Евхаристический хлеб и рыба. Катакомбы Св. Калликста
Можно предположить, что первые художники, призванные для украшения христианских могил фресками или барельефами, должны были оказаться в довольно затруднительном положении. Что предстояло им изображать? Вопрос являлся важным для рождающегося искусства. Так как секта христиан была гонима, и учение их должно было оставаться тайным, естественно, что они должны были сначала употреблять, чтобы узнавать друг друга, известные условные знаки, истинное значение которых понимали они одни. Так поступали в языческих мистериях: мы знаем, что посвященным раздавали предметы, которые они должны были сохранять и которые напоминали им о том, что им было показано во время церемоний посвящения. То же было и у первых христиан. Климент Александрийский сообщает, что они вырезали на своих кольцах изображения голубя, рыбы, судна с распущенными парусами, лиры, якоря и т. д. Это были символы, напоминавшие им самые тайные истины их религии. Почти все эти изображения находятся и в катакомбах, но тут они не одни. Такие темные, такие неясные знаки не могли быть достаточны для верных; скульпторы и художники, которые здесь трудились, обыкновенно обращенные из язычников, должны были стараться изображать их новые верования более прямым, более ясным образом и таким, который был бы подлинно искусством. Но тут все приходилось создавать: так как евреи в этой области не могли им доставить никакого образца, они были вынуждены обратиться за искусством к другим, туда, где оно было, то есть в языческие школы. Они это делали без смущения, покуда дело касалось простых орнаментов, не имевших настоящего значения и которые можно было видеть везде. Сам Тертуллиан, этот строгий учитель, разрешал им это. Для украшения стен и сводов своих погребальных комнат они списывали изящные украшения, обыкновенно встречавшиеся в домах язычников. Потолков такого рода довольно много в катакомбах; они встречаются на кладбище Калликста, и их можно считать одними из лучших, какие остались нам от древности. Тут можно видеть, как и в Помпее, прелестные арабески, птиц и цветы, и даже крылатых гениев, которые словно летят в воздушном пространстве. Не странно ли, что эти чудеса грации и изящества, в которых дышит все светлое искусство Греции, находятся в мрачных галереях подземного кладбища? Надо думать, что подробности и эмблемы этой декоративной живописи, в силу своей распространенности, утратили всякое значение для души, оставалось только удовольствие для глаз, и никто не был смущен, ни даже удивлен, видя их изображенными над могилой верного. Но христианские художники дерзнули на большее. Так как им было трудно изобрести сразу оригинальное выражение для своих верований, они стали подражать некоторым самым чистым образцам искусства классического, когда их можно было применить аллегорически к новой религии. Это подражание видно уже в образе Доброго Пастыря, видимо, вдохновенном, во всяком случае по первоначальной идее и общей компоновке, какой-нибудь античной картиной. Оно еще очевиднее в прекрасных фресках, где Спаситель изображен под видом Орфея. Фракийский певец, завораживающий звуками своей лиры зверей и скалы, мог казаться образом того, чье слово покорило самые варварские народы и низшие классы народов цивилизованных: в катакомбах известны три его изображения. Скульпторы поступают так же, как художники, и даже идут дальше их. Художники работали в самих катакомбах, далеко от нескромных глаз неверных, и фрески их были задуманы и исполнены в этом безмолвном городе мертвых, где все располагало художника отдаваться своей вере со всем пылом. Так как саркофаги изготовлялись в мастерских, их могли видеть все, и это заставляло быть осторожными. Возможно даже, что в большинстве случаев, когда христианам нужна была каменная или мраморная гробница, они брали ее готовой у продавца, выбирая такую, фигуры которой менее возмущали их понятия. Поэтому на кладбище Калликста можно найти гробницы, на которых изображены приключение Одиссея с сиренами или поэтическая история Психеи и Амура.
Роспись стен и потолка в катакомбах Св. Калликста
Но христианское искусство не могло долго жить заимствованиями. Учение столь юное, столь полное жизни и сил, целиком захватывавшее душу и ее преображавшее, скоро должно было достичь того, чтобы выражаться ему одному свойственным образом. Было замечено, что, когда оно заимствует не ему принадлежащие типы, оно обрабатывает их по-своему и старается их усвоить. Орфей кладбища Калликста, вместо того чтобы привлекать к себе зверей и деревья, как это рассказано в мифе и как он изображен в Помпее, представлен лишь с двумя овцами у своих ног, которые внимают его песням; ясно, что еще немного – и он превратится в Доброго Пастыря. Скоро художники осмелились вдохновляться непосредственно своими верованиями и изображать события, заимствованные из священных книг; из Ветхого Завета брали жертвоприношение Исаака, переход через Красное море, историю Ионы, Даниила, Сусанны, трех отроков в раскаленной печи, из Нового Завета – волхвов, приходящих поклониться младенцу Христу, исцеление расслабленного, воскрешение Лазаря, насыщение пятью хлебами. Было обращено внимание на то, что они воздерживаются обыкновенно от изображений скорбных подробностей страстей Господних. Боялись ли они, изображая Христа, умирающего позорной смертью, смутить слабых, подать повод к издевательству насмешникам или погрешить против почитания своего Бога? Достоверно лишь то, что они не любили изображать того, что произошло между судом Пилата и Воскресением. Небезынтересно отметить, что, напротив, художники Средневековья любили брать сюжеты, которых их предшественники избегали с таким тщанием, что у них изобиловали изображения бичевания и распятия и что эти зрелища, трогая сердца верных, вызывали необычайный подъем народного благочестия.
Фреска из катакомб Святого Калликста
Среди вопросов, поднимающихся в уме, когда рассматриваешь в катакомбах произведения христианских художников и скульпторов, на два вопроса в особенности нелегко дать ответ. Эти художники не безразлично относились к тем сюжетам, которые им доставляли Священные книги; они взяли из них только известное число, которое все время и воспроизводят. Почему они предпочли именно те, а не другие, и в чем причина их выбора? Они часто соединяют различные сюжеты, как кажется, совершенно произвольно; одну за другой выводят они сцены, которые, по-видимому, не стоят в последовательном порядке и не имеют между собой никакой связи. Поступали ли они случайно, или следует думать, что, делая такие странные сближения, они имели какую-нибудь цель, которую возможно отгадать? Обыкновенно все объясняют символизмом, и несомненно, что символизм должен был играть важную роль при возникновении христианского искусства. Известно, что учителя церкви, особенно на Востоке, очень часто понимали библейские рассказы в переносном смысле и что они любят видеть в них этические аллегории или образы, имеющие связь с тем, что должно было произойти в Новом Завете. Поступая так, они следовали примеру Филона, который немало потрудился, чтобы придать Ветхому Завету философское значение, и думал найти в нем все учение Платона. Сам Филон подражал тем языческим теологам, которые, желая в одно и то же время быть философами и людьми благочестивыми, и сохранить почитание древних верований, не принижая слишком своего разума, смотрели на мифологические предания как на символы или образы, скрывавшие под грубой внешностью полезные и глубокие истины. Христианство наследовало всю эту работу экзегетики, и можно сказать, что это наследство было для него часто довольно тяжело. Одна из причин утомления, какое мы испытываем иногда, читая Отцов Церкви, заключается в том усилии, какое они делают постоянно, чтобы найти во всем переносный смысл, в том смешении толкований и искренних порывов, трогательной простоты и утонченного педантизма, наивности и схоластики, юности и старости, которые заставляют нас ежеминутно вспоминать, что христианство было религией новорожденной в эпоху одряхлевшую и что даже в лучших книгах своих величайших учителей оно часто имеет два возраста одновременно.
Орфей. Фреска из катакомб Домициллы
Те же противоречия встречаются и в произведениях искусства первых христиан. Естественно, что их художники, следовавшие вкусу своего времени, часто придавали сценам, изображаемым ими на картинах или барельефах, символическое значение. Как кажется, они даже хотели иногда дать нам это понять. На одной фреске в катакомбах изображена овца между двумя волками; внизу сделана следующая надпись: Susanna, seniores; следовательно, волки и овца изображали приключение Сусанны. Ной, протягивающий руки к голубке, которая несет ему желанную весть, представлял христианина, достигшего конца своего плавания, спасенного от соблазнов мира и готового достичь неба; доказательством этому служит то, что Ной иногда заменен на саркофагах изображением самого усопшего, какого бы возраста и пола он ни был, и вместо почтенного патриарха видишь с крайним удивлением, что из ковчега выходит совсем молодой мужчина, а то и женщина.
Несомненно поэтому, что среди картин и барельефов в катакомбах должно быть много таких, которые заключают образы или символы, и что, например, в образе Ионы, выброшенного китом, исцеленного расслабленного, воскресшего Лазаря христиане первых времен находили подтверждение, укреплявшее их надежды на бессмертие. То, что они тогда признавали, нам теперь очень трудно угадать. Тем не менее некоторые искусники попытались дать нам ключ к этим таинственным аллегориям. На кладбище Калликста открыты были две комнаты, очень древние и смежные одна с другой, которые были выстроены вместе и украшены в одном и том же духе, быть может, одними и теми же художниками. Мастера изобразили там ряд сцен, взятых из Ветхого и Нового Завета, имеющих, как думают, символический характер и содержащих самое тайное учение христиан. Росси намеревается отыскать смысл всех этих символов, путем ли сравнения между собой двух комнат или через обращение к авторитету Отцов Церкви. Он доказывает, что священные книги истолкованы тут, как у Оригена и его учеников. Ничто так не поразительно, как видеть, с какой странной свободой перемешаны аллегория и правда. Быстрое чередование и даже смешение их смысла буквального и переносного показывают, как все привыкли тогда к этой тонкой экзегетике и как легко следовали за учителем или художником в его фантастическом толковании. Человек, ударяющий по скале, – это и Моисей, и св. Петр; бьющая из скалы вода – не только вода, долженствующая утолить жажду иудеев в пустыне, это источник благодати и жизни, которым пользуется изображенный несколько дальше священник для возрождения юноши, крестя его в ней; это также безбрежное море житейское, куда святой ловец душ бросает свои сети. От одной картины до другой, а часто в одной и той же, аллегории следуют одна за другой, одна другую уничтожают, одна другой усложняются, одна другую заменяют. Тут рыба представляет верующего, уловленного верой; там сам Христос, на треножном столе подле мистического хлеба, приносит себя в пищу своим ученикам. На судне, с которого бросают в море Иону, мачта увенчана крестом: в то же время это Церковь, которую один современник Калликста сравнивает с кораблем, носимым волнами, но никогда не поглощаемым ими. Если Росси объясняет эти картины правильно, из этого можно заключить, что Рим не остался так чужд, как это обыкновенно предполагают, всем этим работам по искусному толкованию, центром которых стала ученая Церковь Александрийская и которые соединяются для нас с великим именем Оригена; но в Риме это движение скоро прекратилось. Римский дух не должен был иметь большой склонности к этим утонченным аллегориям и смелым изощрениям, которые любит дух греческий. Он предпочитает брать вещи в историческом и реальном