Несомненно, пребывание в Риме должно было быть очень приятно; там находили в изобилии развлечения и удовольствия всякого рода, соответствовавшие разным вкусам и состояниям. Тем не менее он не мог избегнуть обычного условия больших городов. Кипучая жизнь, которую там ведут, в конце концов вызывает нестерпимую усталость. Вечное напряжение, на какое обречен ум, истощает его, шум оглушает, затягивающий водоворот дел вызывает головокружение, трудно выносить всеобщее возбуждение, зрелище которого сначала радовало глаз; те, кто был счастлив уйти от самих себя силой внешнего движения, со временем страстно желают вновь овладеть собою и хоть на минуту принадлежать самим себе. Самые пустые, самые светские люди испытывают страшную потребность уединения и покоя и стараются ее удовлетворить. Мильтон в прекрасных стихах изобразил радость одного из таких узников, который, порвав свои цепи, в одно летнее утро бежит в деревню. Никогда луга не казались ему так зелены, небо так ясно. Он прислушивается ко всем звукам деревни; он с отрадой вдыхает запах скошенной травы; он наслаждается прозрачной и широкой далью горизонта, на которой отдыхает глаз, теплым, мягким воздухом, которым так легко дышать. Все его поражает и чарует, зрелище, виденное им много раз, кажется новым; он становится чувствительным к красотам, которых никогда не замечал, хотя они всегда были перед его глазами; он открыл деревню. Нам кажется, что таковы были впечатления многих римлян, имевших смелость порвать в один прекрасный день свои путы и пойти просить немного покоя у тишины полей, и что таким образом утомление от светских удовольствий пробудило в них вкус к удовольствиям деревенским.
Поэт Гораций, думается, был из этого числа людей. Никто так не прославлял деревню, как он; как он говорит о сельской жизни, еще о том, что он исключительно был создан для нее, для наслаждения ею, любви к ней. Особенно чувствуется, что у него был тот природный вкус, что у его великого предшественника Лукреция и друга его Вергилия. Рим очень нравился Горацию в первые годы, он находил там зрелища, увеселявшие его пытливый ум и воодушевлявшие его сатирический пыл. Пребывание в нем казалось Горацию очень приятным, покуда он мог прогуливаться один от Форума до Марсова поля и там на свободе смотреть на проделки фокусников и гадателей; но когда, благодаря дружбе Мецената, он стал знатной особой, и больше нельзя ему было выйти из дому без того, чтобы его не осаждали всякие незнакомцы, поздравлявшие его с успехом, другие докучные горожане со своими расспросами об общественных делах и просители, он возненавидел город. Такая суета стала ему до того противна, что он чуть не утратил из-за нее свою обычную умеренность: Гораций пожелал уединения с такой страстностью, которая не может не удивить со стороны мудреца, отрицавшего страстные желания.
Поэтому он очень счастливо жил в своем маленьком сельском доме, но невольно думается, что чувство благополучия его было усилено воспоминаниями о надоедливых городских приставаниях, от которых он был избавлен. Быть может, он не находил бы свой деревенский стол, уставленный «божественными блюдами», если бы не вспоминал, сидя за простой трапезой в обществе нескольких соседей, скуку званых обедов в Риме с их тираническими обычаями, когда приходилось пить столько кубков, сколько хотел устроитель пиршества, с их нестерпимыми разговорами, вертевшимися исключительно на последних скандалах да на актерах. Злые языки замечали, что никогда он не кажется таким влюбленным в деревню, как когда бывает задержан в городе. Это в Риме у него раз вырвалось восклицание, когда ему досаждали просьбами и докучными вопросами, восклицание, в которое он вложил всю свою душу: О rus, quando ego te aspiciam! («О деревня, когда я тебя увижу!» – Примеч. ред.) Но, возвратившись в свой загородный дом, он, по-видимому, к деревне охладевает и часто выражает желание покинуть ее, особенно если случится пожить в ней несколько недель. За такое непостоянство он себя смиренно укоряет, но ему крайне трудно измениться. Гораций пишет: «Непостоянен, как ветр, в Риме люблю Тибур, // В Тибуре Рим». Вот неисправимый светский человек, подумавший, что исцелен, потому только, что испытал минутную досаду на чарующие его удовольствия и подпадающий вновь старому игу, чуть только пройдет дурное расположение духа. Только под конец жизни обращение его стало полным. Тогда он дошел до того, что полюбил деревню гораздо больше, чем того хотели бы его лучшие друзья. Для нее он изменял слову, данному самому Меценату, и, пообещав ему, что отсутствие его не продлится более нескольких дней, заставлял себя ждать целыми месяцами.
История Горация была, вероятно, историей многих римлян его времени; подобно ему, многие становились большими любителями деревни, вследствие того что были слишком большими любителями города; такие противоречия и перемены нередки у людей, которые ко всему относятся со страстью. Когда утомленье и скука гнали их из Рима, они сначала скитались вокруг великого города, почти боясь потерять его из виду. Они не желали отходить от него далеко, они строили себе виллы подле самых его ворот, по большим дорогам, на обоих берегах Тибра. Но скоро замечали, что эти виллы и эти сады, так дорого стоившие, не спасали их от докучных посетителей. Город, от которого они хотели бежать, умел и там их найти. Бедные люди всегда следуют, по-своему, примеру богатых; Рим тяготил и их, и они не хотели оставаться в нем всегда. В праздничные дни целые толпы бедняков устремлялись к гостиницам предместий, по реке, в священные рощи, в окрестности храмов. Они танцевали «всякий со своей подругой», говорит Овидий; они обедали на свежем воздухе или в тени деревьев. То было соседство шумное, неудобное, и становилось не легче найти спокойствие в окрестностях Рима, чем в самом Риме. Поэтому многие римляне были вынуждены уходить дальше, в Тускулум в Пренесту, в Тибур, а когда и эти места, близкие к городу, стали слишком людными, пришлось уходить еще дальше. Таким образом, вся Италия, от Байского залива до подножия Альп, покрылась изящными виллами. «Когда перестанете вы желать, – говорил Сенека богачам, своим современникам, – чтобы не было ни одного озера, над которым бы не возвышались ваши дачи, ни одной реки, берега которой не были бы застроены вашими великолепными зданиями? Где бы ни забил ключ горячей воды, вы спешите воздвигнуть новые приюты для ваших развлечений, всюду, где бы берег ни образовал изгиб, вы желаете соорудить какой-нибудь дворец и, не довольствуясь твердой землей, вы воздвигаете в волнах запруды, чтобы заставить и море вдвинуться в ваши сооружения. Нет страны, где бы не красовались ваши жилища, то построенные на вершине холма, откуда глаз далеко охватывает и землю, и море, то воздвигнутые посреди равнины, но такие высокие, что дом кажется горой».
Сельский пейзаж. Фреска из Помпей
Не одни богачи испытывали потребность бежать из города и подышать деревенским воздухом. Вольноотпущенники, имевшие достаток, мелкие торговцы и ремесленники, в особенности литераторы, более, чем кто-либо, влюбленные в тишину и свободу, были счастливы обладать где-нибудь подальше от шума и толпы тем, что Ювенал называет «норой ящерицы». Светоний, не разбогатевший от своих ученых работ, задумал однажды купить маленькое именье, не платя за него слишком дорого. По его просьбе покровительствовавший ему Плиний поручил одному важному лицу взяться за это дело. «Нашего друга прельщает, – говорил он ему, – соседство Рима, удобство сообщений, простота построек, небольшие размеры именья, достаточно большого, чтобы развлекать хозяина, и слишком маленького, чтобы занимать столицу. Ученым людям, как он, достаточно иметь перед собой немного земли, чтобы был отдых душе и радость глазам; им нужна лишь маленькая дорожка, аллейка, где бы побродить в минуты досуга, виноградник, где бы они знали всякую лозу, да несколько деревьев, число которых было бы им известно». Разве это не настоящий сад писателя и в наше время?
Среди этих любителей деревни всех положений и состояний, при первом досуге спешивших бежать из Рима, наверно были и такие, которые, подобно Горацию, скоро раскаивались, что покинули его. Одиночество скоро становилась для них еще более докучным, чем раньше докучал шум. Они не могли противиться сожалениям о светских удовольствиях. Разве можно было долго оставаться вдали от игр Цирка или Амфитеатра? «Надо же было, – говорит Сенека, – видеть немножко, как проливается человеческая кровь»; и они спешили возвратиться в Рим больше, чем торопились уйти из него. Но это было исключение: обыкновенно богатые римляне оставались на своих виллах как можно дольше. Они имели летние поместья на вершинах гор или на речном берегу и зимние, находившиеся в местах, защищенных от суровых ветров. Некоторые виллы были очень далеко от Рима, и туда отправлялись во время больших вакаций, например осенью, во время сбора винограда; когда же имели лишь день-два досуга, отправлялись на те, которые были совсем близко от города. Таким образом, в Риме богатые горожане оставались, только когда были безусловно вынуждены к тому делами; и в самом Риме они воображали, что можно найти все выгоды деревни. Люди из народа, рассказывает Плиний, довольствовались тем, что ставили у себя на окнах цветы: бедные цветы, которым должно было быть очень трудно жить без воздуха, без солнца, в узких улицах старого города! Кто мог построить себе отдельный дом, заботился о том, чтобы оставить позади атриума место для маленького сада с несколькими деревьями, и это они называли рощей, струйку воды в ручье называли еврипом, а в глубине делали грот из ракушек, рядом с удаляющейся перспективой деревьев, написанных на стене: так им хотелось создать иллюзию и забыть, что они жили в центре большого города!
Вилла Плиния младшего в Лаурентинуме. Реконструкция
Вот общество, по-видимому крайне увлекшееся деревней; но не будем забывать, что вкус к ней у него развился в особенности от отвращенья к городу: это видно по многим признакам. Легко, как кажется, признать, что люди, жившие на этих прекрасных виллах, были скорее представители высшего света, желавшие отдохнуть, чем бескорыстные любители природы. Они не переселялись в свои загородные дома исключительно для того, чтобы жить запершись, погруженными в известного рода безмолвное созерцание сельских красот; высший свет Рима осудил бы их за это. Во времена Тиберия один знатный человек в Риме, Сервилий Ватия, почувствовав, должно быть, ужас и отвращение ко всему, что видел в Сенате, выстроил себе великолепную виллу подле Кум и провел там оставшуюся жизнь. Нам и в голову не приходит порицать его за то, что он оградил себя от стольких опасностей и от такого стыда, и никто не станет жалеть его за то, что он жил в такой восхитительной стране; но римлянам было крайне трудно понять, даже во времена империи, чтобы можно было так удалиться в добровольную ссылку от общества и от общественных дел; Сервилий Ватия производил на них впечатление заживо похоронившего себя, и Сенека признается нам, что каждый раз, как он проходил мимо прекрасной кумской виллы, он не мог удержаться, чтобы не сказать: «Здесь покоится Ватия».