Филипп БоссанАрхеолог
Philippe Beaussant
L`archéologue
Gallimard
Photo Jacques Sassier © Gallimard
Филипп БоссанАрхеолог
— Доктор, я надеюсь, что вы скажете мне правду. Только, как мне кажется, вам не раз это говорили… И всегда без тени сомнения, не выдавая себя взглядом или интонацией голоса, которая должна была убедить вас не делать ничего подобного, а солгать. И вот результат: на сей раз выбор пал на меня. Теперь это уже не больной иностранец, а я. Из-за меня два часа назад пришли за вами, и вы тотчас вскочили в свой джип. Два часа добирались до меня, зная, что найдете меня здесь, что я вас жду на этой самой террасе, где вы бывали так часто по вечерам, чтобы напиться чаю с мятой, который через минуту подаст вам Ахмед. Вот так-то. У вас же было целых два часа, чтобы подготовить ответ. Вы только посмотрите, как я разговариваю, как тоже пытаюсь выиграть немного времени, как стараюсь заполучить хотя бы несколько секунд, прежде чем вы ответите на мой вопрос… Итак, доктор, каков ваш вердикт? У меня один шанс из двух? Один из десяти? Да ни одного шанса. Впрочем, я об этом знал. Но мне хотелось бы выяснить другое. Сколько у меня осталось времени? Двенадцать часов? Меньше? Естественно, вы не желаете этого сказать. Сию минуту, сидя в своем джипе, вы решили промолчать на этот счет. Разве не так? Слишком уж долго вы добирались… Время тянулось, как вечность. Моя нога начала распухать задолго до того, как меня привезли сюда. По правде говоря, мне не больно, но было мучительно видеть ее, знать, что, судя по всему, вы будете ехать долго и приедете слишком поздно… Мучило то, что время уходит. С каждым сердцебиением я чувствовал боль в ноге, и я считал эти удары. Считал секунды ударами своего сердца. Не переставал считать: три часа на то, чтобы приехать сюда; два — на то, чтобы Махмуд добрался до вас. Я был не в силах оторвать свои мысли от этого хронометра, который отстукивал секунды в моем теле… В моем сердце, в моей крови… Внезапно моя жизнь стала поддаваться каким-то меркам. Я превратился в часы. И вот теперь вы здесь, и я знаю, что… Ничего не готово, доктор. Вы звонили в Луксор, прежде чем приехать сюда? Но Бодо прибудет слишком поздно. Ничего не подготовлено, не приведено в порядок. Моя история болезни не доведена до сегодняшнего дня. Ничего в ней не отмечено. Я полагаюсь лишь на свою память. Я делал записи кое-как. Всегда ждал чего-то нового, чтобы с этого момента привести их в порядок. А в последнее время я оказался выбитым из колеи этими захоронениями, обнаруженными три недели тому назад. Это было мое самое замечательное открытие… Я мнил себя этаким маленьким Картером, изображал из себя лорда Карнавона, стоящего перед гробницей Тутанхамона, и захотел провести их опись, подсчитать свои сокровища: два высокопоставленных чиновника, правитель провинции вместе со своим имуществом и погребальными принадлежностями. И все это в полной сохранности. Эта работа наполняла меня радостью три недели — последние недели моей жизни. Работу эту я выполнял с удовольствием. Любой мог бы выполнить ее вместо меня, но лишь я один мог разобраться в сотнях блоков, разбросанных в песке. Бодо не сумеет продолжить мое дело, ему придется все начинать заново, он даже не найдет целый фриз, напоминающий очки кобры… Они-то и заставили меня вернуться нынешним утром. У меня возникло желание вновь увидеть эти двенадцать блоков, вытесанных из песчаника, которые я не успел изучить, на секунду взглянуть на этот фриз, который не видел три недели. Они-то меня и вызвали. Свистнули мне, и я попался на удочку. Вы сможете написать отличную газетную статью под заголовком: Признания последней жертвы фараонов. Королевская кобра хранит свою тайну. Древние египтяне продолжают мстить. Вы уловили стиль. Будь у меня время, я бы вам ее продиктовал… Я знаю детали, которые понравятся читателям воскресных изданий. Спустя пятьдесят лет после смерти пятого графа Карнавона проклятие грабителям гробниц претворяется в действительность. Получилось бы забавно, не так ли? Правда, за это время я успел бы попасть в общество своего знакомца, правителя Ментуемхата. Я работал целую неделю, распеленал его мумию, я за ней ухаживал. Я постоянно чувствовал покойника своими пальцами. Прикасался к нему, держал в своих руках, ощупывал его. С этим старым телом, которому четыре тысячи лет, я обращался так, как делает это санитар, как делаете это вы, доктор, как делает это молодая мать, ухаживающая за хрупким тельцем младенца. Мне пришлось разматывать повязки, какие вам самим не доводилось снимать ни у одного из ваших пациентов. Я разматывал метр за метром, постепенно различая формы этого тела, которое ждало меня с незапамятных времен и которое восемьдесят раз пережило собственный возраст, чтобы встретиться со мной. Я думал об этом мертвеце. О смерти не думал. Я о ней забыл. Одно время мысль о ней преследовала меня ежедневно, без всякой связи со змеей, которая могла появиться в любую минуту. Но произошло это не здесь, в бесхитростной стране, где все просто и очевидно. Когда я руководил восстановлением храма в лесах к северу от Камбоджи, мой камбоджийский помощник умер в Ват Преах Тхеате у меня на глазах. Не хотелось бы мне умереть такой смертью, доктор. Вы сделаете все, что необходимо, когда это потребуется, правда ведь? Укол морфия или чего-нибудь еще. Я боюсь не страданий. Они мне знакомы, я боролся с ними два или три раза. Когда речь идет лишь о том, чтобы выиграть время, они заставляют ум бодрствовать. Но его у меня больше не осталось. Страдания не позволяют думать ни о чем другом. За ними следят, наблюдают, их измеряют. Самое главное, их ожидают. Если боль отпустила на мгновение, о ней не забывают, а постоянно думают об ее отсутствии и возвращении. Мне не хотелось бы быть чересчур поглощенным ею и отвлекаться от времени, которое у меня осталось. Всего это вы не знали, правда ведь? Мгновение назад все остановилось и в то же время ускорилось. Остановилось нечто.
Разумеется, речь идет обо мне.
Так о чем это я говорил?
Шо Прак. Я не хочу умирать, как он, доктор. Не надо. Я покинул Камбоджу и приехал сюда как бы на отдых. Оторвался от всего, что пятнадцать лет составляло для меня смысл жизни — от моей работы в Ангоре, от всего, что любил. Здесь я нашел такое своеобразие, такую незыблемость, горизонт, упирающийся в пески и камни, небо, эту зеленую громаду Нила… Там не было замкнутых пространств. Ты ни на чем не зацикливался. Листва, покрывавшая дорогу, могла прятать все что угодно: нору, змею, великолепную статую. Среди растительности мог прятаться разрушенный храм. Казалось, он был неотъемлемой частью пейзажа. Он как бы возникал из этой растительности, в то же время оставаясь ее элементом. Там все соединялось, смешивалось между собой. Одно небо наверху, другое — внизу, в рисовых полях, залитых водой. Несколько черных линий обозначают землю, пальмы соединяют одно небо с другим; огромные свинцовые тучи наверху и внизу. Нечто нежное и тихое, не имеющее ни формы, ни очертаний, куда ты погружаешься, задавая себе вопрос, доколе это может продолжаться? И затем убеждаешься: это конец. Ум не встречает никаких пределов, воображение вольно объять все, все смешать, со всем соединиться. Нет ничего по-настоящему истинного, ничего по-настоящему ложного; разум не может ни за что уцепиться, потому что не существует ничего надежного, никакой опоры. Там, где нет воды, там лес, в который ты углубляешься, где ты теряешься. В глубине его находится каменный храм, поросший мхом и окруженный деревьями, где царствует Хари-Хара — божество, в котором все смешивается и откуда появляется змея, убившая Шо Прака. Здесь проста даже тайна. Предел ее на границе света и тени, очерченной как бы лезвием клинка. Тайна эта рождается из их диалога. Она тщательно охраняется стенами храма. Я выбрал этот уголок Нубии для своего отдыха. Из-за линии пустыни на горизонте, линии Нила, рассекающего пустыню, очертания храма отражаются на небе, поскольку воды Нила настолько тяжелы, что небо в них не отражается… Небо удивительного голубого цвета, земля же окрашена лишь в золотистые тона и цвета красной меди. В зависимости от времени дня она меняет оттенки, но всегда остается землей. Для работы я мог бы выбрать Эль Фаллах или же Тимбель эс Себу. Храм этот я выбрал оттого, что здесь пустыня имеет столь определенные черты, что не существует линии прибрежного тростника, которая выделила бы границу между водой и песком. Я полюбил эту одинокую колонну, упирающуюся в небо. Эта агрессивная чистота поначалу произвела на меня неприятное впечатление, но именно это и было нужно мне. По крайней мере, я так полагал. Мне следовало обратить больше внимания на фриз с кобрами. Когда я прибыл, то на песке, среди колонн восточного фаса валялись два крупных блока. Увидев их, я прикипел к ним душой. Я выкопал из песка еще десяток таких блоков. Это самый красивый фриз с кобрами во всем Египте. Пусть Бодо займется поисками у подножия северного пилона. Недостает четырех блоков, они должны находиться там. Махмуд ему покажет. А я в это время присоединюсь к Ментуемхату, который ждет меня у Осириса. Всю последнюю неделю, по вечерам, когда я работал, удаляя смертные покровы, стягивавшие его, я получал от него послания. Я их не понимал. На каждом этапе под повязками я что-нибудь находил: то амулет, то магическую деревянную табличку, то заклинание или молитву. Я их выучил наизусть, но не понял: «Ментуемхат, ты откроешь свое место среди звезд, разве ты не являешься одной из них? И с высоты ты будешь наблюдать за Осирисом, управляющим умами. Сейчас ты далеко от него. Тебя нет среди них, и тебя не будет среди них». А позавчера, еще не успев открыть его лицо, я увидел у него на груди слова: «Восстань, ты не мертв. Поднимайся, чтобы жить, ты не умер». Я же держал этого мертвеца в своих руках вечер за вечером и думал о нем с какой-то нежностью. Я знал все его вещи, я прикасался к тому, что составляло его жизнь: к его луку, к его стрелам. Они там, вы увидите их в углу возле моего стола. Я держал в руках его сандалии, размахивал отполированной его ладонями тростью, которую он ежедневно держал в руке четыре тысячи лет тому назад. И еще — его великолепные шахматы из слоновой кости и черного дерева. А также его ложе, его собственное ложе с подголовником из драгоценного дерева, место грез, которому человек доверяется целиком. Его внутренняя сущность. Вчера, в последний день работы, сжав деревянную раскрашенную маску и убрав последние повязки, я увидел его жалкое черное лицо, искореженное, иссушенное как пергамент, твердое как камень, изуродованное стараниями бальзамировщиков. Несколько зубов торчали у него изо рта с затвердевшими губами. Он был не стар — моего возраста. Скажите же мне, доктор, чем отличается от живого человека мумия, которая на вас смотрит, с вами разговаривает? Ничем, не правда ли, если бы не этот фантастический отрезок времени, разделяющий их. Вы передо мной, вы живете, вас согревает кровь, ум ваш функционирует. А вот я п