[71]. В «И-Цзин», китайской книге оракулов, «сплошные линии», которым дикий гусь следует в своем полете, являются путеводным символом, рекомендованным к созерцанию Совершенного Человека[72], они обозначают духовное руководство в самой природе, то есть Дао.
Спасительная функция животного помощника в сказках подчиняется только одному условию: герой сохраняет верность животным. В рассказе Гримм «Два брата» ведьма может превратить одного из героев в камень, потому что, по ее требованию, он коснулся своих животных помощников ее волшебной палочкой; но второй брат сказал ей: «Я не ударю своих животных», и победил ее без труда. Животное помощник из сказок часто скрывает дополнительный секрет, так же как наше слово инстинкт относится к секретам природы, которые еще предстоит изучить. Часто, в конце рассказа, животное помощник — лиса, например, в рассказе Гримм «Золотая птица»[73] — просит героя отрезать себе лапы и голову. Когда герой делает это с тяжелым сердцем, зачарованный принц поднимается из тела лисы. В другой версии герой проводит свою говорящую лошадь или осла три раза по кругу, и животное становится принцем или принцессой, или даже оказывается самим Богом[74]. Юнг когда-то сравнивал человеческую психику с цветовой шкалой: в инфракрасном конце он теряет себя в глубинах инстинктов и соматических процессов; на ультрафиолетовом конце он достигает царства архетипов, то есть духа. В архетипическом образе раскрывается смысл или скрытый духовный аспект инстинкта[75]. Таким образом, когда искупленный принц или бог выходит из принесенного в жертву животного в сказке, это символизирует внезапное раскрытие духовного значения, которое, кажется, лежит за «правильностью» животного инстинкта. И в то же время это означает, что, с одной стороны, люди должны следовать своим бессознательным инстинктивным импульсам, но в определенный момент на кривой их жизни от них потребуют, чтобы ими пожертвовали[76]. Сам инстинкт требует, чтобы его принесли в жертву, и в таком действии раскрывается его духовный аспект. Сознание Эго приводит к отказу от самого дорого для него, это отречение, требуемое его большей внутренней сущностью, Самостью[77], которая, таким образом, «манифестируется в жертвоприношении»[78]. Что впервые появилось как животный инстинкт и помогло в трудные времена, утверждается в своей самой глубокой сущности — быть чем-то человеческим или даже божественным. Как сказал Майстер Экхарт: «Самая глубокая внутренняя природа всего зерна — это пшеница, и всякого металла — золото, и всех существ — человек»[79]. Это тайна, которой христианская догма Воплощения запугивает.
Особенно интересная версия жертвоприношения животного помощника содержится в туркестанской сказке под названием «Волшебный конь»[80]. По вине отца красивая принцесса попадает в руки дьявольского людоеда дива (демона). «Когда он бросил свой колпак в воздух, небо и земля потемнели на семь дней — настолько велика была его сила». Она вынуждена последовать за демоном в его владения, но она берет с собой волшебного маленького коня из конюшни своего отца, и по его совету также берет зеркало, гребень, соль и гвоздику, которые, как уже описано в «волшебном полете», позже она бросала позади себя, когда она убегала от демона. Гвоздика превращается в кустарник, соль становится океаном, гребень — горой, а зеркало — бушующим потоком. Все это задерживает дива, но не может убить его, и затем он снова начинает изводить героиню, которая тем временем вышла замуж за короля и родила ему двух сыновей. Тогда маленький говорящий конь решает атаковать самого дива, и они участвуют в длинной, затяжной схватке под водой, в которой конь побеждает. Когда он выходит из воды, он просит потрясенную королеву убить его.
Тогда королева сделала все, о чем просил конь. Она откинула голову в сторону, разложила ноги по четырем направлениям, выбросила внутренности и села с детьми под ребрами. Тогда из ног выросли золотые тополя с изумрудными листьями, из внутренностей деревни, поля и пшеница, а из ребер золотой замок. А из головы внезапно забил серебристый ручеек. Одним словом, все страна превратилась в настоящий рай.
Здесь королева и осталась, и здесь король позже нашел ее, после чего все четверо жили долго и счастливо в королевстве, которое выросло из коня.
В этой истории мы находим позднее эхо древнеиндийского жертвоприношения лошади, как оно описано в начале Брихадараньяка/Упанишад:
Поистине, рассвет — это голова жертвенной лошади, солнце — ее глаз, ветер — дыхание, всеобъемлющий огонь ее рта. Год — тело жертвенной лошади, небо ее спина, атмосфера ее живот, земля — нижняя часть ее живота… Восходящее солнце — это ее передняя часть, заходящее солнце — задняя часть… Истинно, день был создан для лошади как жертвенное блюдо, которое стоит перед ней; Его место — мировом океан на востоке. Ночь была создана для жертвенной лошади как жертвенное блюдо, которое стоит за ним; его место в мировом океане в направлении запада…[81]
Как объясняет Юнг[82], жертва лошади означает отречение от мира, жертву всей энергии, которая выливается в мир, и вход в творческое состояние интроверсии. Это относится и к жертвоприношению коня в нашей сказке. Золотой замок в прямоугольнике, обрамленном четырьмя золотыми тополями, — мандала; то есть архетипический образ, который в религиях Востока, в примитивных народах, и в нашей собственной традиции, является образом божества. Таким образом, четыре фигуры — король, королева и их два сына — входят в состояние прибежища в Боге. Структуры мандалы появляются в снах и фантазиях бессознательного у современного человека с таким же значением: как показал Юнг, они символизируют внутреннюю психическую целостность личности. В этом символе целостности психические расщепления исцеляются, и, соответственно, такие образы обычно появляются во времена крайних страданий и глубоких конфликтов. Их внешний вид передает чувство порядка в хаосе и обладает целебным эффектом. Психологически такой символ нельзя отличить от образа божества.
Туркестанская сказка, описанная выше («Волшебный конь») с особой ясностью показывает, почему животное помощник имеет чисто положительное значение в сказках: оно воплощает то, что сначала проявляется как животный инстинкт в человеке, но за ним скрыта тайна Индивидуации, то есть приобретения внутренней целостности. Любой, кто может войти в самый сокровенный центр своей собственной психики, свою Самость, защищен от нападений темных сил. Вот почему в Och герой спасается в виде зерна пшеницы и в «Волшебном Царе» в виде кремня. Оба являются символами воплощенной божественности или того, что в юнгианской психологии называется Самостью[83].
В высшей степени интересно отметить, что большинство тех символов, в которых вышеупомянутый смертоносный великан прячет свое сердце — остров, церковь, колодец, утка, яйцо и т. д. — также являются символами целостности. К сожалению, я не могу продемонстрировать этот факт в ограниченном пространстве, которое есть в моем распоряжении, но те, кто знаком с работами Юнга, это подтвердят. Таким образом, божественная целостность является стратегической «слабой точкой» злого. То есть, где у него есть сердце или его «смерть», это то, где он может быть уничтожен. В «Китайской Книге Перемен» говорится: Зло, которое живет в отрицании, не только лишь разрушительно для добра, но неизбежно уничтожает и себя в конце[84]. Нет сомнений, что это так, потому что оно представляет собой только отделенную часть целого, по отношению к которой, по этой самой причине, целостность Бога в конечном счете превосходяща. В вышеупомянутой сказке частичное существование зла символизируется удалённостью сердца великана. Остров указывает на изоляцию доброты, от которой великан, несмотря ни на что, все же зависит. Но нельзя не удивляться, почему герой сокрушает яйцо, символ целостности, от которого зависит жизнь злого принципа? Можно было бы ожидать, что он скорее поможет его вылуплению, чтобы развить этот зародыш добра в темноте, а не разрушать его. Но, очевидно, тайная мягкость, добрый импульс, скрытый во тьме, слишком слаб, чтобы перерасти в истинную целостность; это только зародыш или начало, которое, согласно истории, не заслуживает того, чтобы быть защищенным или пощаженным. В некотором смысле именно добро, содержащееся во зле, делает зло настолько опасным[85]. Однако часто в таких случаях невозможно отделить добро от зла, так что слабый зародыш добра погибает вместе с темными силами, Или, применяя тот же принцип к отдельному случаю: даже если убийца, одержимый Дьяволом, имеет маленькое слабое место в душе, сентиментальная жалость не допускается, поскольку слабое место не слишком большое или достаточно глубокое, чтобы стать посевом добра, а просто помогает ему легче обманывать людей. Это жестокое понимание того, что этот широко распространенный тип сказки навязывает нам.
В жизни трудно решить, нужно ли нам пытаться развивать зародыш доброты злых людей, любящим приятием, или же мы должны уничтожить его безжалостно вместе со злом. Каждая ситуация такого рода представляет собой конфликт; человек призван сыграть роль судьбы. В этом отношении сказка не дает никакой помощи; как это часто бывает, она просто формулирует парадокс.