Раскопки последних лет еще не обнаружили дворца Августа, но приведенные стихи сообщают нам, где его надо искать; он находится близ храма Юпитера, над Палатинскими воротами, т. е. в том месте, где находится сад виллы Миллс[43]. Там в 1775 г. произведены были раскопки аббатом Ранкурелем, которому принадлежало это место, и под развалинами нашли двухэтажный дом, расположение которого легко было распознать. Верхний этаж, конечно, сильно пострадал, но нижний почти вполне сохранился. Обломки наполняли несколько зал; другие были пусты, по ним можно было пройти и, что хуже, их можно было опустошить. Они сохранили еще штукатурку, ценный пол, мраморную обшивку, приделанную к стенам стальными скобами. Прелестная живопись, изящнее помпейской, украшала потолки. Великолепные статуи, в том числе ватиканский Аполлон Савроктон («Убивающий ящерицу». – Примеч. ред.), были найдены нетронутыми. Там не оставили ни одной художественной вещи, из которой надеялись извлечь выгоду; что касается обломков колонн и пола, их сняли без всяких предосторожностей, нагрузили ими несколько возов и продали гуртом торговцу мрамором на Саmро Vассіnо. Владелец, ревнивый любитель и вместе с тем ловкий купец, скрывал по возможности свою находку. Он не позволял другим археологам подойти к ней, и рассказывают, что знаменитый Пиронези, пожелавший ее увидеть, проник в сад ночью, как вор, рискуя быть растерзанным собаками, и что он нарисовал развалины при лунном свете. Сохранился план, поспешно снятый им во время его рискованного похождения, и, что еще важнее, план архитектора Барбери, руководившего раскопками под наблюдением Ранкуреля, (он воспроизведен в Monumenti antichi inediti di Roma от 1785 г.)
При первом же взгляде на план Барбери видно, что этот дом, в котором с достаточною вероятностью признали дворец Августа, походил в общем своем расположены на все римские дома. В нем находился внутренний двор или перистиль, окруженный колоннами, куда выходили разные покои дворца. Эти покои состояли из ряда комнат круглых, квадратных, прямоугольных, соответствующих довольно точно друг другу, в которых архитектор старался соединить разнообразие с симметрией. Там нашли даже две восьмиугольные залы с такими капризными формами, что они напомнили видевшим их странные постройки Борронини. Первоначально удивило, что эти многочисленные залы или комнаты в общем довольно узки и ни одна не была достаточно обширна для официальных приемов; но Август, как известно, старался жить у себя, как простой гражданин; он желал, чтобы его считали человеком экономным и умеренным: он спал на низкой и жесткой постели, он носил исключительно платье, сотканное его женой и дочерью, за обедом ему никогда не подавали больше трех кушаний, и он говорит в своих письмах, что иногда постился по утрам с большим рвением, чем иудей, справляющий субботу. Однако есть некоторое лицемерие в этой простоте, выставляющейся напоказ. Хотя он принимал скромный вид, дом его, как видно, отличался внутри роскошью. Этот монарх, восхвалявший постоянно древние обычаи, тем не менее, произвел революцию в нравах и обычаях своего времени; никто больше него не способствовал развитию роскоши, о которой он говорил с сожалением. Рассказывают, что по его приказанию перед Сенатом и народом читали древнюю речь Рутилия против тех, кто одержим манией построек; он забывал, что сам внушил вкус к ним и показал пример своими великолепными постройками и что значительная часть упреков, которые он делал другим, могла быть обращена на него самого.
«Я застал Рим кирпичным, – говорил он иногда, – я оставляю его мраморным». Йордан справедливо замечает, что эта метафора была истиной. До Августа мрамор редко употреблялся в римских постройках; со времен империи он стал общеупотребительным. Не только монарх украшал им свои дома, в Помпеях мрамор встречался в лавках валяльщиков и виноторговцев; но особенно много его на Палатинском холме; нигде не попадается он в таком количестве, и трудно было бы понять, каким путем архитекторы, строившие дворцы Цезарей, могли так легко добывать редкие и ценные породы, привозившиеся изо всех стран мира, если бы открытие, сделанное несколько лет тому назад, не помогло понять это. На берегу Тибра, недалеко от странной горы Тестаччио, образовавшейся из черепков разбитых ваз, в 1867 г. нашли древний римский порт. До сих пор видны кольца, к которым привязывали суда, ступени, по которым вносили и сносили грузы. Вокруг порта были устроены обширные кладовые, куда временно складывали товары после их выгрузки. Когда их открыли, в них находилось еще значительное количество мраморных глыб, которые начали полировать. Надписи, вырезанные на этих глыбах, а также на камнях древней стены Сервия, дают нам любопытные указания на их происхождение и способ, каким они были препровождены в Рим. Каменоломни, самые знаменитые во всем мире, те, что доставляли лучший мрамор, принадлежали императорам; ими пользовались они исключительно для своих построек. Работы, в каменоломнях предпринимавшиеся, и нужное для этого количество рабочих стали так значительны при Траяне, что образовали отдельное управление, зависевшее несомненно от частных доменов. Каждой каменоломней заведовал управляющий императора, которому подчинены были разные чиновники, смотрители, художники. Рабочих было очень много, и они состояли большей частью из людей, приговоренных по суду к каторжным работам; эти несчастные, мало приспособленные к такому труду, живыми погребались в ненавистных пещерах под жестоким руководством рабов или вольноотпущенников. Это был один из самых суровых приговоров, которые мог вынести судья, и во время гонений его очень часто применяли к христианам. Мало было добыть мрамор из каменоломни, надо было доставить его в Рим. Из портов Греции и Азии, Александрии и Карфагена выходили постоянно тяжелые суда, нагруженные громадными глыбами, пересекавшие море с неимоверным трудом и со всевозможными опасностями. Так как большие суда не могли подниматься вверх по Тибру, они останавливались в Остии; поэтому правительство установило там целое учреждение, принимавшее мрамор и отправлявшее его в Рим. Глыбы средней величины помещали на обыкновенные барки, но приходилось строить специальные суда для монолитных колонн, для колоссальных статуй или гранитных обелисков. Значительны были расходы, вызывавшиеся этими сложными операциями, и плата, которую приходилось выдавать тысячам рабочих чиновников и матросов. Представьте себе, во что обходился мрамор с того дня, когда он выходил из каменоломни, до того дня, когда приносили его в мастерскую художника. Но необходимо было поражать толпу и давать ей восхищаться все новыми чудесами; необходимо было, чтобы это общественное довольство, так часто упоминаемое в надписях и на медалях, бросалось всем в глаза. Чтобы не обвиняли во лжи декреты Сената, прославлявшего при вступлении на престол каждого императора восстановленное благополучие и упроченный мир империи, чтобы дать наглядное доказательство этого благополучия, нужно было беспрестанно увеличивать празднества и памятники. Таким образом, великолепие стало со времен Августа политическим учреждением и способом управлять миром.
Этой политике способствовали счастливые обстоятельства; в то самое время, когда монархи принялись за эти великолепные сооружения, чтобы занять и ослепить народы, в архитектуре происходила своего рода революция, делавшая эту роскошь более доступной. В течение нескольких веков, говорит Шуази в своем ученом труде («Lʼart de bвtir chez les Romains»), римляне употребляли для своих памятников громадные каменные глыбы, отесанные или неотесанные, но всегда поставленные друг на друга без цемента. Они никогда не отказывались вполне от этого способа, где каждый камень напоминает об осиленной трудности и дает всей совокупности здания вид могущественный и величественный; но, так как этот способ отличался трудоемкостью и дороговизной, они со времени империи предпочли другой способ. Вместо того чтобы составлять корпус своих памятников из больших камней, плотно сложенных друг на друга, они стали пользоваться неоднородным материалом, собранным фрагментами и скрепленным раствором. Этот способ, который они, несомненно, не изобрели (я только что упоминал, что они ничего не изобретали), но из которого они первые сделали систематическое и общее употребление, представлял значительные выгоды людям, желавшим строить быстро и выгодно. Он позволял им возводить колоссальные своды при помощи обычных рабочих, использовавших булыжник и известь. Мы не знаем, откуда они позаимствовали этот способ и какой период проб и ошибок они прошли раньше, чем научились им пользоваться. Шуази замечает, что Пантеон – один из древнейших и красивейших памятников, построенных по этому способу. Следовательно, он доходит до совершенства около первого века империи. Среди общего упадка искусства, говорит Шуази, добрые традиции римской архитектуры продолжались без изменений, как и без развития. При Антонинах строили так же, как и при первых Цезарях. Употребление этих экономических и быстрых приемов, которыми с успехом пользовались вплоть до последнего дня Рима, сделало возможным большие постройки империи.
Дворец Тиберия на Палатине. Фото конца XIX в.
Тиберий не был так щедр, как Август, и он не любил так построек; тем не менее о нем сохранилось некоторое воспоминание на Палатинском холме. Он, по-видимому, не жил в том же доме, как его предшественник, он имел свой отдельный дворец, носивший его имя (domus Tiberiana). Он несколько раз упоминается в рассказах историков, и из их сообщений мы узнаем о его местоположении. Среди этих рассказов есть те, которые не забываются; по словам Тацита, 15 января 69 г. император Гальба совершал жертвоприношение в храме Аполлона, близ дворца Августа. Рядом с ним стоял его друг Отон, желавший завладеть империей. Боги ему не содействовали, знаки, наблюдаемые во внутренностях животных, были ему неблагоприятны, и аруспиций предсказывал императору неминуемую гибель. Отон радовался, зная, что близок взрыв заговора, подготовленного его друзьями против старого императора. Вдруг один вольноотпущенник приходит за ним и по условленному знаку уводит его с собой. Отон, опираясь на его руку, проходит через дом Тиберия, сходит оттуда на Велабр и, поворачивая направо к Форуму, подходит к храму Сатурна, к золотому миллиарию, откуда начинались все дороги империи. Там встречает он двадцать три солдата преторианской гвардии, провозглашающих его императором, сажающих его на носилки и несущих его в лагерь, в то время как Гальба, по словам Тацита, продолжал утомлять своими моли