[47], – знают, какое пристрастие сохранили итальянцы к обману глаз, к этим перспективам, какие их декораторы употребляют с редким искусством. Входишь во двор и перед собой на стене видишь вместо серого тусклого цвета штукатурки или яркой белизны известки удаляющуюся улицу, окаймленную красивыми зданиями или садом, рощи, наполненные птицами, летающими по листьям, беседки, где висит спелый виноград. Глаз, хоть и не введенный в заблуждение, испытывает все-таки большое удовольствие от этой подтасовки; приятно наслаждаться иллюзией, которая в зависимости от искусства художника может продолжаться дольше и меньше. От художников, украшавших дома императорского Рима, вплоть до тех, которые в настоящее время разрисовывают стены домов в Генуе, Милане, Падуе и Болонье, идет непрерывная традиция, наследие, передаваемое из века в век, несмотря на все политические превратности».
Дом Ливии. Фото конца XIX в.
Вид Палатина представляет собой улицу с домами, где в каждом этаже видны открытые террасы или балконы под крышей, опирающейся на колонны, как современная лоджия. Люди, высунувшись из окна, смотрят на прохожих; женщина вышла из своей двери, и, так как ее сопровождает молодая девушка с блюдом в руках, на которое клали священные хлеба, можно предположить, что они обе шли сделать приношение в соседний храм. Это значит реальный пейзаж, точно воспроизведенный уголок Рима, где мы находим то, чего недостает в Помпеях, – дома в несколько этажей.
Дом Ливии. Интерьер одной из комнат
Две остальные картины мифологические. На одной представлен Полифем, преследующий Галатею. Великан наполовину поглощен волнами, и, чтобы показать, что он обуреваем своею страстью, живописец поставил за ним маленького бескрылого Амура, стоящего на его плечах и правящего им при помощи двух лент. Галатея убегает, сидя на гиппокампе (морская лошадь с рыбьим хвостом. – Примеч. ред.), она поворачивается в сторону Циклопа; ее правая рука опирается на круп лошади, в то время как в левой, обнимающей шею лошади, она держит красную мантию, спускающуюся до бедра. Красная драпировка и черная грива гиппокампа выделяют белизну тела нимфы. На заднем плане виден морской пролив среди высоких берегов. Горы покрыты деревьями, вода сохраняет свою прозрачность. «Я не знаю другого античного пейзажа, – говорит Перро, – где было бы более удачное и широкое изображение природы». Другая фреска, лучшая по исполнению, представляет Ио в тот момент, когда Гермес освобождает ее от Аргуса. Ничего не может быть элегантнее и грациознее позы молодой девушки: она в отчаянии, глаза ее обращены к небу, одежда в беспорядке, она едва удерживает на груди плащ, готовый улететь. За ней крадется Гермес, скрытый скалой от Ио и ее стража, в то время как бдительный Аргус не теряет из виду свою жертву и, кажется, готов броситься на освободителя, появления которого он опасается. «Эта картина, – говорит один из лучших знатоков античной живописи, Гельбиг[48], – обнаруживает руку, необыкновенно искусно выполненную, контуры ее тонко, но вместе с тем вполне определенно очерчены; гамма цветов, которая держится в тонах сравнительно светлых, производит гармоничное впечатление, на котором глаз отдыхает. Трудно было бы найти в Помпее фигуру, которую можно было бы поставить наряду с палатинской Ио; пропорции ее более стройны и нежны, колорит более прозрачный и нежный, чем у кампанских живописцев. Следует ли объяснить большую тонкость замысла и исполнения тем, что римские живописцы имели более возможности, чем провинциальные, видеть и изучать греческие оригиналы? Следует ли принимать во внимание влияние, которое должны были оказывать на римских художников реальный мир, их окружавший, и изящество светских женщин большого города? На это я не решаюсь дать положительного ответа».
Представляется удивительным, что этот изящный дом, едва отделенный от императорских дворцов портиками и улицами, мог существовать без значительных изменений от конца республики до падения империи. Может быть, он находился под покровительством знаменитых хозяев, живших в нем в первые годы; может быть, так же последующие цезари имели особенную причину поддерживать его и ремонтировать так тщательно. Какое бы удовольствие ни доставляло быть императором или королем, бывают минуты, когда это ремесло надоедает и когда является потребность сойти на некоторое время с этой высоты. Эта официальная и публичная жизнь надоела бы самым храбрым честолюбцам, если бы она не прерывалась от времени до времени некоторым уединением. Даже Людовик XIV, прирожденный для этого вечного представительства и привыкший к нему с детства, отправлялся в Марли, где этикет был менее строг, чтобы избежать того, что Сен-Симон называет придворной механикой, и сколько-нибудь побыть наедине с самим собой. Быть может, этот маленький и прелестный дом, находившийся так близко от императорских дворцов и все же от них не зависимый, где ничто не напоминает верховной власти, служил местом отдыха монархам, уставшим от государственных дел. Он был к этому очень пригоден; он представлял для них картину частной жизни, о которой всегда вспоминают с некоторым сожалением, покинув ее. По моему мнению, независимо от удовольствия, доставляемого красивой живописью, мысль, что его часто посещали такие монархи, как Веспасиан или Тит, Траян или Марк Аврелий, что они проводили там приятные часы в интимной беседе со своими друзьями, усиливает интерес к нему.
От Нерона ничего не сохранилось на Палатинском холме. Так как у него был вкус ко всему громадному, он мечтал построить дворец, где мог бы поместиться целый город. Так как на узком холме, покрытом уже храмами и знатными домами, не было довольно места для построек, которые он проектировал, он решил построить свой дворец в другом месте. Для дворца Калигулы уже занята была часть Форума; Нерон задумал воспользоваться садами Мецената на обширной равнине, отделяющей Палатинский холм и Целий от Эсквилина. Когда ужасный пожар, продолжавшийся десять дней, освободил место от теснившихся на нем домов, архитекторы Нерона, Север и Целер принялись за дело. Их смелое воображение, находящее неожиданные решения, пленяло императора, болезненный ум которого любил только новые зрелища и особенные замыслы. Они построили ему дворец, раньше невиданный. Громадное пространство, которым они располагали, было наполнено всевозможными зданиями. При входе, где Адриан возвел впоследствии храм Рима, они поместили статую монарха, колосс в 120 футов, из которого сделали позже изображение солнца. Со стороны Эсквилина, где земля очень плодородна, простирались обширные луга, поля, виноградники, леса, в которых бродили дикие животные. Среди равнины вырыли пруд, по словам Светония, столь же обширный, как море, по берегам которого возвышались живописные здания. Дворец в собственном смысле слова блистал драгоценными металлами и редкими камнями, вмонтированными в стены, поэтому его называли золотым домом. В нем находились обширные портики, столовые с полами из слоновой кости и фонтаны, распылявшие из небольших отверстий на гостей струю благовоний и редчайших ароматных настоев, ванны, где в бассейнах имелись в изобилии морская вода и разные сернистые воды. Когда Нерон переселился в свой новый дворец, он удостоил благодарностью своих архитекторов, сообразовавшихся с его вкусом, и заявил, что наконец нашел себе жилище.
Флавии и их политика. – Описание дворца Домициана. – Дворец Севера. – Императорская ложа в Большом цирке. – Помещение солдат и служителей
Династия Флавиев, заменившая Цезарей, вынуждена была держаться другого образа действий. Так как она была недавнего происхождения и не пользовалась авторитетом, основывающемся на древних преданиях, ей приходилось опираться на общественное мнение, выслушивать его жалобы и серьезно с ним считаться. Изо всех безумных затей Нерона, постройка Золотого дома раздражала, может быть, всего больше честных людей; она напоминала одно из самых ужасных несчастий этого царствования – пожар Рима; Нерона обвиняли в том, что он сам зажег его, чтобы устроить желательное ему место. Едва погас огонь, говорит один историк, он поспешил воспользоваться разрушением родного города, чтобы построить великолепный дворец. С негодованием смотрели на эти поля, сады, луга, заменившие столько бедных домов, на все это громадное пространство среди города, наполненного народом, занятое одним жилищем. «Рим, – говорили в ядовитых стихах, – скоро превратится в один дворец. Граждане, готовьтесь переселиться в Вейи, если только и Вейи не войдут в дом Цезаря»[49]. Кроме того, эти великолепия стоили очень дорого, архитекторы императора свободно распоряжались имеющимися средствами, и казна была постоянно пуста; чтобы наполнить ее, прибегали по обычаю к конфискациям и убийствам, так что Золотой дом напоминал все преступления, которые он вызвал. Новые императоры не только его не достроили, но даже его уничтожили. Обширные земли, которые он занимал, были частью возвращены городу; оставили за собой только место, нужное для возведения нескольких великолепных памятников. На месте Нероновых прудов был построен амфитеатр Флавиа, который теперь называют Колизеем. На Эсквилине начали строить термы, которые впоследствии получили имя Тита, и ниже Палатинской улицы, на Священной дороге, изящная триумфальная арка напоминала взятие Иерусалима. Эти здания, благодаря которым новая династия старалась сделаться популярной, имели то преимущество перед постройками Нерона, что ими пользовался народ. «Рим, – говорил один поэт, – вновь владеет собой благодаря тебе, Цезарь; что было наслаждением одного, стало удовольствием для всех»[50].
Ио и Аргус. Фреска из Дома Ливии. Гравюра 1892 г.
Империя вернулась опять на Палатинский холм, с тем чтобы оттуда уже не уходить. Веспасиан и Тит держались политики Августа, не щадя никаких издержек на общественные здания, в то время как сами они жили просто, скорее как частные люди, чем как монархи. Они, по-видимому, приспособили себе прежние императорские дворцы, которые отремонтировали после пожара; но эта простота не пришлась по вкусу их преемнику Домициану. Он имел манию, или, как выражается Плутарх, болезнь построек. Редко императоры возводили такие великолепные здания, и нам сообщают, что его дворец был всех великолепней. Человек, требовавший поклонения, приказывавший, чтобы в прошениях, ему подаваемых, его называли господином и богом, мог жить только в святилище; так называл он сам свой дом и желал, чтобы его так называли другие. Естественно было, что он желал построить здание, достойное этого имени.