рстия, предназначенные для некоторого доступа воздуха и света в гипогеи, устроены в то время, когда христиане жили спокойно, доверяя терпимости власти. И наоборот, эти темные входы и извилистые дороги говорят об эпохе преследований. В это время были выстроены маленькие молельни, где собирались верные, когда не могли отправлять свое богослужение открыто. Они состоят обыкновенно из двух комнат, пересеченных самой галереей катакомб, так что они в одно и то же время отделены одна от другой и достаточно близки, чтобы можно было из обеих следить за священными церемониями. Они предназначались для обоих полов, никогда не соединявшихся в первобытной церкви. В глубине одной из комнат находится каменное седалище, на которое садился священник во время служения или проповеди. С этого места должны были часто раздаваться слова убеждения, какие мы находим в творениях отцов, воспламенявшие присутствующих и дававшие им смелость идти на смерть за свою веру. Тут читались письма, которыми обменивались различные церкви, чтобы сообщить одна другой свои опасения и свои надежды и ободрить на страдания; тут же, после великих казней, увеличивавших число мучеников, верные сходились, чтобы утешать друг друга, ободрять и подстрекать на продолжение борьбы; тут же отправляли заупокойное служение по умершим, восславляя их и возвышаясь сами примером, какой те преподали обществу верных: «Благо нашей церкви! Господь ее защитник и слава. До сих пор она сияла белизной добрых дел наших братьев, Он удостаивает ее славы обагриться кровью мучеников: и лилий, и роз много в венце ее!»[65]
Эпоха гонений, по-видимому, более других оставила яркое воспоминание на христианских кладбищах, и Росси всюду указывает нам ее следы. Он обращает наше внимание на то, что старинные лестницы были в это время уничтожены и большие галереи засыпаны, чтобы оградить могилы мучеников от осквернения. Поспешно вырыли новые проходы, ведшие к заброшенным песочным ямам (arenariae), о которых я упоминал выше; через них можно было входить и выходить, не возбуждая подозрений; и даже постарались сделать эти выходы недоступными для посторонних и для врагов. Росси открыл на кладбище Каликста лестницу, ступени которой внезапно обрываются. Отсюда нельзя было добраться до внутренних галерей иначе как при помощи трапа, который приставлял по условленному знаку один из сообщников и убирал, после того как входил последний верующий. Но эти тщательные предосторожности не всегда были достаточны, чтобы спасать христиан. Нам известно, что между ними были предатели и изменники, предупреждавшие полицию. «Вы знаете дни наших собраний, – говорил Тертуллиан магистратам, – вы наблюдаете за нами даже во время самых тайных наших собраний; часто поэтому вы захватываете нас врасплох и подавляете нас!» Солдаты императора не раз проникали в катакомбы, прекращали церемонии и без пощады разили всех, кого только могли захватить. Надписи, остатки которых дошли до нас, сохранили память об этих кровавых расправах. Быть может, когда-нибудь найдут комнату, где были заперты и замурованы несчастные, которых накрыли, в то время как они отправляли богослужение на могиле одного мученика, и уморили голодом. Папа Дамазий при поправках, которые он произвел на христианских кладбищах, пожелал, чтобы место, бывшее свидетелем этого страшного события, осталось нетронутым; он ограничился тем, что открыл в стене большое окно, в которое верные могли видеть трупы, лежавшие на земле в том положении, в каком настигла их смерть.
Наряду с этими воспоминаниями казней и опалы катакомбы хранят память и о днях торжества, всюду видны остатки великих работ, исполненных с целью укрепления их или украшения. После Константина в них мало-помалу перестали погребать умерших; это был лишь памятник минувшего, который окружали почитанием. Паломники стекались из всех христианских стран, чтобы посетить их: все хотели видеть место погребения знаменитых мучеников; все стремились унести с собой какое-нибудь благочестивое воспоминание своего путешествия. Была даже одна царица, отправившая нарочно священника, чтобы добыть масла из лампад, горевших у могилы святых. Нашествия варваров прекратили эти паломничества. Аларих, Витегес, Атаульф поочередно опустошили римскую Кампанию. Чтоб охранить священные реликвии от этих хищений, пришлось извлечь их из могил и перенести в Рим, где они были розданы различным церквам. С этих пор исчезли поводы для посещения катакомб, и вплоть до шестнадцатого века о них не было почти никаких сведений.
Надписи и живопись в катакомбах. – Характер наиболее древних надписей. – Зарождение христианского искусства. – Первые мотивы, над которыми работали художники катакомб. – Подражание античным мотивам. – Воспроизведение христианских сюжетов. – Символизм. – Происхождение исторической живописи. – Что сохранилось у христианских художников от античного искусства
Первоначально можно было опасаться не извлечь никакой пользы для истории из этих тысяч могил, схожих одна с другой и заключающих множество неизвестных покойников. Но эти памятники не так немы, как кажется: почти на всех находятся эпитафии, некоторые украшены барельефами или фресками. Эти надписи и эта живопись как будто наделяют их голосом; как они ни пострадали от времени, как они ни неполны, они знакомят нас с чертами из жизни и чувствований тех, кто покоится в катакомбах.
Эпитафия из катакомб Св. Себастьяна. III в.
Самые древние надписи написаны по-гречески: в начале III века это еще был официальный язык церкви, так как латинский появился позднее. Среди эпитафий, посвященных папам, которые Росси разыскивал на кладбище Калликста, одна только эпитафия Корнилия, умершего в 252 году, написана на латинском языке. По-видимому, греческий язык был заменен не сразу и как бы нехотя. Несколько любопытных надписей позволяют нам видеть этот переход от одного языка к другому, и они указывают нам те угрызения, какие испытывали, изменяя языку, служившему церкви почти от начала ее зарождения. В нескольких из этих надписей латинских слова написаны греческими буквами, а есть и такие, где оба языка перемешаны довольно странным образом (Julia Claudiane in расе et irene). Только в галереях наиболее позднего периода латинский язык преобладает почти без исключения.
Среди этих эпитафий самые древние отличаются большей краткостью и большей простотой. Христианская эпиграфия первых времен любила многословие греческих надписей не больше, чем величавую торжественность надписей римских. Она довольствуется тем, что пишет одно-единственное из имен умершего (известно, что во времена империи было своего рода знаком отличия носить много имен), и прибавляет к нему несколько благочестивых восклицаний, выражающих все приблизительно одно и тоже: «Мир тебе! Покойся во Христе! Да найдет твоя душа успокоение во Господе!» Редко в них упоминается о том, сколько времени жил покойный и когда он умер. Что все эти земные воспоминания тому, кто вступил в обладание вечностью! В то время как язычники считали необходимым выставлять на могилах звание, какое имел покойный, и называть место, какое он занимал в жизни, у христиан никогда не было об этом вопроса. «Нет у нас, – говорил Лактанций, – никакого различия между бедным и богатым, рабом и человеком свободным. Мы называем друг друга братьями, потому что думаем, что все мы равны»[66]. Как бы то ни было, равенство всегда страдает в этой жизни; братья хотели, по крайней мере, обрести его полностью в смерти. Их героическое смирение представляет для нас некоторые неудобства, и молчание, на какое они себя обрекали, лишает нас множества любопытных сведений. Тем не менее мы много узнаем благодаря и тому, что они желают нам сказать. Их эпитафии показывают нам, что некоторые мнения, принимавшиеся иногда за новые, существовали в христианском обществе с конца третьего столетия. Так, например, верили в действительность молитвы живых за умерших. Только что приведенные мной благочестивые воззвания – более, чем пожелания, они заключают в себе просьбы, с которыми обращаются к Богу, предполагая, что их слышат. Первые христиане верили в предстательство святых за тех, кто им молится. Верные, с таким рвением посещавшие могилу мученика, несомненно, думали, что он озабочен их спасением и может помочь им получить его. В одной надписи, найденной Росси, имеется обращение к только что умершей молодой девушке, которую считали святой, и тут сказано: «Моли Бога за Фиву и ее мужа, pete pro Phoebe et pro virginio ejus» [67].
Позднее эта первобытная простота христианских надписей изменилась. Прежде всего стали пробиваться наружу сожаления: было крайне трудно, чтобы вера всегда оказывалась достаточно сильной и сдерживала эти сожаления. Затем стали разрешать себе робкую похвалу умершему: относительно молодой девушки говорили, что это была «невинная душа» или «чистая голубица»; мужчину называли «большим праведником» или даже «несравненным». Отмечали количество прожитых им лет и точный день его погребения или, как говорили, его положения (во гроб). Кончилось тем, что эти подробности одинаково стали отмечать на всех могилах: стиль христианских надписей с этих пор был выработан, а это означает то, что формула и условность появились там, где никогда не должно бы было быть ничего, кроме сердечного порыва. Такой прогресс, я понимаю, не всем по вкусу. Когда смотришь на эти такие канонизированные и общепринятые надписи IV века, нельзя не пожалеть о времени, когда скорбь и вера были менее формализованы, когда всякий выражал свою печаль и свои надежды, как он их чувствовал, не заботясь о том, чтобы соблюдать обычай и плакать, как плачут все.
Живопись еще важнее надписей: она позволяет нам добраться до зачатков христианского искусства. Так как оно возникло вследствие почитания умерших, первые его попытки должны были зародиться в катакомбах. Христиане стояли за то, чтобы с полным почетом погребать тех, кого они теряли, особенно если последние умирали жертвой какого-либо преследования. Несомненно, скульптура и живопись должны были казаться им оскверненными вследствие употребления, какое из них ежедневно делали язычники; однако они не задумывались пользоваться и той, и другой на своих кладбищах. Быть может, им казалось, что, употребляя их на украшение последнего жилища своих братьев, они очищали эти искусства.