Я сглотнул ком в горле, чувствуя, как стыд смешивается с облегчением, и хрипло выдавил:
— Прости, Стелла. Я… я сорвался. Всё, что я наговорил, это не про тебя. Это про меня. Я просто… не знаю, как с этим справиться.
Она посмотрела на меня, её взгляд был острым, но не злым. Её усталый голос, прозвучал почти мягко, но с привычной отстранённостью.
— Я не в обиде, Егор. Честно. Я сама до сих пор в прострации. Всё это… как дурной сон, только слишком реальный. Знаешь, мне помогла одна старуха из женского барака. Её зовут Хесира. На древнеегипетском это значит «Прославленная». Представляешь, какая горькая ирония? Прославленная, а живёт хуже скота.
Я хмыкнул, несмотря на боль в рёбрах, чувствуя, как её слова ненадолго отвлекают от агонии.
— Да уж, прям звезда местного пантеона. Может, нам тоже придумать себе имена покруче? Я, например, буду «Егор Непобеждённый». Хотя, глядя на меня сейчас, скорее «Егор Привязанный». А ты? Каким бы именем нареклась, если бы могла?
Она фыркнула, уголки её губ дёрнулись в тени улыбки, но глаза остались серьёзными. Она присела рядом, держась на расстоянии.
— Я бы не стала играть в эти игры, Клюквин. Имена здесь — это не игрушка. Они значат больше, чем ты думаешь. В этом мире имя — это сила, это связь с богами. А я… я бы не хотела связываться ни с чем, что пахнет их ритуалами. Лучше останусь безымянной тенью, чем стану частью их системы.
Я покачал головой, чувствуя, как холод ночи проникает в кости, но её слова задели что-то внутри. Решил продолжить, копнув глубже.
— Ну, допустим. А если бы тебе пришлось? Что бы ты выбрала
В её взгляде мелькнула тень насмешки. Она скрестила руки на груди, словно отгораживаясь, и её голос стал холоднее.
— Егор, выбирать не пришлось бы… Имена не выбирают их дают.
Я ухмыльнулся, чувствуя, как глоток воды и её голос слегка притупляют боль. Но усталость и обезвоживание брали своё, и я выдохнул, уже без шуток:
— Давай сбежим, Стелла. Я серьёзно. Я не могу здесь… Больше не могу…
Она посмотрела на меня, её лицо стало жёстче, но в глазах мелькнуло что-то, похожее на жалость. Её голос был твёрдым, без компромиссов.
— Ты еле висишь, Клюквин. Куда сбежим? Ты обезвожен, избит. Выживи сначала. Выдержи эту ночь. А там… посмотрим.
Я замолчал, чувствуя, как её слова оседают внутри, как песок в старой ране. Она была права, и я ненавидел её за это, но в то же время её присутствие было как якорь в этом проклятом море боли. Я отвернулся, глядя в темноту пустыни, где тени пирамид казались живыми, шепчущими древние ужасы. Я ненавижу этот мир, его богов, его несправедливость, но больше всего — себя, за то, что не могу вырваться. И Стелла… она как осколок чего-то, чего я не понимаю, но без чего эта тьма была бы ещё гуще. Может, сбежать и не выйдет, но я выживу. Она тихо ускользнула назад в барак. И пока ночь сгущалась вокруг, оставшись один, я решил, что всё выдержу. Не из гордости, а из упрямства, из какого-то древнего инстинкта непокорности, которым так знаменит мой народ.
В себя от обезвоживания я приходил несколько дней, но уже на следующий день после наказания столбом меня погнали на работу, не дав отлёживаться в бараке.
Солнце висело над пустыней, как раскалённый диск из преисподней, выжигающий всё живое до корки. Его лучи вгрызались в спину, покрытую слоем засохшего пота и крови. Руки, стёртые до кровавых мозолей, ныли от каждого движения, а пальцы, впивающиеся в край тяжёлой глыбы песчаника, кровоточили, оставляя на камне тёмные пятна. Я тащил очередной булыжник, чувствуя, как каждый шаг отдаётся болью в натёртых ногах, а пот заливает лицо, слепя и разъедая, словно кислота. Воздух вокруг был горячим, как дыхание доменной печи, пропитанным пылью, что забивала горло и лёгкие. Чёрные пирамиды маячили на горизонте, как зловещие тени забытых богов и молчаливые стражи. Я держался из последних сил, стиснув зубы и загоняя боль в дальний угол сознания, полагаясь только на себя, как всегда делал, когда мир вокруг рушился в пропасть. Но даже моя выдержка, отточенная годами жизненных подножек, трещала по швам под натиском этого кошмара, где тело — всего лишь проводник для бесконечной муки.
В голове бушевал вихрь мыслей, раскалённый, как пустынный шторм, яростный, беспощадный, раздирающий изнутри. «Почему я⁈ За что это хтонь⁈ За что⁈ Какой демон устроил этот адский карнавал⁈ Я бы его растерзал, вырвал сердце и скормил воронам! ВСЁ К БЕСАМ СВИНСКИМ!» — ненависть разливалась кипятком в венах, как кислота, разъедающая остатки разума. Как ни удивительно, но эта злость была опорой, но она же грозила разорвать меня на части. Я думал о своей прошлой жизни — о гараже, где я чинил и перебрал движки, о пиве с Мишкой, о том, как всё было просто и под контролем. А теперь? Теперь я — никто, песчинка в механизме древнего ужаса. Моральная дилемма жгла: стоит ли бороться, если всё предопределено? Если каждый удар плети — напоминание, что ты ничто? Но сдаваться значило признать поражение, а я, Егор Клюквин, сигма до мозга костей, никогда не склонял голову. Лучше сгореть в этой ярости, чем угаснуть, как свеча в бесконечной ночи.
Носить в себе ненависть и не расплескать сложная задача. Однажды я не выдержал. С диким рёвом, больше похожим на рык загнанного зверя, я врезал кулаком по лежащей передо мной глыбе. Костяшки на кулаке разбил основательно, острая боль пронзила руку, но вместо того, чтобы утихомирить, она лишь подлила масла в огонь моей ярости. Я задыхался от ненависти, от бессилия, от ощущения, что какое-то древнее, невидимое существо хохочет надо мной из теней этих пирамид, наслаждаясь спектаклем. Рискнуть всем ради вспышки бунта или копить силы для чего-то большего? И я выбрал ярость…
Надсмотрщики, громилы с физиономиями, будто вытесанными из грубого камня, заржали, как свора гиен над падалью, потешаясь моим срывом. Их смех скрежетал, а уже через миг плети обрушились на мою спину. Каждый удар жёг, как раскалённая проволока, но я почти не чувствовал их, утопая в своей злости. Боль только подстёгивала, как ветер — степной пожар. Я стиснул челюсти, сжимая окровавленные кулаки, и метнул взгляд в сторону Стеллы, что работала неподалёку. Её стройная фигура, выделялась среди толпы рабынь. Лицо её было бледным, покрытым слоем пыли, но взгляд оставался глубоким. Эта её стойкость бесила меня ещё больше — как она могла оставаться такой собранной, когда всё вокруг вопило о неизбежной смерти? Её спокойствие подчёркивало мою ярость, заставляя задуматься: а не в этом ли секрет выживания? Не в слепой злости, а в холодном расчёте?
Когда избиение прекратилось, я отвернулся от подошедшей ко мне с бурдюком Стеллы, и прохрипел себе под нос, больше для того, чтобы выплеснуть яд, чем завязать разговор:
— Как по-твоему, если я накинусь на одного из этих ублюдков и сверну шею, меня сразу убьют или дадут пару дней на размышления? Потому что я уже, честно, готов рискнуть.
Она подняла взгляд, её глаза сузились в узкие щели, но в них мелькнула тень усталой насмешки. Её голос прозвучал холодно, но с поддёвкой, что уже стала нашей фирменной фишкой.
— Егор, ты даже плеть не чуешь, а уже в герои рвёшься? Если придушишь, тебя в жертву принесут, а потом просто в песок закопают, как падаль. И знаешь, их Змей, скорее всего, тобой побрезгует. Слишком много злости в тебе, даже для хтонического гада.
Я хмыкнул, несмотря на пульсирующую боль, чувствуя, как её слова слегка отвлекают от огня в груди.
— О, спасибо за комплимент. Значит, я даже для их божественной рептилии слишком токсичен? Это почти как медаль за заслуги. А ты, кстати, кого бы выбрала на роль закуски для Змея, если бы решала? Чисто из научного интереса, разумеется.
— Егор, если бы выбирала я, то сдала бы тебя. Не из личной неприязни, а потому, что ты бы устроил этому Змею такой перформанс из матюгов и кулаков, что он бы сам ретировался обратно в бездну.
Глава 7Игра в кости
Ночь здесь не дарила никакого облегчения — только пронизывающий до костей холод, что полз по венам, как яд пустынной гадюки, и боль, пульсирующая в каждой мышце после дневной каторги. Спина моя горела от свежих рубцов, руки, разбитые в кровь от удара по той проклятой глыбе, ныли с такой настойчивостью, будто их макали в солевой раствор. Раны на костяшках саднили, словно в них втирали соль и песок, напоминая о каждой ошибке. Я стискивал зубы, глотая стоны, чтобы не выдать слабость даже перед самим собой — ведь здесь слабость была равна приговору. В ночной тьме, воздух казался враждебным, тяжёлым, как саван, я всегда полагался только на себя, разбирая проблемы в уме, как заржавевший движок в гараже. Но сейчас всё рушилось, как песчаный замок под ураганом — ничего нельзя было починить. Не было инструментов, не было даже понимания, что именно сломалось. Я уставился в низкий потолок, покрытый сажей и паутиной трещин, и прошептал в пустоту, слова вырвались хрипло, с присвистом:
— Ладно… Ладно, я понял. Я был мудаком. Циником. Придурком. Исправлюсь! Отпусти нас. Верни назад. Я… миллион свечек в церкви поставлю. Только верни… Пожалуйста…
Я замер, ожидая чуда, какого-то знака — вспышки света, шепота ветра или хотя бы тени, что шевельнётся в углу. Но тишина была гробовой, разрываемой только храпом измождённых рабов и далёкими завываниями голодного шакала, что доносились со стороны чёрных пирамид, словно стоны древних призраков, оплакивающих забытые империи. Ничего. Только пустота. Я прикрыл веки, чувствуя, как отчаяние сжимает грудь железным обручем. К чему эти мольбы? Какой бог, или демон, или просто космос слушает такого, как я? Я всегда был одиночкой, не просящим подачек, а теперь кланяюсь теням, как последний попрошайка. Может, это и есть наказание — осознать, что твоя жизнь была фарсом, дешёвым спектаклем, а конец — в песке, под чужим, враждебным небом. Дилемма жгла раскалённым железом. Признать богов и сломаться или отрицать всё и бороться в одиночку? Но если боги существуют, они — садисты. Что исправит моя молитва в этом случае?