(обе — 1869), Вид реки Кальчик в Екатеринославской губернии (1870), а также Вид Исаакиевского собора при лунном освещении (1869, Смоленский областной музей изобразительных и прикладных искусств). О ней художник Рафаил Левицкий, побывав на академической выставке, писал Василию Поленову: «Какой-то Куинджи (уф!!!) выставил пейзаж Невы с Исаакиевским собором, но какой он там ни Куинджи, а Исаакиевский собор отлично написано, до обмана»[10].
Реалистическому осмыслению действительности начало было положено в Осенней распутице (1870, ГРМ). Кажется, трудно найти произведение того времени, которое бы так точно и проникновенно отразило унылое российское бытие.
Художник превосходно написал мглистое дождливое небо в легких тоновых переливах серого цвета, погрузил в воздушную среду необъятные горизонты, в туманном мареве легко наметил тающие очертания хат и цепочку тянущегося обоза.
Для сдачи экзаменов в Академии Куинджи понадобился вид на жительство, и в марте 1870 года он отправился в Мариуполь. Двадцать второго марта городская управа снабдила его таковым, сообщив, что он на год «уволен в разные городы и селения Российской империи для собственных надобностей». Мариупольская управа оставила нам точный словесный портрет «Екатеринославской губернии мариупольского мещанина из привилегированных греков Архипа Ивановича Куинджи:
Лета 28;
Рост 2 ар[шина] 6 вер[шков]
Волосы, брови темно-русые Глаза карие
Нос, рот, подбородок умеренные Лицо чистое»[11].
В мае 1870 года «привилегированный грек» с чистым лицом и умеренным подбородком, освобожденный от экзаменов всеобщей и русской истории, закона божьего, географии и русского языка, набрал необходимую сумму баллов, даже выше минимальной нормы. По истории изящных искусств профессор И. И. Горностаев выставил ему 31/2 балла, по архитектуре академик P. A. Гедике — 4 балла, по анатомии — 31/2 и по перспективе — 4 балла. После этого Куинджи получил диплом, удостоверяющий присвоение ему звание неклассного художника[12].
В 1870–1872 годах Куинджи, как и многие его товарищи, посетил живописный остров Валаам и работал там с натуры. После второй поездки Куинджи написал картину На острове Валааме (1873, ГТГ). Репин писал Третьякову в Москву: «… всем она ужасно нравится, и еще не дальше как сегодня заходил ко мне Крамской — он от нее в восторге»[13].
Реалистическая передача природы в картине тесно переплелась с романтической условностью — тревожной светотенью, патетичностью грозового неба, таинственным мерцанием сумрака на дальнем плане.
С передвижниками
Реалистический подход к действительности проявился и в последующих картинах художника. К примеру, в Забытой деревне (1874, ГТГ), где состояние убожества российской деревни выражено соответствующим унылым цветом. Скупая и сумрачная охристая гамма оставляет за гранью образа всякое поэтическое чувство. Природа воспринята только в связи с мрачным, разоренным бытием человека.
Эту тему Куинджи продолжил в Чумацком тракте в Мариуполе (1875, ГТГ), где мастерство художника, несомненно, возросло. Картина утрачивает цветовую монотонность Забытой деревни. Красочная гамма Чумацкого тракта более разнообразна, колористическая задача усложнена. Переходы цвета от холодного к теплому ослабляют ощущение трагической обреченности, сообщая картине оттенок сочувствия, сострадания к жизни народа.
Вот что писал о картине Куинджи Всеволод Гаршин: «… грязь невылазная, дождь, дорога, мокрые волы и не менее мокрые хохлы, мокрый пес, усердно воющий у дороги о дурной погоде. Все это как-то щемит за сердце»[14]. Первые работы Куинджи были встречены демократической прессой с великим одобрением; в 1875 году его приняли в члены Товарищества передвижников.
Главный урок, вынесенный из работы над двумя названными картинами, — это убеждение, что красота не всегда сочетается с этикой. Социальная идея как понятие внехудожественного порядка способна вытеснить красоту.
С 1870 до 1875 года Куинджи находился во власти идей передвижников, а в 1876 году решительно и безвозвратно порвал с ними.
В 1875 году Куинджи совершил поездку во Францию. В Париже он встретился с Репиным и объявил ему о своем намерении жениться. Архип Иванович был увлечен предстоящей свадьбой, он упросил Репина проводить его к хорошему портному, где намеревался заказать фрак с цилиндром, как подобает приличному человеку[15].
Год посещения Куинджи Парижа совпал со смертью Камиля Коро и посмертной выставкой Мариано Фортуни. Красочный, мажорный Фортуни, любимец французской публики, не произвел на Архипа Ивановича впечатления. Репину он сказал, что не понимает, что в нем находят. Ведь Фортуни только играет живописной формой, не имея глубины мысли. Особое его внимание, видимо, привлекли барбизонцы. Впоследствии, будучи преподавателем, Куинджи рекомендовал внимательно приглядеться к Диасу де ла Пенья.
Из Франции Куинджи умчался к невесте. В Мариуполе он обвенчался с Верой Кетчерджи. Молодая жена — тоже гречанка, уже обрусевшая. Даже фамилия у нее двойная — Кетчерджи-Шаповалова.
В Петербург Архип Иванович вернулся в августе. Женитьба удивила его друзей. Но сразу же по возвращении он отправился в свадебное путешествие на Валаам.
Путь к успеху
К концу 1870-х годов в России явно изменялись общественные настроения, а также отношение художественной критики к задачам искусства. Эстетическим идеям Николая Чернышевского противостояли более нейтральные взгляды критиков и теоретиков второй половины 1870-х годов. Так, видный общественный деятель Константин Кавелин выступал против тенденциозности искусства: «Пусть художник воспроизводит жизнь, правду, а не пишет в картинах приговоров»[16]. Другой авторитетный критик и историк искусства Адриан Прахов задачи искусства усматривал в совершенной форме, красоте, требовании «каким бы то ни было способом закрепить, вырвать из постоянно изменяющейся действительности поразившее нас прекрасное явление»[17]. Куинджи, часто посещавший дом Прахова, чутко реагировал на идеи молодого профессора[18]. Перемены в творчестве художника совпали со сложной общественной ситуацией, вызвавшей переориентацию народнического движения, сменившего бунтарские призывы к переустройству общества на мирное хождение в народ. В предисловии Марины Цветаевой к воспоминаниям Сергея Волконского есть замечательное наблюдение: «…не ошибка ли русских в том, что они за корнями („нутром“) не только забывали вершину (цветение), но еще считали ее некоей непозволительной роскошью»[19].
В 1876 году Куинджи написал «непозволительно роскошную» Украинскую ночь (1876, ГТГ). Восторженные воспоминания оставил о ней Михаил Нестеров: «Украинская ночь Куинджи, перед которой была все время густая толпа совершенно пораженных и восхищенных ею зрителей. Она даже в отдаленной мере не была тогда похожа на изменившуюся за много лет теперешнюю „олеографическую“ картину этого большого мастера»[20]. В нестеровском высказывании примечательно и другое. Приводя стихи Пушкина «Тиха украинская ночь / Прозрачно небо, звезды блещут…», Нестеров угадывает в картине светлую пушкинскую поэзию и ставит куинджиевскую поэтичность на уровень пушкинской. В этом полотне Куинджи-художник победил в себе моралиста.
В Украинской ночи мир воспринимается как благо, доставляющее человеку красоту и богатство впечатлений. Зримый мир полон роскоши, но роскоши не экзотической, а земной, доступной даже обыденному человеческому сознанию.
Начатый Украинской ночью романтический период в творчестве Куинджи обретал новое значение. Работы отличались от прежних экзотичностью изображения. Куинджи ввел яркий цвет, основанный на системе дополнительных цветов. Новаторство Куинджи признавали его современники. Крамской писал: «…У нас в России, в отделе пейзажа… никто не различал в такой мере, как он, какие цвета дополняют и усиливают друг друга»[21]. Именно особый колорит стал средством достижения красоты, и раньше в русском искусстве это средство не применялось. Эта эстетика расходилась с эстетикой Чернышевского, Писарева и некоторых передвижников. Они подменяли искусство такими науками, как социология, история, социальная психология. Между тем феномен искусства возникает не благодаря идейному содержанию, а посредством художественной формы, которая преобразует идеи и тем самым сотворяет новую реальность.
Однако Куинджи не ограничился по-новому понятым колоритом. Он уплощает предметы, усиливая тем самым иллюзию глубины. Глубинность пространства достигает в его творчестве совершенства, становится едва ли не главным выразительным средством в создании мира природы. Новые изобразительные средства приводили к невиданной еще искусством оригинальной системе декоративной пластики.