Утро принесло очередной виток ада, но я решил не сдаваться, цепляясь за обрывки разума, как утопающий за обломок в бурном потоке. Я заметил, что один из младших надсмотрщиков, парень по имени Копек — тощий, с хитрым взглядом и лицом, покрытым шрамами, — обожает азартные забавы. Видел, как он вечерами развлекался игрой в камешки с другим надзирателем. Хоть правил я не понял, но заметил, что их примитивные лица озарялись знакомым мне азартным выражением. И кое-что вспомнил. Свои навыки из прошлой жизни — те времена, когда я мог уговорить клиента на ремонт, которого он не хотел, с помощью пары хитрых фраз и лёгкого обмана. Две ночи подряд я мастерил из обломка кости и куска потрёпанной кожи грубый набор «костей» — жалкую имитацию, но с душой, вложенной в каждую насечку. Это был мой самодельный инструмент выживания, товар, который я решил разыграть, как в телемагазине, с ухмылкой и маркетинговыми ужимками. А когда дежурил Копек, вечером, когда солнце уже не жгло, а пыль висела в воздухе, подошёл к нему.
— Эй, приятель, глянь, что у меня припасено, — сказал я, разложив кости на плоском камне, и начал расхваливать с энтузиазмом, будто толкал эликсир бессмертия. — Это не просто косточки, это портал в царство удачи! Представь себе, что бросаешь — и судьба в твоих лапах. Приятнее, чем лупить рабов или кланяться вашему начальству. Одна партия — и ты король, даже если вокруг одна пустыня. Хочешь опробовать? Это перевернёт твою жизнь с ног на голову!
Копек уставился на меня своим мутным взглядом, заинтересованный, как ребёнок, завидевший запретную игрушку. Его разум, не обременённый мыслями, клюнул мгновенно, как голодный карась на червяка.
— Научи играть…
— Научу, — ухмыльнулся я, чувствуя вкус маленькой победы. — И кости отдам. Только ты садись, разберёмся.
Мы уселись у плоского камня, пыльного и ещё тёплого от дневного жара. Я высыпал кучки мелких камешков и разделил их примерно поровну, объясняя:
— Пока играем на интерес, но представь, что эти камни ценность — золото. Играем на них. Всё в твоих бросках.
Я подробно растолковал правила, с лёгким налётом цинизма:
— Смотри, берём этот кожаный стаканчик — твой инструмент судьбы. Внутрь — кости, трясёшь хорошенько, чтобы они перемешались, как мысли в голове после удара плетью. Затем переворачиваешь и вываливаешь на камень. Считаем комбы. Пара, как две змеиные головы, — твоя удача. Тройка одинаковых — джекпот, как молния в ясный день. Кто наберёт больше очков в раундах, тот и выйграл. Простая штука, но в ней вся жизнь: риск, удача и иногда — полный облом, как моя судьба здесь.
Но дальше расхваливать и объяснять не пришлось — он врубился. Мы начали.
— Сначала моя очередь!
Я взял кожаный стаканчик, тряхнул его с лёгким стуком, будто молился своей собственной, удаче, и высыпал. Две кости показали одинаковые отметины, третья — другую.
— Видишь? Пара — очки. Твоя очередь.
Копек схватил стаканчик, тряс его неуклюже, с азартом в движениях, и вывалил. У него вышла тройка одинаковых. Он ухмыльнулся, как будто завоевал империю.
— Ты удачливый, — кивнул я. — Выигрыш твой.
Я подвинул к нему два выигранных камешка. Глупая, щербатая улыбка озарила его простое лицо. Мы продолжали, раунд за раундом: тряска, стук костяшек, подсчёт. В одном броске у меня вышла полная чепуха — все разные, как мои мысли в этом аду, — и я пошутил, с чёрным юмором стендап-комика на эшафоте:
— Вот так и жизнь! Иногда просто куча дерьма.
Копек рассмеялся, тряся снова, и выкинул пару.
— Для раба — да! Полное дерьмо!
В процессе, пока он увлёкся, я спросил, держа тон лёгким, как будто болтали о погоде в пустыне:
— Слушай, Копек, а что ваши говорят о нас, чужаках? Мы не местные, но вкалываем, как свои. Может, мы не такие уж другие, а? Или вы нас за посланцев ваших богов держите?
Копек, не отрываясь от стаканчика, пробормотал:
— Чужаки? Вы — проклятые. Из другого мира. Жрецы твердят, вы несёте хаос. Но если играете так… может, и не такие плохие. Бросай снова!
Я хмыкнул, чувствуя, как в груди зарождается тень надежды, и продолжил:
— Хаос? Знаешь, в моей стране хаос — это когда сосед тырит твои инструменты. А здесь? Ваш хаос — это ваши боги, что требуют человеческих жертв на алтарях. Если б я был богом, я бы играл в такие кости, а не устраивал этот цирк с плетями. А ты? Что бы ты сделал, если б стал богом на день?
Копек тряхнул стаканчик, высыпал пару и фыркнул:
— Бог? Я бы набрал рабов чтобы вкалывали, надсмотрщиков чтобы били их плетьми и играл бы вечно…
Но тут появился старший надзиратель Убаст — громила с пустым, оловянным взглядом. Он увидел нас за игрой, его морда исказилась в ярости, как маска демона. Он пнул камень, разбросав кости по песку, и обрушился на меня с кулаками, пиная в рёбра и спину с такой силой, будто я — мешок с отбросами.
— Раб не говорит и не играет! Раб работает, страдает и умирает!
Снова боль, но я уже привык, стиснул зубы, чувствуя, как ярость смешивается с горькой иронией. Ещё немного, и мне начнёт это всё нравиться. Опять удар в никуда. Что за мир, где даже искра радости — преступление? Я пытался перехитрить систему, как всегда делал, полагаясь на свой ум и хватку, но здесь всё — ловушка, паутина древнего зла. Дилемма жгла изнутри. Что мне делать? Продолжать эти мелкие бунты, рискуя всем, или затаиться, как червь в песке? Может, это и есть суть их общества — страдать, пока не сгинешь, и боги порадуются в своих пирамидах, попивая нектар из из наших черепов.
На следующий день, под палящим солнцем, что жгло кожу, как раскалённое железо в кузнице, я увидел Стеллу издали. Она несла кувшин с водой на голове к котлам, где варили эту вонючую баланду, пахнущую гнилью и отчаянием. Её походка была тенью прежней — медленной, сгорбленной от груза, но в ней всё ещё сквозила упрямая грация, будто она шагала не под плетью, а через руины, высматривая древние тайны. Её лицо, покрытое слоем пыли, оставалось отрешённым, взгляд устремлён куда-то вдаль. Я хотел заорать, что-то вроде: «Стелла! Держись! Я… я что-нибудь придумаю! Выберемся! Я обещаю!» Но слова застряли в горле, как ком песка, душный и горький. Промолчал, понимая, как глупо это прозвучит в этом месте, где надежды умирают медленнее, чем люди, истекая кровью под солнцем и плетьми.
Я прошептал себе под нос, стиснув кулаки до боли в ладонях:
— Сбежим. Обязательно. Вытащу её. Не будь я Егор Клюквин.
Рядом раб-египтянин, заморенный, тощий, с кожей, как старый, потрёпанный пергамент, прохрипел:
— Заткнись, чужеземец. Ты навлечёшь беду.
— Да куда уж больше-то⁈ — изумился я, фыркнув от невесёлого смеха. — Мы уже в аду, брат. Дно пробито. Ниже падать некуда. Дальше только вниз, к ядру Земли.
Я отвернулся, чувствуя, как последние надежды тонут в безысходности. Если ничего не делать, мы сгинем в рабстве, растворимся в пыли, как забытые артефакты, которые копала Стелла в нашем времени. Если не вырваться, то всё — могила, безымянная и сухая. Но, чёрт меня дери, я придумаю. Эта дилемма — бороться или сдаться — жрала меня, как гиена падаль. Рабство — не просто цепи, это яд для души. Может, в этом и есть сила? Не сломаться, а перековаться и закалиться.
Глава 8Эхо Бездны
Я потерял счёт времени. Дни сливались в серую, бесконечную вереницу, подобную песчаным дюнам, что тянулись до горизонта без начала и конца, без надежды на оазис. Я таскал камни, день за днём, под солнцем, что висело в небе, как раскалённый глаз древнего бога, выжигающий кожу до волдырей и трещин. Мои руки, покрытые натёртыми мозолями и коркой засохшей крови, двигались автоматически, хватая край глыбы, волоча её по песку, оставляя борозду, которую ветер заметал в мгновение ока. Цвета исчезли из окружающей действительности, выцвели, оставив лишь чёрный, белый и красный — оттенок крови, что сочилась из ран. Мысли замедлились, грозя остановиться вовсе — только механика тела, как в старом, заржавевшем механизме, что крутит шестерёнки без цели и идеи. Плети надсмотрщиков хлестали по спине, оставляя жгучие рубцы, но боль казалась далёкой, как эхо из другого мира, не касающееся меня. Я не пытался увернуться, не пытался дать отпор или хотя бы привести себя в порядок — просто шёл, волочил, падал в пыль и вставал снова. Вечером, в бараке, вливал в себя похлёбку. Меня больше не волновало, что это просто тёплая жижа, пахнущая болотной гнилью. Просто жевал автоматически, не ощущая вкуса этой мерзости, которая стекала по горлу внутрь как грязь. Взгляд мой упирался в песок под ногами, в жёлтую пустоту до горизонта, где ничего не росло, кроме ростков отчаяния внутри. Даже ненависть, что раньше кипела во мне, как смола в котле над жарким огнём, едва тлела под пеплом, грозя потухнуть совсем. Я дошёл до ручки — стал тенью самого себя, человеком, просто влачащим существование. Жизнь превратилась в бесконечную серую череду страданий, где каждый вдох был лишним, а каждый шаг — напоминанием о бессмысленности всего вокруг.
«К чему всё это? — думал я в редкие моменты, когда разум всплывал из тумана апатии. — Это путь в никуда, спираль, ведущая в бездну. Зачем мне такая жизнь, если она — всего лишь ожидание конца? Стоит ли цепляться за эту оболочку, если внутри пусто, как в выскобленной ракушке? Может, лучше сдаться, раствориться в песке, стать частью этой древней пустыни, что пожирает всё без разбора?»
Я всегда был одиноким волком, не нуждающимся в стае, но теперь это одиночество превратилось в клетку, где эхо моих мыслей отражалось от стен, усиливая пустоту. Цинизм подсказывал: жизнь — это всего лишь плохая шутка космоса, а мы — комики, вынужденные импровизировать на сцене без выходных и отпусков. Чёрный юмор ситуации заключался в том, что я, Егор Клюквин, мастер по ремонту двигателей, теперь сам кручусь в шестернях огромной машины ужаса, и никто не заплатит мне за сверхурочные.
Другие рабы сторонились меня, как прокажённого. Я стал «меченным», чужаком, приносящим только боль — тем, от кого отводят взгляды, чтобы не накликать беду. Их взоры, тусклые и пустые, скользили мимо, не задерживаясь. Когда надсмотрщики накинулись на меня за мнимую провинность — я якобы уронил камень, хотя он просто выскользнул из уставших рук, — никто даже не взглянул. Они били меня в пыли, под палящим светом, кулаки и плети. Трещали рёбра, разрывалась кожа под ударами, но я не вставал, не боролся и не просил пощады. Просто скорчился, чтобы минимизировать урон, чувствуя, как кровь капает из рассечений, смешиваясь с песком в липкую грязь. Мне было всё равно. Пусть уже добьют — эта мысль не пугала, а манила, как тихая река в конце пути, обещающая покой. Внешне я лежал неподвижно, тело содрогалось от ударов, но внутри царила апатия, холодная, как ночной песок. Разве не в этом суть попаданца — выжи