и в составе Российской империи или нет. Но даже если так….
Может евреем себя объявить? Нет, не получится. Они же доказательство своей национальности в любой момент предъявить могут. А если тоже…? Интересно, сколько сейчас стоит операция? Попробовать? Пан Левнер говорит, что им обещана автономия со столицей во Львове. Ещё Ровно и Луцк — приличная, по европейским меркам, территория.
Ну а не получится, всегда можно завербоваться добровольцем в армию. Нет, не в польскую, которая почти вся погибла при полуторачасовой обороне Варшавы, героически пытаясь рубить фамильными саблями деникинские танки. И от четырёх дивизий остался только взвод двоюродного брата жены, Закревского. Да и то случайно — накануне они отравились плохо перегнанной, и ещё хуже очищенной бимберой.
Потом сам Томашек неоднократно утверждал, что наматывали доблестных жолнежей на гусеницы не деникинцы, а самые настоящие большевики. Люди добрые — плюйте на этого пьяницу! Как такое можно утверждать, если Владек сам слышал разговор двух танкистов. Один другого звал к телефону и кричал: — "Господин дивизионный комиссар, Вас господин нарком к аппарату просит" Разве могут коммунисты так обращаться? Понятно, что настоящие белогвардейцы. Вот бы к ним попасть. Только вряд ли удастся. А вот в Красную Армию — пожалуйста!
По всему городу расклеены листовки, приглашающие всех желающих на службу в Закавказском военном округе. И там же, мелким шрифтом, шло напоминание о неисчислимых обидах, нанесённых коварными османами Речи Посполитой. В том числе и об ответе на письмо запорожцев, которой, в результате ошибки средневековой почты, был доставлен польскому королю. И вообще — если верить тем плакатам, то шляхетские корни восходят к фараонам. И потому столица обновлённой Польши должна быть в Каире.
— Пан Владек, Вы меня слышите? — голос Марка Левнера настойчиво вмешивался в геополитические размышления.
— Что?
— Опять в мечтаниях? От можа до можа? Бросьте. Лучше скажите, я могу обещать коменданту, что завтра утром заказ можно будет забирать?
— Да, конечно.
— Хорошо. Если буду нужен — меня таки не ищите. И не забудьте про красную краску.
Хозяин мастерской сунул за пазуху пару табличек, видимо для отчётности в комендатуре, и покинул полуподвал по отчаянно скрипящей лестнице. Парамоцкий проводил его грустным взглядом, в котором читалась вековая польская печаль, и принялся копаться в углу, передвигая полупустые банки. Где же она? Матка Бозка, ведь неделю назад сам убирал, вот сюда. Постойте, панове, а не на верхней ли ступеньке лестницы позабыл? Ну да, ещё вчера Марк Исаевич ругался, спотыкаясь об это ведро.
В подтверждение догадки сверху раздался металлический лязг, крик, богохульственное упоминание о Езус-Марии, звонкий стук головы об ступеньки, и, на финальной стадии — влажный шлепок по деревянному полу.
— Владек, что это было? — из расплывающейся красной лужи вынырнула страшная рожа предводителя команчей. — Я разбил себе голову. Это кровь? Владек, я умираю.
По знакомому голосу пан Парамоцкий определил, что перед ним не подлый гурон, вышедший на тропу войны, и не исчадие ада. Хотя, лучше бы это были они. Всяко от чертей убытков меньше, чем от двоюродного братца жены.
— Нет, Томашек, такие сволочи как ты не умирают. Их убивают, чем я сейчас и займусь, — успокоил родственника Владек и вооружился большим деревянным молотком.
— А что я такого сделал? — удивился Закревский, пытаясь вытереть лицо полой чужого пиджака.
— Ты ещё спрашиваешь? Посмотри на эту лужу. Видишь?
— Вижу. Хорошая краска. И не оттирается, курва. А у тебя ещё есть такая?
— Мало? Может задницу нужно покрасить?
Пан Томашек оставил попытки привести себя в порядок и гордо выпрямился:
— Я по важному делу, касающемуся спасения Польши.
— Да ну? А ты не забыл, чем закончилось твоё последнее предложение?
— Владек, мы просто пали жертвой недобросовестной конкуренции. Кто мог предполагать, что Государственный банк работает по демпинговым ценам? Но согласись, наши купюры были больше и гораздо симпатичнее.
— Ага…, а мне пришлось продать имение, чтобы оплатить закрытие уголовного преследования. Всё, Томашек, больше с тобой ни каких дел. И вообще, проваливай отсюда, нужно до вечера закончить работу. Завтра заказ сдавать.
— Ты не понимаешь, Владек. На этот раз дело абсолютно надёжное. И уже не нужно будет беспокоиться за завтрашний день. Он просто не наступит.
— Участие в Армаггедоне не предлагать.
— Ну зачем же так сразу, — пан Закревский заговорщицки понизил голос. — Мы планируем революцию. Мы — это Железная Организация Польской Армии. Я прислан к тебе от её имени.
— Любите вы красивые имена, Томашек, — покачал головой пан Парамоцкий.
— А то! — просиял родственник. — А как тебе название — революция роз?
— Ты дурак? Какие розы в апреле?
— Не дурнее некоторых. Ну и что? Наделаем из бумаги и покрасим в красный цвет. Давай краску, жмот. Или пожалеешь на святое дело?
— А её нет, — развёл руками пан Владек. — Вот она, на полу. Так что проваливай, и покупай краску в магазине.
— Денег нет, — признался Томашек. — Но мы уже заручились поддержкой Лондона и Парижа. Так что с финансами проблем не будет. Может, выручишь парой сотен до победы? Не беспокойся, отдам фунтами. Э-э-э, погоди, зачем сразу за молоток? Нет, так нет. А жёлтая краска есть?
— Зачем?
— Если не получается революция роз, будем делать лимонную. Тоже ничего звучит, а?
— Не дам.
— Жадный ты, Владек. Ну хоть чем-нибудь истинным патриотам поможешь?
Пан Парамоцкий почесал в затылке и предложил:
— Могу тебе яйца в двери прищемить.
— Это же больно!
— Ну и что? Зато сразу станут красными. А к вечеру посинеют. Экономия.
Закревский задумался.
— Владек, ты гений.
— Знаю. В Петербуржской Академии Художеств я был одним из первых. Так петли смазывать? Или со скрипом сойдёт?
— Не в этом дело. Завтра же Пасха! У нас будет революция яиц. Мы выйдем на улицы, выставим пикеты у бывшего Сейма, поставим палатки у дворца Пястов… А вот армии мы не боимся! И коменданта не боимся!
— Это почему же?
— А куда ему деваться под давлением народного волеизъявления? Тем более мы его отравим — коньяком.
— Насмерть?
— Конечно, у нас серьёзная организация.
Утро следующего дня.
Лёгкий завтрак в хорошем ресторане, особенно если не за свой счёт, дело хорошее, полезное и весьма приятное. А можно и не лёгкий, можно чего-нибудь поплотнее съесть, потому что неизвестно, когда придётся пообедать.
Капитан Филиппов заложил салфетку за воротник, сделал знак почтительно молчавшему официанту и принюхался. Да, в воздухе определённо что-то витало. И запахи с кухни тут были не причастны. Пахло надвигающейся грозой и, если так можно выразиться, сгущающимися тучами. Не в атмосферном смысле, разумеется. Просто не душе было как-то погано и неспокойно.
Но кто бы осудил Виктора Эдуардовича за некоторую нервозность? Покажите мне эту сволочь? А поводы нервничать были. Мало того, что забрали из города два последних танка, так и почти всех бойцов пришлось отправить в Брест, на совместный парад Красной Армии и Войска Великолитовского. Хотя и почти месяц до него, но намечался приезд товарища Сталина…. Так что о тренировках позаботились заранее.
А отдуваться и нести службу пришлось одному единственному взводу с капитаном во главе. И всё бы хорошо, но патронов в гарнизоне осталось всего семьдесят две штуки. Считая те, что в командирском нагане. Даже бандитов, расплодившихся было в бесхозной на некоторое время стране, приходилось приговаривать к повешению. Те, правда, возмущались очень, ссылаясь на обычаи и традиции военного положения, и требовали расстрела. Но комендант отсылал всех к Уставу РККА, где чётко записано, что приказ сначала должен быть выполнен, а потом разрешается его обжаловать у вышестоящего командира. Жалоб на имя Антона Ивановича пока не поступало.
Филиппов молча наблюдал, как на столе появляются многочисленные тарелки с закусками, и затосковал по сибирским пельменям и солёным грибочкам, желательно из окрестностей Красноярска. Ну что здесь за глухомань, если рыжиков не найти днём с огнём?
— Это что? — показал он взглядом на салатник с подозрительной массой.
— Трюфели, пан главнокомандующий! — торжественно объявил официант, не забыв про лесть. — И вот ещё….
Ловким жестом фокусника на свет Божий был извлечён пузатый графинчик примерно литровой вместимости.
— Коньяк?
— Он самый. "Рояль". Польского, правда, разлива. Но нам сказали, что это Ваш любимый….
— Но не с утра же? Стой, куда потащил? Поставь на место.
— Как изволите, пан капитан. Когда подавать горячее?
— Я позову. А сейчас иди, полупочтеннейший, не отвлекай.
Недрогнувшей рукой Виктор Эдуардович наполнил рюмку, поднял, и только поднёс к губам, как вспомнил напутствие родного дяди перед отправлением в командировку.
Борис Михайлович Шапошников, изрядно вкусив тридцатилетнего КВ2/2, назидательно грозил пальцем и поучал: — "Запомни, Витёк, в твоей поездке нужно бояться не вражеских пуль и снарядов. Они могут только ранить или убить. А вот страшнее всего — польская бодяга, которую они выдают за коньяк и водку. Вот это и есть настоящая опасность. Сейчас ты молод и полон сил…. Кстати, зачем в моей Академии сломал гриф у единственной штанги? Ну так вот…. Остерегайся. А не то, Бог даст, доживёшь до моих лет, а пить-то уже и нельзя. И какой ты будешь офицер после этого? Как собираешься до генеральских погон дослужить?"
Воспоминания о дядиных наставлениях стремительно испортили аппетит. Рюмка, после некоторой борьбы с самим собой и тяжёлого вздоха была поставлена на стол.
— Господин комендант передумал? — раздался голос от соседнего столика.
Капитан повернул голову. Неподалёку сидел очень толстый субъект, весьма неприятного вида, со следами демократических пороков на лице.