Из окна второго этажа богатого дома вышвырнули женщину в белых льняных одеждах. Она упала в толпу, которая тут же сомкнулась над ней, как вода над тонущим. Раздался короткий, пронзительный визг, и всё стихло, разве что раздался чей-то смех.
Повар из хозяйского дома, огромный, потный мужик, которого часто били за малейшую провинность, опрокинул на своего бывшего хозяина и его семью котёл с кипящим маслом. Запах горелого мяса смешался с запахом крови, а крики смешались в один сплошной вой.
Маленькая девочка, лет пяти, в чистом белом платьице, сидела на земле рядом с телом своей матери и плакала, её личико искажалось в безутешном горе, слёзы прочерчивали дорожки в пыли. Рабы пробегали мимо, не замечая её, их лица были искажены ненавистью, их единственной целью было убивать. Она была невидима в этом урагане мести. Ребёнок. Невинный? В этом мире никто не невинен. Дочь тирана растёт тираном.
Группа рабов ворвалась в небольшой храм местного божка плодородия, опрокинула статую и начала осквернять её, разбивая молотами и мочась на обломки. Их смех был похож на лай гиен, полный презрения.
Молодой писец, забившийся под стол, пытался отбиваться от нападавших своим каламом — тростниковой палочкой для письма. Они вытащили его и закололи этой же палочкой в глаз, его тело дёргалось в конвульсиях. «Вот она… Сила пера, — мрачно подумал я».
Кто-то поджёг склад сена. Сухая трава вспыхнула мгновенно. На фоне ревущего пламени метались тёмные силуэты, добивая тех, кто пытался спастись, их крики тонули в треске пожара.
Старая рабыня, чью спину покрывали шрамы, похожие на карту дорог неведомой страны, сидела на трупе своего мучителя и просто раскачивалась взад-вперёд, что-то бормоча себе под нос, её лицо было абсолютно пустым, как выжженная пустыня.
Я не препятствовал всей этой вакханалии. Да и мог ли? Холодная часть моего разума, констатировала: это необходимо. Страх и ненависть, копившиеся годами, должны были найти выход. Этот гнойник должен был прорваться, иначе он отравил бы их изнутри.
Мой вид — высокого, бородатого северного дикаря, с ног до головы в крови, сокрушающего врагов тяжёлой булавой, — поджёг их тлеющую ненависть. Фатализм и покорность сгорели в этом огне. Внезапно кто-то, чей голос сорвался на визг, закричал:
— СМЕРТЬ ЗМЕЯМ! СВОБОДА!
Крик подхватили. Он прокатился по улицам, превращаясь в громоподобный рёв боевого клича, эхом отразившись от стен пирамид.
Я был в авангарде, как таран. Десяток храмовых стражников попытались выстроить стену щитов, чтобы перегородить улицу, ведущую к пирамидам. Я врезался в них, не сбавляя шага. Удар копья скользнул по моей спине, оставив глубокую борозду, но я лишь поморщился. Моя булава свистнула, и первый щит разлетелся в щепки вместе с рукой, которая его держала. Второй удар обрушился на шлем, превратив его и то, что было под ним, в кашу.
Один из стражников, молодой парень с дрожащими от ужаса губами, выставил вперёд копьё. Я не стал его отбивать. Я просто шагнул вперёд, отбивая острие свободной левой рукой. Парень застыл в шоке, его лицо побелело. Я схватил его за горло свободной рукой, приподнял над землёй и свернул ему шею с хрустом, после чего копьё подхватил кто-то из рабов, следовавших за мной.
Двое атаковали одновременно. Я отбил удар меча булавой, а от копья уклонился, разворачиваясь на месте. Вращение придало моему следующему удару чудовищную силу. Булава наотмашь врезалась в бок копейщика с таким звуком, будто лопнул перезрелый арбуз, его рёбра хрустнули, как сухие ветки.
Я схватил тело убитого стражника и швырнул его вперёд, в стену щитов. Строй дрогнул, как карточный домик под порывом ветра. Пока они пытались устоять на ногах, я уже был среди них. Удар булавой снизу вверх раздробил челюсть одному, локтем я врезал в лицо другому, выбивая зубы, сокрушая кости черепа.
Оставшийся в живых офицер, в более качественном доспехе, замахнулся на меня своим хопешем. Я шагнул вперёд и свободной рукой ухватил его за предплечье. Прежде чем он успел нанести второй удар или что-то предпринять, я ударил его головой в лицо. Раздался хруст его носа, он пошатнулся, и я добил его коротким, точным ударом булавы в висок, его тело обмякло.
Я дрался, как зверь. Грязь, крики, хлюпанье крови под ногами, треск ломаемых костей, едкий запах страха и смерти — это стало моим миром. Я не чувствовал усталости. Ярость питала меня, делая удары сокрушительными, а движения — смертоносными. Я притягивал удары на себя, давая толпе зайти с флангов и разорвать строй, как стая шакалов рвёт ослабевшего льва.
Крик «Свобода!» звучал повсюду, но для меня он был лишь фоновым шумом. Эти люди дерутся за абстракцию, а я — за конкретную женщину.
Я вырвался из свалки, оставив стражников на растерзание толпе. Мой взгляд был устремлён только вперёд — на громадные, неестественно чёрные силуэты пирамид, что возвышались над всем этим кровавым хаосом, как гнилые зубы в пасти мёртвого бога. Где-то там под ними была Антипирамида. Главный храм Апопа. Там была Стелла. Там был враг. Не эти несчастные стражники, а то, что создало это больное общество. Тот, кого они звали Ночным Змеем.
Я поднял свою булаву, с которой стекала кровь и зашагал вперёд. И море взбунтовавшихся рабов расступилось передо мной, чтобы потом хлынуть следом, прямо к сердцу тьмы и свободе.
Глава 16Хозяин Бойни
Кровавый хаос на узких, вымощенных битым камнем улочках начал обретать уродливый, но предсказуемый порядок. Это как когда чинишь старый, ушатанный двигатель: сначала всё в мазуте и грязи, но потом блестящие детали начинают вставать на свои места. Только здесь деталями были люди, а смазкой — их кровь. Проснувшиеся от криков и запаха пожаров крестьяне, слуги, мелкие торговцы и ремесленники, поняв, что это не просто бунт, а тотальная резня в которой они имеют все шансы не уцелеть, начали пытаться кое-как давать отпор. Они сбивались в отряды, вооружённые чем попало — тесаками, кухонными ножами, тяжёлыми посохами, каким-то дрекольем. Под руководством нескольких младших офицеров стражи, выживших в первой волне, они пытались выстроить фаланги, перекрыть переулки баррикадами, оттеснить волну взбесившихся рабов. Но тщетно. Против нашего отчаяния и гнева их цепи не были не преградой, а их жизнь — дешевела с каждой минутой, как прошлогодний урожай.
Я не фехтовал. Фехтование — это искусство, танец со смертью. Я же занимался грубой, грязной работой — сносом несущих конструкций. Я ломал, рвал и крушил. Я был не воином, а стихийным бедствием, сносящим всё на своём пути. Когда на меня бросился стражник, прикрываясь большим овальным щитом, я не стал бить по щиту. Я врезался в него всем телом, вырвал щит из его ослабевших рук, чувствуя, как хрустят его пальцы, и, развернувшись, обрушил его тяжёлое деревянное ребро на череп другого стражника, который подкрадывался сбоку.
Другой, ловкий и быстрый, как змея, сумел проскользнуть мимо моей булавы и полоснул меня мечом по бедру. Я взревел, но не от боли, а от чистой, незамутнённой ярости. Схватив его за вооружённую руку, я вывернул её с отвратительным хрустом ломающегося сустава. Он завизжал как поросёнок, уронив меч, и я, не раздумывая, ударил его лбом в лицо. А когда он оказался слишком близко, обезумевший от боли, я впился зубами ему в горло, разрывая плоть и чувствуя на губах горячий, солёный вкус его жизни. Я отшвырнул дёргающееся тело и сплюнул кровь. Вот и дожили, Егорка. От стейков к человечине. Кулинарный даунгрейд. Пробовал местную кухню. Немного жестковато, но зато всё свежее.
Моя дикая, звериная отвага была для них как пламя для мотыльков. Рабы, видя, как я принимаю на себя удары, которые убили бы любого другого, как я разрываю врагов голыми руками, сами теряли остатки страха. Они перестали быть просто толпой. Они стали стаей. Они заваливали надсмотрщиков и стражников давя числом, цепляясь за них, кусая, коля вилами и кирками, отвлекая, чтобы я, их окровавленный вожак, мог прорваться дальше, как ледокол сквозь паковый лёд. Дилемма, мучившая меня раньше — вести их или нет — исчезла. Теперь я был не просто лидером, а живым тотемом, воплощением их ненависти. Они — мои инструменты. А я — их.
И тогда из-за угла главной улицы, ведущей к храму, вышел он.
Начальник городской стражи.
Это был крупный, как бык, мускулистый мужик, в начищенном до блеска бронзовом нагруднике. Его бритая голова блестела в свете пожаров, а лицо было размалёвано потёкшей косметикой, что делало его похожим на портовую шлюху, решившую поиграть в воина на карнавале. В руках он сжимал тяжёлую бронзовую палицу с шипами. Это был не просто здоровяк. В его стойке, во взгляде чувствовался опыт и уверенность умелого бойца. Он был хозяином этой бойни. Он был тем, кто отдавал приказы бить плетьми, морить голодом, убивать. В его глазах не было страха перед многочисленным врагом, он наслаждался от власти над жизнью и смертью.
Увидев меня, он ухмыльнулся, обнажив жёлтые крупные, как у лошади зубы.
— Так вот он какой, Освободитель, — пророкотал он, его голос был низким и грубым. — Грязный дикарь, возомнивший себя героем. Я отправлю тебя к твоему змеиному хозяину по частям.
Он не стал ждать, а бросился вперёд, и его палица со свистом рассекла воздух. Я отбил удар своей булавой. Искры посыпались дождём. Наше оружие скрещивалось снова и снова. Он был быстр и точен. Каждый его удар был выверен, нацелен в мои слабые места. Он парировал мои неуклюжие, но мощные атаки, отступал, кружил, искал брешь. Я же просто шёл напролом, как танк, полагаясь на ярость и свои новые, звериные скорость и стойкость. Это была битва не просто двух воинов. Здесь столкнулись две философии. Выверенная, холодная жестокость со стороны капитана городской стражи и моя хаотичной, всепоглощающая ярость. Порядок против хаоса, где за обе стороны сражаются чудовища.
Он нашёл брешь в моей ярости. Когда я замахнулся для очередного сокрушительного удара, он уклонился, и его палица со свистом обрушилась мне в бок. Удар вышел скользящим, но я всё равно услышал как с тошнотворным хрустом сломались несколько рёбера.