Раскол между естественными науками и христианскими церквями постепенно развивается примерно с шестнадцатого века. До этого химики и физики пытались понять их находки в контексте веры, но с самого начала их акцент делался скорее на опыте и, точнее, на личном опыте человека. Кроме того, в то время раскол между наблюдателем и объектом, который снова преодолевается в наше время, был не столь глубоким. Многие „интровертированные“ наблюдатели даже уделяли больше внимания своим психическим процессам во время своих исследований, чем внешнему объекту. Вот почему символизм алхимии имеет такое огромное значение. Она не только включала природу — слишком пренебрегаемую христианством — больше в свою картину мира, особенно в отношении материи и сексуальности и физического человека, но она также предоставляла выразительный выход для индивидуального образования символов в бессознательном. Таким образом, мы можем наблюдать в такой, по общему признанию, труднопонимаемой фантазии, как символизм алхимии, все те дальнейшие события христианского мифа, которые официальная доктрина так тщательно игнорировала.
Поэтому неудивительно, что символы, возникающие в процессах индивидуации современных людей, и особенно тех, чье сознание характеризуется мировоззрением естествознания, особенно напоминают фантазии алхимиков. По этой причине Юнг в своей „Психологии и алхимии“ опубликовал и интерпретировал серию сновидений современного физика, которая демонстрирует это явление. Образ Божий появляется там особенно часто в неперсонифицированной форме, в форме мандалы, потому что современный человек ощущает и ищет Бога большей частью в таинственном и потрясающе удивительном, наполненном смыслом порядке бытия, более там изначально, чем в диалоге с внутренним человеком как партнером. Но даже и символ внутреннего партнера не отсутствует в этой серии сновидений, будь то голос или „неизвестный компаньон“.
Символ материи, который еще не был абстрагирован в математическую формулу, часто появляется в своей изначальной форме — в архетипическом образе Великой Матери Мира и указывает на еще один недостаток в целостности христианского мифа, а именно на необходимость завершить его односторонний патриархальный образ Бога с помощью женского компонента. Движения в этом направлении существовали уже в начале в идее тайной андрогинии Христа и в часто очень ярко персонифицированной женской фигуре Sapientia Dei. Именно по этой причине Юнг, как мы знаем, приветствовал Declaratio Assumptionis Mariae Пия XII как акт, имеющий серьезное значение. Это не только вырвало почву из-под антихристианского материализма, как папа, кажется, осознанно понимал, но и было еще одним шагом к примирению противоположностей в христианском образе Бога, поскольку согласно тому, что говорится в тексте Declaratio, Мария восходила к небесному thalamos или к брачным покоям.
Последствия этого символического утверждения, конечно, не были продуманы до их логического завершения и, несомненно, потребуют нескольких столетий, чтобы стать более целостно осознанными. Например, что делают мужчина и женщина, когда они вместе входят в брачные покои? И кем будет ребенок, который создается их союзом? Это были вопросы, которые задавали себе древние алхимики.
Символика алхимии в конечном счете не антихристианская, как могут подумать некоторые, но, как подчеркивает Юнг, „скорее как подводное течение для христианства, правящего на поверхности“. Именно к этой поверхности, как к сновидению относится сознание, и подобно тому, как сон компенсирует конфликты сознательного разума, так алхимия пытается заполнить пробелы, оставленные открытыми христианским напряжением противоположностей… Исторический сдвиг в сознании мира к маскулинности вначале, компенсируется хтонической феминностью бессознательного». Алхимический миф, однако, не является мифом матери-дочери, соответствующим мифу отца-сына, но скорее мифом матери-сына. «Это показывает, что бессознательное не просто действует вопреки сознательному уму, а модифицирует его больше в образе противника или партнера». Поскольку духовный Бог спустился в мир человека, чтобы родиться воплощенным сыном, точно так же мир матери бессознательного породил «с помощью человеческого духа сына», не антитезис Христа, а скорее его «хтоническую копию». Юнг имеет в виду центральную фигуру алхимической символики, Меркурия или lapis philosophorum, который считался Спасителем макрокосма. То, что это психическое явление, «по-видимому, сводилось к попыткам преодолеть пропасть, разделяющую два мира в качестве компенсации за открытый конфликт между ними».
Этот ответ Матери-Мира показывает, что пропасть между ней и отцовским миром не является непреодолимой, поскольку бессознательное держит семя единства обоих… В природе противоположности стремятся друг к другу — les extremes se touchent — и, таким образом, они находятся в бессознательном, и особенно в архетипе единства, Самости. Символизм процесса индивидуации вращается вокруг этого центра, Самости, который как цель развития на самом деле имеет искупительное значение, то есть имеет психически целебный эффект. Центральные христианские идеи были первоначально основаны на восприятии символов бессознательного процесса индивидуации и затем, с consensus gentium, объявлены как общескрепляющая истина.
Любой человек, для которого главные христианские идеи разрушились, должен, как и ранние алхимики, снова искать свои корни, первичный внутренний духовный опыт[275]. Так, Юнг говорит: «Поэтому, когда современная психотерапия вновь встречается с активированными архетипами коллективного бессознательного, это просто повторение феномена, который часто наблюдался в моменты великого религиозного кризиса, хотя это может произойти и у индивидуумов, для которых правящие идеи потеряли свой смысл. Примером этого является descensus ad inferos, изображенный в „Фаусте“, который сознательно или неосознанно является opus alchymicum»[276]. Это заслуга новой книги Рольфа Кристиана Циммермана, Das Weltbilddes Jungen Goethes («Философия молодого Гёте»)[277], показавшей не только то, что «частная религия» Гете и «тайная возлюбленная» была «химией», но и что сильные импульсы ее оставались живыми в восемнадцатом веке в южногерманском пиетизме, например, в творчестве Этингера.
Неудивительно, что Юнг, будучи студентом Гимназии, был так глубоко впечатлен Фаустом, где он впервые столкнулся с подтекстом христианства, символика которого глубоко занимала его во второй половине его жизни вплоть до времени его смерти. Это подводное течение продолжает проявляться в бессознательном многих современных людей, где оно стремится к расширению христианского мифа, посредством которого можно было бы исцелить разрыв между естественными науками и религией. Если упомянутые выше физики сознательно или бессознательно в конечном счете искали способ, которым Бог работает в материи, тогда это отражало бы алхимический миф, согласно которому в форме предсознательной проекции образ Бога упал в неорганический мир и теперь выбирается оттуда в человеческое сознание.
Нельзя говорить об алхимической символике без ссылки на важное, если не самое главное, юнговское открытие принципа синхронистичности, то есть его открытие того, что символы, возникающие спорадически и спонтанно через бессознательное посредством действия архетипов, имеют тенденцию к существенному совпадению с материальными событиями во внешнем мире, составляющими исключение из каузального детерминизма всех естественных процессов, все еще широко поддерживаемого естествознанием. Это указывает эмпирически на ненаблюдаемый космический фон, который придает порядок психике и материи вместе.
То, что мы называем феноменами синхронистичности сегодня, наивным пониманием прошлых времен интерпретировалось как чудеса или как божественное вмешательство. В англоговорящих странах на юридическом языке, связанном с вопросами страхования, непредсказуемое и редкое происшествие сегодня по-прежнему называется «Волей Божьей». Такие события не могут быть учтены даже с помощью наилучшей генерируемой компьютером вероятностью исчисления. В результате никто не может быть застрахован от них. В любом случае, Воля Божья зачастую не особенно приятна.
Этнология и история учат нас тому, что люди, чья религия разрушена или уменьшилась и ужесточилась, теряют свой потенциал, чтобы выжить. Вот почему сегодня для нас стало вопросом жизни или смерти, могут ли основные идеи христианства снова быть связаны со спонтанной и автономной жизнью бессознательной психики. К концу своей жизни Юнг имел обыкновение говорить, что был слишком оптимистичен в своей жизни; удушающая глупость и бессознательность людей больше, чем зло в них, кажется, направляют нас к всемирной катастрофе. Здесь Юнг был больше озабочен демографическим взрывом, чем опасностью войны (хотя последнее часто усугубляется первым).
Таким образом, мы постепенно приближаемся к состоянию, в которое входили многие люди прежде нас, состоянию, в котором наши лучшие интеллектуальные инструменты и теории недостаточны для решения нашей проблемы. Мы достигли точки, где мы можем полагаться только на «Волю Божью», о которой мы не можем точно знать, будет ли наше близорукое человеческое видение «хорошим» или нет. Но вместо того, чтобы беспомощно ждать, что что-то произойдет, мне кажется, по крайней мере, имеет больше смысла работать над тем, чтобы снова соединить жизнь бессознательной психики с сознанием, чтобы она могла передать нам свои наполненные смыслом сообщения. Но это то, что может сделать только индивидуум, и он должен начать с себя.