями он походит на беседку, что сближает дворец с парком, а значит, делает его частицей природы.