т ран почти ушла, сменившись странной, гудящей силой в мышцах. Это было оно. То, о чём говорила старуха, или то, что проснулось во мне. Дары Велеса. Я не чувствовал себя супергероем из комиксов. Я чувствовал себя зверем, который слишком долго сидел в клетке. Та жертва, Егор Клюквин, умерла на позорном столбе. Теперь я был охотником. Во мне не было благородства или желания спасти мир. Была лишь ледяная, абсолютная решимость вернуть своё и сжечь всё остальное дотла.
Третий и четвёртый болтали у колодца, лениво перебрасываясь шутками на своём шипящем наречии. Я подошёл сзади, как призрак. Одному вонзил каменный нож под рёбра, проворачивая лезвие, второму — перерезал горло, зажимая рот ладонью. Их смерть была быстрой и грязной. Мой внутренний циник злорадно хмыкнул: «Смотри-ка, Егорка, какая квалификация открывается. Автослесарь-убийца. Можно и резюме садиться составлять». Сожалений и сомнений не было. Что было? Лишь спокойное осознание, что мир стал чище без этих бешеных зверей.
Я двигался от барака к бараку, и с каждой смертью во мне крепло звериное чутьё. Я чувствовал их расслабленность, их беспечность. Они были хищниками, которые забыли, что даже у крысы есть зубы. А если крысу загнать в угол… У одного из убитых я забрал его оружие — тяжёлую булаву с отполированным шарообразным навершием из гранита на довольно длинной рукояти. Она легла в руку, как влитая. Как родная. Простое, но со всем тщанием сделанное орудие убийства.
Последних четверых я нашёл у небольшого костерка. Они пили, смеялись и жарили на огне большую ящерицу. Я не стал прятаться. Просто вышел из темноты, и мой тёмный силуэт с булавой в руке словно соткался из теней в круге света от костра. Они подняли головы, и на их лицах отразилось удивление, сменившееся страхом.
Всё произошло быстрее, чем они успели вскочить. Я прыгнул вперёд.
Первый удар булавы размозжил череп ближайшего ко мне стражника, превратив его голову в кровавое месиво с глухим, влажным звуком, похожим на падение арбуза на асфальт. Второй удар, наотмашь, сломал челюсть и шею другому. Третий попытался схватиться за меч, но я обрушил навершие ему на руку, дробя кости, а следующим ударом — в грудь, проламывая рёбра. Последний в ужасе заорал, но я уже был рядом. Булава свистнула в воздухе и ударила его по лицу. Звук был глухим, как удар по мешку с мокрым песком.
Я стоял над четырьмя трупами, тяжело дыша. Красной пелены ярости не было. Было лишь холодное, жестокое удовлетворение, как после хорошо сделанной работы в гараже. Я собрал всё оружие у надсмотрщиков и вернулся на площадь, вокруг которой гнездились хибары рабских бараков.
В тусклом свете нескольких украденных факелов рабы смотрели на меня. Хесира и Нехт сделали свою работу — в глазах этих измученных людей горела искра надежды, смешанная с животным страхом. Я высыпал на утоптанную тысячами пяток до состояния камня землю охапку неказистого оружия. Копья с щербатыми наконечниками, кривые ножи, грубые топоры, дубинки и даже один короткий, дрянной медный меч. Сам я стоял с булавой в руке, залитой свежей, ещё тёплой кровью.
На меня смотрели несколько сотен пар глаз. Я чувствовал их веру, их отчаяние. Они видели во мне не просто человека, а символ. Того, кто не прогнулся и не сломался под побоями бичом. Им было плевать, кто я. Им нужен был Освободитель. Мне от этого было не по себе, но в то же время — плевать. Я был готов использовать их, их веру, их ненависть для нашего освобождения.
Я заговорил тихо, но мой голос в гнетущей тишине, казалось, заполнил всю площадь.
— Надсмотрщиков больше нет. Но есть те, что спят в своём бараке. И есть жрецы. И есть то, что ждёт в пирамиде. — Я обвёл их взглядом, тяжёлым и прямым. — Я не обещаю вам свободу. Я не обещаю вам жизнь. Я обещаю вам только кровь. Их кровь. Я иду за своей женщиной, которую вы знаете как Белую Жрицу. Вы идёте за своей свободой. Или за местью. Мне всё равно. Но если вы идёте со мной, то знайте — назад дороги не будет. Мы либо умрём здесь, либо убьём их всех.
Тишина. А потом Нехт первым взял с земли копьё. За ним потянулись другие.
Ночь ещё не закончилась. Под её покровом вооружённая толпа рабов, ведомая человеком, которого они считали героем, молча двинулась к бараку надсмотрщиков. Последнего стражника, дремавшего у входа, убили тихо, как ягнёнка. Нехт взвесил в руке копьё и коротко метнул его. Оно описало в воздухе дугу и безошибочно нашло сердце нубийца. Влажный удар, и тело осело на землю.
Мы вошли внутрь. И резня началась. Не бой. Нет. Бойня. Возмездие, вершащееся руками загнанных в угол людей. Глухие удары, сдавленные хрипы и звук рвущейся плоти наполнили барак. Рабы, доведённые до предела, убивали своих мучителей с яростью, которую копили месяцами, если не годами. А я стоял у входа, сжимая свою булаву, и смотрел на чёрные силуэты пирамид, которые маячили на горизонте, как гнилые зубы в пасти мёртвого бога. Неплохое начало для моей личной войны.
Глава 15Пир Волков
Барак надсмотрщиков быстро превратился во что-то напоминавшее скотобойню. Свежая кровь мешалась с осколками костей и вытекшей желчью, создавая натюрморт, достойный кисти какого-нибудь вивисектора от искусства. Воздух был тяжёлым, пропитанным металлическим привкусом меди и солёной сыростью потрохов, которые размазывали по земляному полу, как абстрактную мазню. Рабы стояли посреди этого месива, тяжело дыша, сжимая в дрожащих руках своё примитивное оружие — каменные топоры и заострённые колья, камни, дубины, — их лица, покрытые брызгами чужой жизни, искажались в гримасах то ли триумфа, то ли отвращения к самим себе. Они смотрели на меня, на мою фигуру, залитую чужой жизнью с ног до головы, и ждали. Ждали приказа. Я стал их вожаком не по выбору, а по необходимости, как ржавый гвоздь становится осью в разбитом механизме.
— Что теперь, Освободитель? — выдохнул Нехт, его широкая грудь вздымалась, как кузнечные меха, а взгляд плескался ужасом, смешанным с восторгом, будто он только что открыл, что ад может быть заразительно веселым.
Мой взгляд был прикован к небольшому, крепко сложенному зданию из камня, стоявшему поодаль от основных построек, — арсенал, где хранили железо для слуг и крестьян на случай войны или бунта, который, ирония, они сами и спровоцировали.
— Там, — я указал на него своей окровавленной булавой, с которой всё ещё капало, как с недожаренного стейка. — Оружие. Настоящее. Не эти зубочистки для пикника на обочине.
Этого было достаточно. Толпа, уже опьянённая первой кровью, взревела и хлынула к арсеналу, как прорвавшая дамбу камнепадная река. Двое стражников у входа были сметены в мгновение ока — их крики утонули в рёве сотен глоток, а тела исчезли под ногами. Тяжёлая деревянная дверь, окованная медью, затрещала под ударами топоров, кирок и веса человеческих тел, навалившихся на неё. С оглушительным треском вскоре она слетела с петель.
То, что произошло дальше, было похоже на пир голодных волков, только вместо туши оленя здесь был арсенал, набитый смертоносным металлом. Рабы ворвались внутрь и набросились на стойки с оружием, их руки жадно хватали копья, простые овальные щиты, обитые толстой кожей, боевые топоры с зазубренными лезвиями и тяжёлые медные мечи. Звук металла, скрежетавшего о камень, лязг оружия, восторженные и яростные крики — всё это слилось в симфонию пробудившегося бунта, где каждая нота была высечена из ненависти. Я видел, как менялись их лица. Забитые, сломленные животные превращались в вооружённых, разъярённых хищников, их плечи расправлялись, а спины выпрямлялись, словно они вспоминали, что значит стоять, а не ползать.
И эта волна выплеснулась наружу, в жилое поселение у подножия храмового комплекса. Это уже не было тактическим захватом. Это была резня, которой я не управлял, а лишь дал старт и указал направление. Размышления мои в тот момент были холодны и остры, как скальпель: мораль? В этом мире её нет. Есть только цепи и хлысты, которые мы только что сменили на мечи. Остановить их? Сделать бунт «цивилизованным»? Нет. Кто я такой, чтобы судить и отбирать право на месть? Я, Егор Клюквин, автослесарь из другого мира, который сам только что размозжил несколько черепов и ему всё мало. Если потребуется я пройду по трупам до самой Антипирамиды.
Рабы, вооружённые и пьяные от ярости, вламывались в дома жрецов низшего ранга, писцов, слуг, торговцев — всех, кто не был рабом, кто питался их потом и кровью. Двери вылетали с петель, из домов доносились крики ужаса, мольбы, а затем — предсмертные хрипы, смешанные с влажным чавканьем металла в мясе. Я видел, как седой старик с киркой в руках снова и снова опускал её на тело нечастного писца в белых одеждах, его лицо искажалось гримасой ярости, а руки дёргались в ритме, похожем на отбойный молоток. Видел, как женщины-рабыни тащили за волосы наложниц своих бывших хозяев, избивая их камнями, их крики сливались в хор, полный долгожданной мести.
Краем глаза я выхватывал из общего безумия отдельные, отвратительные сцены, как уродливые жемчужины на нити хаоса, и каждая вызывала во мне вспышку глубокого морального удовлетворения. Люди становятся чудовищами быстрее, чем скажешь «Апоп».
Толстый, холёный торговец, пытавшийся откупиться мешочком с золотом, был загнан в угол. Один из рабов, тощий сириец, вырвал у него мешок, высыпал монеты на землю, а затем начал запихивать их торговцу в глотку, пока тот не захлебнулся, давясь собственным богатством.
«Классика, — подумал я. — Деньги — это яд. А теперь они буквально его отравили».
Двое бывших каменотёсов, братьев-нубийцев, поймали надсмотрщика, который славился своей жестокостью. Они не стали его убивать сразу. Они методично, с тем же ритмом, с каким раньше дробили породу, разбили ему суставы своими тяжёлыми деревянными молотами. Их лица оставались бесстрастными, как у конвейерных рабочих, а жертва выла, корчась в агонии. Интересно это справедливость или просто зеркало их собственной боли? Я знал ответ — это и то, и другое.