Глава 5Рабство
Я очнулся на холодном, голом камне, в зловонном бараке. Воздух здесь был густым, как суп из отчаяния, пропитанным вонью пота, грязи и сдавленного ужаса. Тело ломило, будто его пропустили через промышленный пресс — каждая мышца стонала, каждый нерв пульсировал болью, а во рту стоял привкус пыли, смешанной с металлической кровью. Вокруг валялись измождённые тела, некоторые постанывали, как раненые звери в ловушке, другие просто уставились в пустоту мутным, безжизненным взглядом. Одежду мою конфисковали, оставив вместо неё какую-то драную тряпицу, что должна была сойти за набедренную повязку. Я попытался завязать эту дрянь по-человечески, но ничего не получилось, так что я просто обмотал её вокруг бёдер, как мог. Получилось что-то вроде мини-юбочки, годной только на то, чтобы не звенеть бубенцами у всех на виду. Наверняка выглядел как посмешище, но ржать над собой было не с чего. Я, Егор Клюквин, мужик, привыкший держать свою судьбу за горло, оказался в загоне, где даже крестьянин постеснялся бы держать свиней. Выходило, что мы в рабстве у этих допотопных шизиков.
Лёжа на камне, я пялился в низкий потолок, покрытый копотью и сеткой трещин, будто на карту своей сломаной судьбы. Пытался втолковать себе, что вся хрень, происходящая вокруг — чистой воды мираж, бред воспалённого ума. Может я подхватил малярию или ещё какую-нибудь эболу и меня попросту так штырит? Удар по черепу от того жреца с подведёнными глазами вышел чересчур увесистым, или, может, в лагере наелись тухлятины, и теперь мозг выдаёт такой вот изысканный бэд-трип.
«Сейчас дверь влетит нараспашку, — твердил я себе, — ввалится Мишка с холодной бутылкой пива, хлопнет по плечу и заржёт: „Егорка, братан, ты чего, так перебрал вчера?“» Я щипал себя за руку, до боли, до синеющих отметин, но ничего не менялось. Боль была острой, настоящей, как удар монтировкой по колену. Я перебирал в уме версии, пытаясь впихнуть этот кошмар в рамки логики. «Может, кто-то подбросил какую-то дрянь в флягу? Или это съёмки какого-то реалити-шоу с спецэффектами на уровне голливудского блокбастера?» Но чем дольше я копался в мыслях, тем яснее понимал: это не подстава, не розыгрыш. Вонь, боль, свинцовая тяжесть в груди — всё реально, до последней песчинки, что впивалась в кожу.
Дверь барака с грохотом распахнулась, и в проём ввалился надсмотрщик — громила размером с самца гориллы, с кожей, потемневшей от солнца до цвета старого асфальта, и плетью в руках, что извивалась, как живая гадюка. Его лицо было как будто вырублено топором из камня, лишённым всякого намёка на душу, а взгляд — пустым, как у акулы, учуявшей кровь. Он рявкнул:
— Подъём, черви! — на шипящем, змеином наречии, что, к моему ужасу, я понимал, будто оно всегда было в моей голове.
Первый удар плетью хлестнул по спине, как раскалённая проволока — жгучая, режущая боль заставила меня вскочить быстрее, чем я успел моргнуть. Но разум всё ещё цеплялся за обрывки надежды. Спецэффекты. Просто крутые спецэффекты. Сейчас режиссёр гаркнет «Снято!», и мы все поедем по домам. Я стиснул зубы, сжал кулаки до хруста и потащился за толпой измождённых рабов, чувствуя, как камушки под босыми ногами колют ступни.
Нас вытолкали под палящее солнце, что жгло кожу, будто раскалённый лист железа, приложенный к телу. Песок под ногами был горячим, как угли в мангале, обжигающим до волдырей, а рваные тряпки, что выдали вместо башмаков, не спасали. Меня впрягли в работу — тащить глыбы песчаника, тяжёлые, как гробы с телами великанов, для какой-то стройки у чёрных пирамид. Плечи пылали от напряжения, пот заливал лицо, слепил, тек в рот солёной дрянью, а каждый шаг отдавался болью в натёртых до кости ступнях. Я пытался заговорить со стражами — сначала на родном русском, потом на корявом английском: «Я турист, мужики! Паспорт! Посольство! Давайте разберёмся!» Но в ответ получал лишь тычки древками копий и насмешки на этом их гадючьем сленге, что теперь, будь оно проклято, я разбирал без словаря. «Чужеземный пёс бредит», — цедили они, под хриплый смех. Я сжимал кулаки, до боли в ладонях, но не лез в драку. Их копья и плети говорили красноречивее любых моих аргументов.
Сквозь толпу рабов, разделённых на мужские и женские цепи, я выцепил взглядом Стеллу. Она была поодаль, с другими женщинами, лицо её побелело, как меловая пыль, но взгляд оставался ясным, твёрдым, но был уже почти смирившимся. Она смотрела на этот ад не с паникой, а с какой-то мрачной, упрямой решимостью, будто уже вписала его в свою личную космогонию. И это меня взбесило до чёртиков. Она что, реально верит во всю эту хтонь? Злость забурлила внутри, как кипящая смола в котле. Она правда думает, что мы в каком-то доисторическом гадюшнике? Так не бывает! Да она просто тронутая на голову со своими артефактами и пыльными свитками! Я, чувствуя, как злость смешивается с усталостью, только усилием воли удержался, чтобы не заорать на неё через толпу.
К закату, когда солнце начало скатывааться за горизонт, заливая чёрные пирамиды кровавым оттенком, нас начали загонять обратно в барак. Я, ощущая, как каждая мышца вопит от боли, будто меня весь день месили в боксёрском ринге, протолкался через толпу к женской колонне и пошёл рядом со Стеллой. Она оказалась рядом, её дыхание было тяжёлым, прерывистым, но взгляд потух. Я повернулся к ней, не скрывая раздражения, спросил:
— Ну что, профессорша, на седьмом небе? Вот он, твой мир древних загадок. Песок в в заднице застрял. Может, скажешь, что за шуточки? Что нам подмешали в воду? Или это такой фетиш — стать рабыней в декорациях для дешёвого ужастика? Если так, я хочу знать стоп-слово…
Она посмотрела на меня, губы её сжались в тонкую, бескровную нить, а голос прозвучал холодно.
— Егор, ной сколько влезет, но это не иллюзия. Не шоу, не трип. Это время, которого не должно быть, но оно здесь, реальное, как твоя боль. И, между прочим, ты сам потянулся к камню. Сам пролил кровь. Так что, если хочется кого-то обвинить, начни с себя. Я тебе говорила, что артефакты руками трогать нельзя.
Я хмыкнул, смахивая пот с лица грязной, саднящей ладонью.
— Я прям, как герой саги. Пролил кровушку, распахнул Врата, а теперь волочу булыжники для какого-то змеиного идола. А ты, Стелла, что? Уже строчишь план диссертации об этом каторжном рае? Или метишь в жрицы, раз тебе так по кайфу этот адский карнавал?
Её взгляд обжёг меня, но в нём я увидел только усталость и поражение. Она отвернулась, произнесла:
— Я не знаю, Клюквин. Не знаю, зачем мы здесь. Но если это реальность, то в ней кроется смысл. И я его выцарапаю. А ты… ты пока просто держись.
Я не ответил, только стиснул челюсти до хруста и отвернулся, шагнул под низкий, почерневший от копоти потолок барака. Её слова кольнули, как игла, но я не подал виду. Внутри ворочались мысли, тяжёлые, как те глыбы песчаника, что я таскал с рассвета до заката. К чему весь этот цирк? Усталость смешивалась с глухой злостью. Я, автослесарь, блин, что привык чинить движки и не давать жизни себя ломать, теперь стал червём под плетью какого-то древнего шизика. А Стелла, из-за которой я вообще ввязался в эту хрень, смотрит на весь этот мрак, как на чертовски ценный экспонат. Может, она права, и в этом аду есть какой-то подтекст? Но, бес меня возьми, я на такое не подписывался!
Пока тьма барака сгущалась вокруг, как чернила, пролитые на пергамент судьбы, я чувствовал, что если этот ад — конец пути, то я не сдамся без драки. Не ради себя — ради того, чтобы увидеть, куда заведёт её одержимость. Потому что, как ни крути, её внутренний огонь, всё ещё тянул меня. Даже здесь, в самом сердце древнего мрака. Как бы там ни было, но Стелла права, пока надо выживать. Шаг за шагом, мгновенье за мгновением, удар за ударом. И будь что будет, но я протопчу себе тропку из этой бездны, не будь я Егор Клюквин.
Я рухнул на холодный камень барака, чувствуя, как боль в натруженных мышцах пульсирует в такт сердцебиению. Вокруг сгущалась тьма, густая, почти осязаемая, пропитанная вонью пота и отчаяния. Барак был как склеп — низкий потолок, покрытый сажей, нависал над нами, словно крышка гроба, а стоны и шорохи измождённых тел звучали как шепот призраков. Моя спина саднила от ударов плети, ноги, натёртые до кровавых мозолей, горели, словно их окунули в кипящее масло. Тряпка, что заменяла мне одежду, липла к телу, пропитанная потом. Я лежал, глядя в никуда, и пытался держать разум в узде, не давая ему скатиться в панику. Держаться на плаву — это было всё, что я умел. Не лезть в толпу, не гнуться под чужими приказами, а просто делать своё дело, шаг за шагом, удар за ударом. Но сейчас даже эта привычная броня трещала по швам.
Покоя не дали и сейчас, выгнав нас всех на ужин.
Стелла сидела неподалёку, её фигура, тонкая, но непреклонная, выделялась в полумраке. Её лицо, бледное, как луна в пустыне, было напряжено. Она сидела, подтянув колени к груди, и смотрела куда-то вдаль, будто могла разглядеть через стены барака чёрные пирамиды и найти в них ответ. Её пальцы, длинные и нервные, машинально чертили что-то на камне — может, символы, может, планы. Она всегда была такой: отстранённой, погружённой в свой мир древних загадок, но сейчас это бесило меня ещё сильнее. Как можно верить в этот бред? Как можно искать смысл в плетях и песчанике, когда всё вокруг кричит о смерти?
Я кашлянул, сплюнув на пол комок пыли, и повернулся к ней.
— Слушай, Стелла, а ты уверена, что это не твой секретный план? Может, ты с самого начала мечтала стать звездой местного каторжного шоу? Знаешь, типа «Последний герой», только без камер и с настоящими кнутами? Потому что, честно, я бы предпочёл что-нибудь менее аутентичное. Ну там, диван, пиво, финал Лиги чемпионов.
Она медленно повернула голову ко мне, её взгляд был острым, как осколок обсидиана, но в уголках губ мелькнула тень раздражённой усмешки.
— Егор, твой юмор — это как плеть, только ещё больнее. Ты можешь хоть на минуту перестать видеть во всём дешёвую постановку? Это не шоу. Это не игра. Мы здесь, и это реальнее, чем твой диван или Лига чемпионов. И если ты хочешь выжить, может, стоит начать думать не о пиве, а о том, как нам выбраться?